Ричард Бротиган - Экспресс Токио - Монтана
Никакой чести, просто ветер на равнинах Анконы, думал он, глядя на календарь и надеясь угадать, будет ли 3021 год таким же скучным, как 3020-й. Это невозможно, думал он, но дотом вспоминал прошлое. 3019-й был не менее скучен, чем 3018-й, а тот не отличался от 3017-го. Все одинаково. Года-близнецы.
Мысленно, однако со всей тщательностью он исследовал прошлое — очень скучные годы начинались с 2751-го, когда он прибыл на Анкону проверять экспериментально, проживет ли человек один 500 лет на продуваемых ветром равнинах.
Ну да, проживет, черт бы их побрал! — подумал он и решил не думать о 231 годе, оставшемся до конца эксперимента.
Посмотреть бы в глаза тому умнику, который это все придумал, но свист ветра усмирил его мысли, его гнев, и вот он уже не слышит ничего — только ветер продувает насквозь равнины Анконы.
Гробница неизвестного друга
Я встретил его на улице — почти своего старого знакомого. Мужчину с интересным и добрым лицом. К сожалению, мы никогда не встречались раньше. Могли бы подружиться, если б только встретились. Увидав его, я с трудом удержался: хотелось остановиться и позвать выпить — мы поболтали бы о прошлом, вспомнили общих друзей и знакомых. Как там поживает тот и этот? а ты не забыл, тогда ночью?..
Загвоздка в том, что у нас не было ничего общего, ведь прежде чем делить с человеком прошлое, с ним надо хотя бы познакомиться.
Человек прошел мимо, и на лице его не отразилось узнавание. На моем застыла точно такая же маска, но я подспудно чувствовал, что почти его знаю. Очень обидно, ведь мы не стали хорошими друзьями по единственной идиотской причине — мы никогда не встречались раньше.
Мы разошлись в разные стороны, и они поглотили всякую возможность нашей дружбы.
В Японии на ужин варю спагетти
Вчера — вчера в Токио я готовил японским друзьям на ужин спагетти. Все, что нужно, закупил в супермаркете для иностранцев.
Вот что я купил:
томатную пасту,
томатный соус,
зеленый и красный перец,
грибы,
базилик,
банку черных оливок без косточек,
макароны,
оливковое масло,
400 граммов мясного фарша,
немного сливочного масла,
две бутылки красного вина
и сыр пармезан.
Я принес продукты домой к одной своей японской подруге, все остальное нашлось у нее:
3 желтые луковицы,
орегано,
петрушка,
сахар,
соль и перец,
чеснок.
Потом стал готовить спагетти
Я резал, открывал, перемешивал, пока из кухни не запахло спагетти. Запах — как в десятках американских кухонь, где я готовил спагетти больше двадцати лет, отличалось лишь одно: в нескольких футах от моей стряпни в ведерке с водой плавали крошечные живые угри.
Никогда еще я не готовил спагетти в обществе угрей. Они выписывали круги, словно научно-фантастические отпрыски спагетти.
Бакен
Все время думаю, прыгнул он тогда с моста Золотые Ворота или нет. Подробности слишком нереальны, разорваны и кажутся намного дальше, чем были на самом деле.
Он стоял одновременно в нескольких футах и в миле от меня. По ту сторону перил, лицом к Сан-Франциско, он был готов к прыжку.
Пять или шесть человек стояли неподалеку, как статисты на гобелене. Видимо, он только что перелез через перила. Скоро тут соберется гораздо больше народу — пришьются, словно нелепые пуговицы, кто состраданием, а кто нездоровым любопытством.
То был молодой человек лет двадцати с небольшим в классической майке, какую носил Кларк Гейбл в «Это случилось однажды ночью». Плащ и рубашку он снял. Они лежали аккуратной кучкой рядом с перилами. Мама бы, наверное, им гордилась.
Он был очень бледен, бел, как идеальная наледь, и словно чем-то поражен — как будто на его глазах кто-то прыгнул только что с моста Золотые Ворота.
Я смотрел на это все, пока мы с двумя друзьями ползли по мосту в общем потоке машин. Я чувствовал: нужно остановиться, как-то ему помочь, но это невозможно, мы бы сделали только хуже — лишь добавили бы тяжести в ту уличную пробку, которая и без того забила его мысли.
Все, что можно, уже делалось.
Не знаю, почему он решил покончить с собой, — я очень хотел его остановить и не мог ничего сделать.
Этот юноша подобен одинокому бакену человечности, что потерялся в штормовой неразберихе, а мы — лишь беспомощные тени его угасающего света. Как во сне человек пытается управлять событиями, так и мы проехали мимо него, машина катилась в Сан-Франциско, словно катушка кинопленки, склеивая и монтируя себя, унося нас все дальше и дальше.
