Закир Дакенов - Вышка
Медсестры за столом не было. Я прикрыл глаза от боли, натыкаясь на койки, вышел в коридор. Встал у стены. Кто-то проходил мимо, задевая локтем; кто-то стоял близко — я смутно различал какие-то пятна.
Негнущимися пальцами заскреб в дверь процедурной. Она отворила — и блеснули стекла очков.
— Что такое?
— С-ссудор-ги, — провернул я одеревенелый язык.
— Иди, не морочь мне голову.
Ну сделай же что-нибудь, сделай! Ну неужели это так трудно что-нибудь сделать! Ну хоть что-нибудь… Ну, пожалуйста, что-нибудь… Падла!
— Н-нне ммогу…
Челюсть резко ушла вправо — в голове захрустело… а челюсть все выворачивало… Я вцепился в подбородок.
— Иди ляг, пройдет.
Ее лицо перекосилось, и голос донесся обрывками:
— …Иди… пройдет…
Очутился в палате. Сел на койку и тут же встал, заходил, вцепясь в лицо скрюченными пальцами. Кто-то замаячил в глазах.
— Это от галоперидола… Коротышка.
— Это от галоперидола… Подожди-ка… Опять он.
— На, выпей скорей.
На ладошке белеют три таблетки.
— Выпей, это паркопан. Пройдет все…
Я втиснул таблетки между зубов, проглотил.
— Минут пятнадцать еще потерпи, — говорил коротышка и протягивал сигарету. — Покури…
Мне было не до курева, но — хоть что-нибудь… Сигарета то и дело выпадала из пальцев, я поднимал ее и опять ронял. Коротышка говорил и говорил:
— Ты галоперидол этот не пей, поднеси ко рту — и на пол… незаметно или в карман. Или между пальцев зажми, потом выбросишь. У меня раз так было, язык вывернуло, ниже подбородка торчал…
Наконец что-то разом ослабло во мне, отпустило натянутые до предела мышцы, осталась только ломота в шее.
На другой день я научился не пить галоперидол — бросал сестре под ноги. Незаметно.
* * *Листва за решеткой желтела. Сначала один, потом другой огонек мелькал в зеленой гуще, а потом — вспыхивало… Чернели и светлели квадраты, и с каждым разом горело все больше и больше, и полетели всюду рыжие искры, проступали все отчетливей черные кривые ветви.
Я пришел из курилки и смотрел теперь, как в квадрате темнеет синева… Вечер.
Потом я лежал на койке и слушал, как стихают последние шарканья ног. Остроносая в очках медсестра склонилась над столом.
Гулко стуча, уходят секунды. Я слышу их. Одна… еще… еще… Сейчас, сейчас… Еще немного. Еще немножечко и…
Там, в умывальнике, окно треснуто. В самом углу. Если просунуть руку сквозь решетку, можно достать отколотый кусок. Он, наверное, на одной замазке… Только нужно сразу, потому что, если долго не возвращаться, медсестра пойдет посмотреть, и… не успеет вытечь…
Еще немного… еще… Пора.
Медленно поднял тело, будто проснулся, и мимо стола, зевая в руку, чтобы не встретиться глазами с сестрой, вышел в коридор. Здесь — свет яркий, и зеленая дорожка впечатывается в глаза. Она проплывает где-то под ногами и ясно видны ее потертые лоснящиеся края. А вот — заплата. Раньше она не бросалась в глаза, а сейчас вдруг видно, что заплата хоть и зеленая, как вся дорожка, но все-таки не такая зеленая… Зеленая, но — не такая. Совсем не такая.
Поворот. Умывальник тихий. Холодно… Кафель желтый. Лампа гудит тихонечко: у-у-у… Покурить бы… Нет сигареты. И времени — нет. Холодно… холодно…
Решетка шершавая… Кусок стекла в углу, на одной замазке. Пролезет через решетку? Может, не пролезет?.. Пролез. Блеснул в руке.
Кусок был отколот удачно — наискосок, край такой острый — в животе тянет…
Я сел в угол, чтобы не упасть потом. Завернул рукав пижамы. Повыше… Рука покрыта гусиной кожей… И такая тонкая… Ну все! Ударил с оттяжкой. И сразу — еще раз, пониже.
Две белые полоски… Отвернулся, чтобы не испугаться. Прикрыл глаза и стал ждать.
Руку щекочет. Пусть. Ни о чем не надо думать. Ни о чем. Иначе в голову может прийти… может прийти… Мало ли чо может прийти… Мало ли… Мама? Где?.. Кто может прийти… Кто это?
Кто-то грубо схватил под мышки, пронзил голову криком:
— Нинка! Нинка! Где ты, черт побери! И еще чьи-то руки вцепились больно — кафель замелькал в глазах… желтый кафель в красных пятнах… Поплыло — зеленое-зеленое… Потом белым-бело вокруг, и невидимый кто-то кричит:
— Ну надо же, а! Ну надо же, а! И еще один голос, потише:
— У-у, сыволочь! Нашел когда! Прям как нарошно…
Маленькие глазки впиваются сверху. И голос впивается:
— Додумался, да? Теперь — точно под трибунал загремишь. Как миленький загремишь! Сегодня же сообщу командиру части, пусть тебя, подлеца, засудят!.
