Гилберт Адэр - Ключ от башни
Позднее, у себя в номере, я распростерся на кровати и закурил сигарету. Струйка дыма, лениво закручиваясь спиралью, поднималась вверх, словно я проецировал на потолок кинопленку. Окно я оставил открытым, и уличные огни соткали сложную паутину теней у меня за спиной.
На тумбочке у кровати стояли мои дорожные часы в кожаном футляре. Еще не было и десяти, а я уже вернулся в номер, разделяя одиночество только с романом Энтони Берджеса. У меня под окном четверо итальянцев, видимо две супружеские пары, многословно обсуждали, чем поужинать и где. Я засунул в уши пару затычек для ушей.
Внезапно зазвонил телефон. Ночной портье. В вестибюле меня спрашивает дама, дама по имени (портье смолк, чтобы узнать имя, которое я уже ожидал услышать)… Беатрис Шере. Ей необходимо поговорить со мной.
Я надел пиджак, лишь в последнюю секунду спохватившись и вытащив затычки из ушей, и сбежал вниз по лестнице. Ночной портье без тени неловкости ел глазами Беа в дождевике без пояса и пуговиц, таком длинном, что он подметал пол. Она прислонялась к колонне из faux-marbre[46], и тут я сообразил, что во всех случаях, когда я ее видел, она к чему-то да прислонялась. Словно обладала инстинктивным умением кошки втискиваться в разделительную зону между чем-то и чем-то. Кошка особенно счастлива, когда устраивается в узеньком пустом пространстве между двумя диванными подушками или растягивается в маленьком просвете между ковром и плинтусом, опоясывающим комнату. Сходство у Беа было именно с кошкой. Мне представилось, как она в купальнике нежится на каком-то южном пляже — половина ее торса на песке, половина — в море, и набегающая на берег волна постепенно заполняет равнобедренный треугольник ее раздвинутых загорелых ног. В какой-то своей предыдущей жизни, сказал я себе — эта женщина, конечно, имела не одну предыдущую жизнь, — она, несомненно, была кошкой.
Мы обменялись рукопожатием.
— Я понадеялась на удачу, — сказала она, расчесывая волосы пальцами. — Я была уверена, что не застану вас, но искать вас я могла только по этому адресу.
Мне стало стыдно, что меня застали в номере в такой ранний час.
— День был очень долгим.
— И вы совсем измучены?
Радуясь такому предлогу, я клюнул на приманку.
— Я совсем без задних ног.
— Понимаю. — Она помолчала. — Настолько, что не сможете выпить со мной?
— Вы имеете в виду — сейчас?
— А почему бы и нет?
— Да, почему бы и нет, — ответил я после секундного колебания. — Собственно говоря, — сказал я, — собственно говоря, с большим удовольствием.
— Может быть, воспользуемся «роллсом»? Я видела его снаружи. И знаю местечко, где нам никто не помешает.
Мы выехали из Сен-Мало на запад по залитому луной береговому шоссе. С одной стороны его обрамляли холмы и леса, а дальше — на еще более высоких холмах — фермы почтенных лет, обнесенные каменными стенками и скрытые из виду по самые крыши. С другой — океан, зеркально спокойный, если не считать положенного пенного кипения вокруг миниатюрного архипелага островков, сложенных из валунов, и у мысов, встававших из него, точно черные айсберги. Беа рядом со мной всю дорогу не проронила ни слова, кроме указаний, куда сворачивать, а потом замолчала вовсе, потому что впереди простиралось береговое шоссе без единого перекрестка. Она отодвинулась от меня, насколько позволяло сиденье, но, сказал я себе, ко мне это не могло иметь отношения, просто мягкий угол «роллса» обеспечивал два чувственных соприкосновения — с чехлом сиденья и с окном — вместо одного. И она курила. Я сообразил, что всякий раз, когда я ее видел, она еще и курила.
Наконец она сказала, чтобы я остановился, и я свернул на подъездную дорогу сияющего неоновыми огнями отеля, уже запруженную машинами.
При отеле был бар «Монна Ванна», темный, прохладный, войти в который можно было, только спустившись по клаустрофобичной винтовой лестнице. Вдоль всех четырех стен выстроились низенькие столики на ножках из гнутых труб. Каждый столик освещался нарцисстически удлиненной, изъеденной проказой лампой жуткой, гротескной формы и бредовой расцветки, будто пародия на никогда не существовавший стиль, art déco[47], который сложился в двадцатых и тридцатых годах Вселенной, цивилизация которой была извращенной параллелью нашей. Сиденьями служили пуфы — кроваво-красные, créme de cacao[48] и в том же духе. В зале была еще только одна пара, и когда мне наконец удалось распознать мелодию, я понял, что фоновой музыкальной записью были Les Biches[49] Пуленка. Только подумать!