Синее небо
Вопрос: Как я мог это сделать?
Ответ: Ни на секунду не задумываясь, почему-то именно так представлялось мне естественным, необходимым, и я ничуть не жалею.
С этой мозаикой он возился три дня. Тысяча кусочков должны были сложиться в гавань, лодки и много синего неба.
Синее небо обернулось неразрешимой задачей.
Все остальное шло, как и было предопределено: час за часом, кусочек за кусочком появлялись гавань и лодки.
Настал черед синего неба.
Синего неба было много, в нем ничего, кроме него самого, и еще сотни кусочков до конца. Мой друг размышлял над ними весь тот долгий медленный вечер.
Кусочки категорически отказывались принимать форму. Наконец он сдался:
— Ничего, кроме синего неба. Ни облачка, ни подсказки. Одно и то же синее небо. Сдаюсь.
Он провалился в кровать и в судорожный сон.
Весь следующий день он не прикасался к мозаике.
Собранная на 80 процентов, она лежала на обеденном столе. Все готово, не считая двухсот кусочков синевы. Над лодками и гаванью зияла огромная дыра цвета столешницы. Странное зрелище. Небо не бывает коричневым.
Друг тщательно избегал этой мозаики.
Как будто на столе сидела собака Баскервилей. Он не желал иметь с этой псиной ничего общего.
Наступал вечер, мой друг сидел в гостиной в кресле-качалке и поглядывал в столовую, где, расположившись на столе, мозаика облизывала лапы.
— Я сдаюсь, — сказал он наконец, разбивая долгое молчание. — Мне ее не доделать. Синее небо безнадежно.
Не говоря ни слова, я встал, принес пылесос и включил его в розетку. Друг сидел и смотрел на меня. Он так ничего и не сказал, а я достал шланг и всосал мозаику со стола. Кусочек за кусочком она исчезала в пылесосе: гавань, лодки, незавершенное синее небо, — пока не ушло все, стол пуст, ни кусочка не осталось.
Я выдернул пылесос из розетки и унес его вместе с мозаикой.
Потом вернулся, и друг заговорил — впервые с той минуты, когда я взялся засасывать его мозаику.
— Там слишком много синего неба, — сказал он.
Нюх на хорошие продукты
Иногда я слишком небрежно набираю номер телефона. Промахиваюсь мимо цифр и начинаю заново, но ее номер я всегда набираю очень внимательно — так, словно работаю бухгалтером на стекольной фабрике.
Я только что набрал ее номер и теперь жду; телефон звонит… и… снова звонит.
Третий звонок…
И четвертый.
Я слушаю звонки очень внимательно — так, словно это сложная классическая музыка или двое интересных людей говорят о технической задаче.
Я слушаю так внимательно, что вижу телефон на маленьком деревянном столике у нее в комнате. Рядом лежит книга. Какой-то роман.
…седьмой звонок, и восьмой… Я так внимательно слушал звонки, что оказался в ее квартире, стою в темной комнате рядом с телефоном и слушаю, как он звонит.
Она не отвечает. Она ушла. Ее нет дома.
Мне надоел телефон, и я брожу по квартире. Включаю свет и разглядываю вещи. Смотрю на картину, которая мне нравится, и на постель. Я почти вижу свое отражение в ней, но это было в прошлом году.
На кухонном столе нераспечатанные конверты и счета. Такая у нее привычка. Она не любит открывать счета. Распечатывает остальные конверты, а счета оставляет на кухонном столе. Кипа растет. Иногда к ней приходят люди и так ужинают — за столом с нераспечатанными счетами.
Я открываю холодильник и смотрю, что там есть. Половина запеканки из тунца, полбутылки вина и помидор. Очень хороший на вид помидор. У нее большой талант выбирать продукты.
Кот заходит в кухню и глядит на меня. Он видел меня уже много раз. Я ему надоел. Он уходит.
Что теперь?
Телефон прозвонил уже двадцать раз, не меньше… а может, и больше. Ее нет дома.
Я вешаю трубку.
Исчезают до того, как открываются глаза
Нечем заняться — лишь волны памяти несут меня прочь от любого берега. Я лежал на кровати. Стоял ранний вечер того дня, в котором меня по-настоящему никогда не будет.
Бывают такие дни, в которых нас просто нет.
…исчезают до того, как открываются, глаза.
Я думал о давней-давней комнате и о предметах в той комнате. Я вспомнил их пять или шесть и сколько-то своих ощущений той комнаты, но оставалось и другое, чего я вспомнить не мог.