Заведующая… Какой трибунал? Какой командир?.. Скоро она?..
— Не закрывай глаза, не закрывай, когда с тобой разговаривают!
— Ну хватит, а?… Ну не надо… Все. Уходит.
Руке туго, пальцы покалывает.
Медсестра подкатывает белую тележку. В тележке дребезжит железо.
— Переворачивайся, — говорит. Мне, что ли? В руке у нее — тонкий шприц.
Четыре раза уколола. Это сульфазин. Часа через три станет плохо. Плохо…
Время еще есть, иду в курилку. Там — по-прежнему. Только очкастого нет. Голоса что-то такое велели ему, и он полез в форточку. Теперь он где-то в другом отделении… Губошлеп Гриша двумя пальцами с коричневыми ногтями держит слюнявый свой окурок. Вздыхает. Леша курит молча, что-то вспоминает. Коротышка говорит, говорит…
Коротышка упал лицом в ладошки, затрясся.
А внутри меня — ворочался, поднимался жар. Спину ломило, больно рукой шевельнуть — отдается… Все вокруг становилось мутноватым, расплывчатым. Голоса и лица удалялись…
Медленно переставляя тяжелые ноги и держа руки полусогнутыми, побрел я по коридору. Где-то отдельно от меня витал страх, что кто-то, проходя рядом, заденет… Глаза слезились.
Прошла вечность, когда я добрался до койки. Долго стоял перед ней. Как на нее лечь? Сначала как-нибудь надо сесть. Потихоньку, потихоньку… Боль выворачивает лопатки. Ох-х! Зубы… хрустят. Еще… еще… Все. Теперь — ноги поднять. По-ти… хоньку. Другую… Все. Руки — под подушку, там прохладно. Голову — вбок, дышать…
Квадрат за спиной. Мутный. Дрожит. Ровный глухой шум. Дождь. Дождь… холодный… необъятный. Туда бы…
Леша. Остановился. Смотрит.
— Ой, Иван-царевич, спаси мою корову! Захлебывается смехом. Уходит. Коротышка. Садится. Смотрит.
— Ты это… не переживай. Она покричит-покричит и забудет. Эх-х!
Машет рукой. Уходит.
Что-то мягкое ко лбу прикоснулось.
— Ну что ты, что ты, сыночка?.. Не надо плакать, не надо.
Губы яркие шевелятся. И морщинки шевелятся.
— Поспи-ка лучше, поспи…
* * *За решеткой — черные кривые ветки. Блестят. Качаются, по стеклу скребут. Одинокий рыжий огонек падает, цепляется за ветки — бесполезно…
Очки блестят. И острый нос между ними.
— Пойдем, приехали за тобой.
— А-бед! А-бед! — слышится в коридоре. Встаю. Оглядываюсь. Койка смятая, теплая… В коридоре за руку схватила нянечка.
— Куда? Обедать скореичка!
— Ему не надо. — Очки блеснули. — Выписывается он.
— А-а…
В конце зеленой дорожки стояла зеленая фигура. Военный… Рядом — заведующая. Они о чем-то говорили, сблизившись головами.
Медсестра подвела к ним.
От военного сильно пахло улицей. Он оглядел меня, будто говоря: «Так это он?» Заведующая взвесила на руке какие-то бумаги, протянула ему. Подошла нянечка с вишенкой на лбу, в руках — газетный сверток. В одном месте бумага порвалась и оттуда выглядывала желтая пуговица. Со звездой.
— Тут переодевайся, — сказала заведующая. И опять повернулась к военному, зашевелила губами.
От формы пахло старым потом. Моим потом. Одна пуговица помята… Это тогда, в то туманное утро…
— Ну, пошли? — бодро сказал военный. Заведующая загремела отмычкой.
Я оглянулся в теплый коридор. По коридору, по зеленой дорожке, шли в курилку коротышка с Лешей. Леша размахивал руками, поворачивал лицо к коротышке, что-то говорил… Хорошо им.
Дверь открылась — и побежал навстречу холод. Под ногами закачалась серая с белыми рябинками гальки лестница. Железная сетка поднималась до потолка вместо перил. Я впервые видел эту лестницу, хотя сюда попал по ней… Чуть ниже качались погоны. Прапорщик.
Заскрипели тугие пружины, открылась входная дверь. Ветер окатил холодом. На сером асфальте шевелились скрюченные листья. Шорох сухой…
Лобовым стеклом смотрел зеленый уазик. Там кто-то задвигался — и машина зафыркала, пустила сизый дымок.
Свежий воздух наполнил меня, я почувствовал, что отрываюсь от земли… Меня не унесло — прапор открыл дверцу.
— Давай, — весело сказал он, и солдат-шофер включил скорость.
— Домой? — спросил шофер, когда выехал за ворота.
— Домой, — хлопнул себя по колену прапор.
Домой… Неужели?..
За стеклом мелькали дома, люди… Я очень давно не видел людей. Просто людей. Но ехали быстро, и лица за окном сливались и получалось сплошное мелькание светлых пятен…