Заказ у нас взял бармен, шепелявый юный кусок мяса, который назвал Беа по имени. Минут двадцать мы с ней разговаривали ни о чем — приятно, бездумно, прихлебывая виски. Я заказал повторить. На этот раз бармен перегнулся через столик у самого моего лица и зашептал шипящие глупости Беа на ухо. Она шутливо его оттолкнула и закурила новую сигарету.
Обозленный небрежной фамильярностью бармена, осмелев из-за виски, которого мне пить не полагалось, я следил, как она набирает полные легкие дыма.
— Вам не кажется, что вы курите слишком много сигарет? — сказал я.
Несколько секунд Беа молча смотрела на меня.
— Так ведь я же, — сказала она потом с насмешливой наивностью, — курю их по одной. — Она сверкнула на меня глазами. — Но знаете, Гай, — продолжала она, — вы самый настоящий… не знаю, есть ли такое слово в английском… но вы самый настоящий gaffeur[50].
— Gaffeur?
— Сами подумайте. Сначала вы обвиняете Сашу в том, что он практически преступник. Теперь говорите мне — мне, с которой еще и дня не знакомы, что я слишком много курю. Так прямолинейно, Гай, так без обиняков. Может быть, вы все-таки не такой классический корректный англичанин, каким представляетесь?
— От души надеюсь, что нет, — ответил я не совсем таким забубенным тоном, как мне хотелось бы, и добавил, что вовсе не хотел быть грубым. Разумеется, меня совершенно не касается, сколько сигарет она выкуривает. А что до фразы, которую я сказал Саше у нее в столовой, то я просто пытался завязать разговор.
— Ведь с ним это непросто, — сказал я.
— Я знаю. Поэтому я и пришла к вам в отель. Хотела извиниться за то, что произошло сегодня, по-настоящему извиниться. Как не могла при нем. К тому же я вроде врача: предпочитаю беседовать с моими по одному.
(Моими?)
— Я уже говорил вам, что извиняться не в чем. Но скажите мне, — продолжал я, — кто он?
— Кто — кто?
— Этот Саша, кто он, собственно, такой?
— Партнер Жан-Марка. Я думала, вы знаете.
— Знаю. Но этим ведь все не исчерпывается.
— Нет?
— Ну, возьмите для примера то, что произошло сегодня. Почему он сел в «роллс-ройс» и уехал, вместо того чтобы узнать, каким образом машина оказалась снова в Сен-Мало? Что это за партнер? Ведь могли же быть абсолютно логичные объяснения. И объяснение было. Пусть и не совсем логичное. Ему требовалось просто немного подождать.
— Я знаю.
— Почему он ведет себя так? Что означал взгляд, который он не спускал с вас за столом?
Беа улыбнулась:
— На что вы намекаете, Гай? Что у Саши есть надо мной какая-то зловещая власть?
— Нет… Но, если бы это не было настолько смехотворно, я сказал бы, что он ревнует ко мне.
— Так и есть. Он ревнует ко всем. Это у него в природе.
Я хотел выяснить еще кое-что.
— Он живет на вилле?
Беа приподняла полупустую стопку с виски к глазам — ее глазам, которые, когда я поглядел на стопку со своей половины столика, казалось, плавали там, как две голубые аквариумные рыбки. Она допила оставшееся виски и, стуча кубиками льда, будто игральными костями, махнула стопкой шепелявому бармену, сигналя, чтобы он опять повторил. Потом сказала без всякой связи с предыдущим:
— Знаете, Гай, в чем основная ошибка человеческих взаимоотношений?
— Нет. Так в чем?
— В том, что мы вступаем в брак с возлюбленными, тогда как нам следовало бы выбирать для этого друзей. Любовный роман — это спазма. Ну, как чихание. Нельзя узаконивать чихание.
Я задал, как мне показалось, подразумеваемый вопрос:
— Так почему вы вышли за Жан-Марка?
На этот раз я заметил, что поймал ее врасплох.
— Знаете, Гай, — сказала она в конце концов, — вы перегибаете палку. Приобщаетесь к чьей-то жизни — жизни, длившейся долго-долго до вашего появления на сцене и после… чего? После двух часов уже считаете, что имеете полную картину. Ну а это вовсе не так.
Я открыл было рот, но она меня перебила:
— Вы хотите знать про Жан-Марка и меня? Хорошо. Я вам скажу. Не понимаю, с какой, собственно, стати, но скажу.
После чего я узнал, что Беа уже давно жена Жан-Марка только формально. Они поженились, когда ей не было еще и двадцати. Жан-Марк преподавал в Ecole des Beaux-Arts[51] в Париже, где она, бретонка самого скромного (если верить набросанной ею картине, крестьянского) происхождения, подрабатывала натурщицей.
