Дьердь Далош - Обрезание
Члены «Клуба плохих парней» на переменах собирались кучкой, ругали учителей и придумывали, как бы им напакостить. То мел спрячут, то тряпку, то бумажные петарды в коридоре взрывают. Отличников они ненавидели даже сильнее, чем учителей, и постоянно пытались дознаться, кто же в классе доносчик, кто информирует дирекцию об их планах и разговорах.
Роби Зингеру эта компания импонировала невероятно, хотя принимать участие в их озорных проделках он, конечно же, не посмел бы. И все-таки на переменах он постоянно околачивался возле них, так что Габор Блюм как-то спросил у него с упреком: «Слушай, ты что, хочешь втереться к гоям в доверие?» Однако «плохие парни» в услугах Роби Зингера не нуждались. Оцель однажды, весьма тактично, объяснил почему. «Против тебя мы ничего не имеем, — сказал он. — Просто так уж получается: раз вы вместе, то и мы вместе». Но именно это «вы» и «мы» и беспокоило Роби больше всего. Конечно, здорово, что тебя не обзывают на каждом шагу вонючим жидом; только этого ведь недостаточно. Речь идет о чем-то гораздо большем: как добиться, чтобы ты на самом деле принадлежал к остальным, принадлежал к венграм, к тому народу, сыном которого ты являешься по рождению? На первый взгляд — дело проще пареной репы: надо всего лишь смешаться с ними, жить вместе с ними, проникнуться их бедами, петь их песни. О, если бы все было так просто!
Роби Зингер до глубины души, иногда до благоговения, до дрожи в селезенке ощущал себя венгром. Пока учитель Балла излагал трагические моменты истории евреев, Роби не мог не думать о венграх, о судьбе этой маленькой измученной нации. Амалекитяне, мидяне и римляне заставляли его вспоминать о монголах, турках и австрийцах.
Как-то читал он рассказ Виктора Ракоши; назывался рассказ «Юноша-еврей». Молодой человек хочет вступить солдатом в армию Кошута, его берут крайне неохотно из-за того, что он еврей; однако он делом доказывает: хоть он и другой веры, сердце у него венгерское. Правда, подвиг его оказывается напрасным: закат солнца над полем битвы красен, как кровь, солдаты революционной армии отступают, но, уходя, проливают слезу в память о юном еврее, отдавшем жизнь за венгерскую свободу и похороненном как герой.
Все-таки венгры ведь тоже много страдали, размышлял Роби Зингер; конечно, их, umberufen[3], не сгоняли в гетто, не увозили в Освенцим, но вообще-то они в самом деле страдали много. В учебнике истории описание каждой национально-освободительной войны, революции или восстания завершалось перечнем причин поражения, и учительница Освальд особенно строго требовала с учеников знание этих причин, потому что они, как она говорила, очень поучительны с точки зрения будущего.
Бедные венгры, думал Роби Зингер, сколько же им пришлось вынести, пока русские наконец не освободили их. Горькие удары обрушивались на них не только в прошлом: судьба до сих пор венгров не балует. Вот хоть недавно, всего каких-нибудь полтора года назад, в месяце тамузе пять тысяч семьсот четырнадцатого года, западногерманская сборная обыграла венгров со счетом 3:2. Хотя случилось это во время летних каникул, уже и потом, когда учебный год в школе начался, все только и говорили о летней катастрофе, которая помешала Венгрии выиграть мировое первенство по футболу.
Роби Зингер страстным болельщиком никогда не был, но чувствовал, что там, в Швейцарии, речь шла не просто о спортивном соревновании, а о чем-то гораздо большем. Он верил Оцелю, который рассказывал, что во всем виноват министр спорта: это он продал венгерскую спортивную славу за двести пятьдесят западногерманских грузовиков. Кто-то, говорят, видел своими глазами, как эти грузовики едут по проспекту Сталина. Господи, какой позор, тяжело вздыхал Роби Зингер; он считал, что и на сей раз венгры стали жертвой рока, который преследует их на протяжении многих столетий; причем на глазах у нейтральных, да что нейтральных — безразличных к ним швейцарских болельщиков. Роби тогда чуть не плакал вместе с футбольным комментатором Сепеши и переживал вместе с прохожими, которые на следующее утро со скорбными лицами стояли в очереди за спортивной газетой.
Да, думал Роби Зингер, к этой нации я должен принадлежать, делить с ней беды и радости, утешать ее во дни неудач: и после поражения в так успешно начавшейся национально-освободительной войне, и после проигранного в последний момент футбольного матча. Но как это сделать? Оцель утверждает, что у венгра один брат — финн, и один друг — поляк. Это, во всяком случае, еще счастье, думал Роби Зингер, особенно если вспомнить, что у евреев вообще никого, ни друзей, ни братьев, и скитаются они в мире совсем сиротами. Нельзя ли как-нибудь соединить евреев и венгров? В конце концов, они и говорят на одном языке, и судьба у них одна.
