Михал Айваз - Другой город
Слушатели вытащили из сумок деревянные ящички, положили их перед собой на столы и открыли крышки. Послышалось шуршание, из ящичков высунули головы ласки, оперлись лапками на край передней стенки и принялись шипеть. Люди встали по стойке смирно. Я тоже встал. Хотя в аудитории было полутемно, мои соседи быстро заметили, что я без ласки. По комнате прокатился возмущенный шепот, и скоро все смотрели только на меня. Я поставил свою сумку на стол и попытался изобразить поиски ящичка с лаской, но потом предпочел прыгнуть к двери и выбежать из аудитории. Я пролетел весь длинный темный коридор и оглянулся; я увидел, что дверь опять отворилась и из нее высыпала стая ласок и погналась за мной. Я бежал сквозь тьму и слышал за спиной тихое топанье множества лапок по каменному полу. Ничего себе, думал я, пять лет я ходил по этим коридорам, некоторые из моих бывших сокурсников днем тут преподают, а ночью, значит, меня имеют право преследовать всякие зверушки. На лестнице я оторвался от погони и вылетел на улицу, но не успел я проскочить аркаду, как ласки общими усилиями отворили дверь и снова понеслись за мной. Я бежал по Капровой улице, и перед освещенной витриной книжного магазина на углу Жатецкой улицы ласки, сделав ловкий маневр, окружили меня. Они не нападали, но, когда я пытался прорвать оцепление, какая-нибудь из них больно кусала меня за ногу.
Почти тут же от здания факультета прибежали еще две ласки. Двигались они не слишком быстро, потому что на них была надета сбруя и они волокли за собой маленькие санки: на санках стоял телевизор с укрепленной на нем видеокамерой. С экрана скалился человек, только что читавший лекцию в темной аудитории. Когда санки остановились, он сказал насмешливо:
– Старая пословица гласит: «В летающем соборе ласки не зажаришь». Если бы ты хоть немного задумался над смыслом этих слов, то не оказался бы сейчас в такой дурацкой ситуации, ситуации, которая, возможно, со временем вдохновит кого-нибудь на создание скульптурной группы, изображающей тебя, ласок и санки с телевизором, это изваяние поместят на вершине утеса над океаном: экран телевизора, десять метров по диагонали, будет ночью светить, подобно маяку, далеким кораблям, команды которых теперь уже в основном состоят из морских чудищ, потому что найти настоящих моряков все труднее и труднее, они никак не могут привыкнуть к модному нынче правилу – корабли, мол, должны не искать море, а брать его с собой. Один из моряков недавно сказал мне в доверительной беседе: «Я прекрасно понимаю, что необходимо возить с собою свои сады – вместе с их беседками и густым кустарником, но возить собственное море? Это все равно что захотеть позавтракать монадологией уже в шесть утра, когда через стену слышно, как в лифте негромко трутся друг о дружку жесткие крылышки женщин».
Тут у меня за спиной послышалось пыхтение. Я обернулся и увидел, что от Староместской площади бегут еще две ласки: они тоже тащили за собой санки, на которых подскакивал телевизор с видеокамерой. Ласки подбежали к нам и остановились так резко, что санки врезались в них сзади и зверушки ткнулись мордочками в снег. На экране хмурилось другое лицо; это был проповедник из подземного храма. Телевизоры стояли друг напротив друга и освещали грязный снег. Священник обратился к лектору:
– Что вы себе думаете, уважаемый? Все готовятся к завтрашнему торжеству, не знают, за что хвататься, а вы тут развлекаетесь! У машин снова глюки, монахам достался холодец без единой бабочки, по коврам ползают черепахи с богомерзкими надписями, выложенными бриллиантами на панцирях, никто не удосужился разморозить ангела ночи, а вы здесь рассуждаете о моряках и морских чудищах! Похоже, вы забыли о временах, когда сами были морским чудищем, главарем банды утопленников, и по ночам грабили прибрежные киоски.
Но историк не дал себя запугать.
– Приятно, что вы обо мне вспомнили, – язвительно ответил он, – это, кажется, впервые с той минуты, как я спас вам жизнь, когда вы в депрессии хотели съесть растения, выросшие из забытых клавиатур.
– Что за глупости вы несете?! – вскипел священник. – Клавиатуры к тому времени давно вмерзли в лед, а музыку унесла ночь и легкие, развевающиеся драпри.
С экранов посыпались оскорбления и ругательства. Обе пары ласок, запряженных в санки, скалили зубы и шипели. Они рвались друг к другу и тянули за собой телевизоры. Наконец зверьки принялись кусаться и драться, а телевизоры опрокинулись в снег. Остальным ласкам надоела роль безучастных зрителей, и они тоже разделились на два лагеря, одни взяли сторону священника, другие – историка; и вскоре по снегу уже катался скулящий клубок, состоявший из мохнатых и зубастых зверьков. Поняв, что до меня никому нет дела, я ушел по Жатецкой улице.