Года два-три назад бабушка Роби Зингера советовала ему: «Если кто-нибудь спросит, какой ты национальности или какой веры, спокойно отвечай: „Я — венгерский еврей-коммунист“. И всем этим ответом угодишь». Да, думал Роби Зингер, все так и есть. Я венгр, потому что родился и живу в Венгрии. Что я еврей, и так каждой собаке ясно. А коммунист я потому, что бабушка сразу после освобождения вступила в партию, аккуратно платит членские взносы, присутствует на собраниях — все из благодарности к русским: ведь русским, как она говорит, мы обязаны жизнью.
Роби Зингер тогда же решил, что при первой возможности именно так и попробует представляться. Однажды он пошел с бабушкой в ячейку и там, встав перед товарищем Клейном, секретарем, с гордой улыбкой произнес эту фразу. При слове «еврей» товарищ Клейн слегка скривился, а потом по-отцовски доброжелательно объяснил: евреем сегодня уже не обязательно считаться, вполне достаточно, если ты коммунист; а то, что ты венгр, так это само собой разумеется. Бабушка на это — конечно, уже по дороге домой — заметила: уж коли у тебя фамилия Клейн, а главное, такая физиономия, так ты бы уж не выступал против евреев-то.
Оцелю эту истину Роби Зингер доверил более осторожно. Он сказал ему, что он, Роби, венгр, и это естественно, а кроме того, он коммунист, но это уже из благодарности. «Ты уж не обижайся, — вежливо возразил Оцель, — но вовсе это не естественно, что ты венгр». Дело в том, что, по его мнению, вернее, по мнению его матери, коммунисты — евреи, венгры же — христиане. Что же касается евреев, то они не могут быть христианами хотя бы уже потому, что это они убили Иисуса Христа. Бабушку это ужасно возмутило. «Как это, черт побери, евреи не могут быть христианами, если Иисус Христос сам был еврей?» — спросила она, а потом многозначительно добавила, что Спаситель был вместе с тем и первым коммунистом.
Мать тогда уже работала в «Ватексе»; там она, в первые же дни, познакомилась с Аннамарией, высокой, белокурой чертежницей.
Аннамария после работы, хоть на пару минут, заходила к матери, в ее вахтерскую кабинку, присаживалась к столу и молилась вместе с ней, не забывая в своей молитве помянуть и бабушку, и даже его, Роби Зингера. Аннамария была воплощение богобоязненности и кротости, она даже о погоде говорила в приподнятом, благоговейном тоне, как-нибудь так: «Что за чудесная погода была вчера, благослови нас Боже!» А Иисус Христос фигурировал в ее речи только как Он. С фанатической протестантской верой в Него она переносила все испытания, которым подвергала ее жизнь, в том числе и самое тяжкое: муж ее сидел в тюрьме за преподавание закона Божьего, что было запрещено уголовным кодексом.
Словом, Аннамарию Роби попытался завоевать, сообщив ей, что он, хоть и еврей, на самом деле коммунист, причем из благодарности к Иисусу Христу, который тоже был коммунистом; то есть он, Роби Зингер, собственно говоря, христианин. «Чепуха это, мальчик мой, — улыбнулась чертежница, гладя Роби Зингера по голове. — Нельзя быть в одно и то же время христианином и коммунистом, заключенным и тюремщиком. Конечно, мы, христиане, прощаем коммунистов, как Он простил палачей своих. Но ты когда-нибудь слышал, чтобы коммунисты простили хоть одного человека? Нет, милый, никакой ты не коммунист: ведь у тебя на лбу написано, что ты ищешь Его, а если ты Его ищешь, то и обрящешь». И она поцеловала Роби Зингера в лоб.
Если так пойдет дальше, в конце концов он совсем запутается и не будет знать даже, мальчик он или девочка. Меньше всего его убедили слова товарища Клейна. Тем более что товарища Клейна опровергали и очевидные факты: ведь евреем человек рождается, а коммунистом становится. Но почему тогда в ячейке товарищ Клейн ничего не говорит про Иисуса Христа: ведь Христос, как утверждает бабушка, был коммунистом, то есть ему, Клейну, товарищем.
С другой стороны, почему бабушка помалкивает о том, что Христос был убит? Это ведь не только Оцель утверждает — об этом говорит огромное количество распятий, которые стоят чуть ли не на каждом углу, напоминая людям о том гнусном злодействе.
И почему Оцель не скажет прямо, что евреи — если это в самом деле они убили Христа — убили своего единоверца? Скорей тут можно уж верить Аннамарии, которая высказалась в том роде, что в истории, происшедшей в Иерусалиме, евреи были не совсем уж безвинны. Дело в том, что, когда Понтий Пилат спросил собравшуюся толпу, кого послать на крест, все в один голос ответили: «Назареянина, назареянина». «Он же простил их, — добавила Аннамария. — И Отца Своего об этом просил, и нас просит о том же. Прощать мы должны всегда и при всех обстоятельствах».