Глава 7
Празднество
Следующей ночью я бродил по Старому городу в надежде наткнуться где-нибудь на праздник, из-за которого повздорили историк со священником на экранах телевизоров, влачимых запряженными в санки ласками. По Парижскому проспекту я дошел до Староместской площади. Там не горел ни единый фонарь, окна в домах были темны. Я пересек площадь; тишину нарушал лишь хруст снега под моими ботинками. Подойдя к Тынской школе, я увидел, что из устья Целетной улицы показалось что-то большое и прозрачное. Я отскочил в сторону и укрылся в непроницаемой тьме аркады. Когда это нечто рывком продвинулось вперед, я понял, что вижу одну из тех больших стеклянных скульптур, что мирно светились в часовнях подземного храма; скульптурная группа изображала героя, обнимающегося с обнаженной девушкой возле тонкого столба, к которому была привязана черепаха, из ее панциря торчали длинные острые шипы, а на них было наколото тело мужчины в богатом одеянии, с головы его скатилась на землю усыпанная драгоценными камнями корона, что лежала теперь рядом с равнодушной черепашьей мордой. Скульптура стояла на больших санях; светящиеся рыбы, обеспокоенные тряской, испуганно метались из одной стеклянной фигуры в другую. Скоро появились и те, кто толкал сани, – у всех этих людей на лицах были черные маски с заостренными, престранно вытянутыми и загнутыми кверху краями, кончавшимися серебряными шипами. Каждого опоясывала длинная красная бечева с кистями, стянутыми спереди в узел; за каждую бечеву были заткнуты арбалет и тяжелый молоток. За первой скульптурой следовала вторая, изображавшая мужчину, который стоял на одном колене и вглядывался в огромный блестящий кристалл. Третья скульптура отразила драматический момент схватки: один из соперников упал и выронил меч, а второй совсем было приготовился нанести ему последний удар, но тут в дело вмешался какой-то странный ангел с собачьей головой, который стремительно обрушился сверху и вцепился зубами в занесенную руку. Когда сани заворачивали на площадь, стеклянная ступня ангела стукнулась об угол дома и лопнула, из трещины потекла струйка воды, быстро превратившаяся в сосульку. Одна за другой на площадь прибыли все тринадцать скульптур-аквариумов, маски установили их в круг на снегу между Тынским храмом и ратушей. Светящаяся живность, плавающая внутри скульптур, отбрасывала на снег бледные тревожные отблески, рыбье зарево металось даже по темным фасадам домов. Над кругом призрачно сияющих стеклянных скульптур высилась темная башня ратуши.
Группа масок начала представлять в центре круга немую мистерию о страданиях, смерти и воскрешении какого-то молодого и жестокого бога. Я не вполне понимал смысл экзальтированных жестов актеров, но мне казалось, что пьеса рассказывает о путешествии через джунгли, о блуждании по шумным пристаням и сонным дворцовым дворам под палящим полуденным солнцем, о приступах отчаяния в вечерних садах. И вот в тот миг, когда на горячем мраморе набережной, возле которой тихо позвякивали цепи галер, срослись куски разорванного тигром тела и неприкаянная прежде душа, которую играла женщина в лисьем полушубке, вернулась из потустороннего мира, на площади началось всеобщее ликование, люди в масках набросились на скульптуры и принялись разбивать их молотками. Хлынули потоки воды, на снег посыпались стеклянные осколки вперемешку с рыбами и морскими животными. Они в ужасе извивались на снегу, пытаясь удрать, но фигуры в черных масках достали арбалеты и начали стрелять по мечущимся телам металлическими гарпунами на тонких крепких тросиках, над площадью разносились задорные крики охотников, звон натянутых тросиков, изгибавшихся дугой, и слышно было, как бьются на снегу рыбы. Тунец в панике заполз на памятник Гусу и скрылся между каменными изваяниями, но и там его настигло острие гарпуна. Какая-то пятнистая рыба рядом со мной с усилием втискивалась в водосточную трубу, помогая себе плавниками. Некоторые животные в попытках спастись зарывались в снег: из снега фантастическими растениями торчали колышущиеся рыбьи хвосты, извивающиеся щупальца осьминогов и прозрачная, волнующаяся бахрома медуз. Кое-где снег таинственно светился: там в него при помощи плавников зарылись светящиеся рыбы. Люди стреляли в сияющие на снегу пятна; после выстрела свет угасал, снизу просачивалась темная кровь. Осьминог вскарабкался по фасаду дворца Кинских, цепляясь щупальцами за изгибы орнаментов в стиле рококо, он был уже на крыше и лез в слуховое окно, когда его тело пронзил гарпун, животное скатилось с крутой крыши и упало на площадь, а с крыши ему вслед еще долго сыпался снег. Некоторым рыбам все-таки удалось спастись, я видел большую акулу, которая завернула на Железную улицу; она двигалась по снегу как гусеница, то сокращая, то распрямляя тело. Наконец кровавая пляска смерти завершилась. Люди в масках собрали убитых рыб в авоськи и пошли с ними в сторону Капровой улицы.
