Николай Евдокимов - Грешница
Она забралась в дальний конец сада, в густые заросли малинника, и здесь, стоя на коленях на жесткой земле, долго молилась. Она не прощения просила, нет, она объясняла богу свой поступок, торжественно обещала обратить Алексея в свою веру. В этом она видела оправдание своему греху и не раскаивалась в том, что произошло. Теперь Ксения с нетерпением ждала новой встречи с Алексеем. Но прошел день – он не появлялся. Прошел другой – его не было.
Ксения не умела плохо думать о людях, а плохо думать об Алексее просто не могла. Только на мгновение пришла ей мысль: не посмеялся ли он над нею, – но Ксения сейчас же отогнала эту мысль. По вечерам она садилась во дворе на кучу хвороста, смотрела на дорогу. Опускались сумерки, огни зажигались в домах, девушки у клуба заводили частушки, а Ксения все сидела, все смотрела на дорогу.
Она не упрекала Алексея, она размышляла, что могло с ним произойти. Иногда ей казалось, что он не приходит потому, что случилось с ним какое-то несчастье, но сразу же успокаивала себя тем, что о несчастье в Репищах давно бы уже знали.
Наступала ночь. Ксения забиралась на сено и долго еще не могла заснуть, прислушиваясь к каждому шороху на улице. Дармоед устраивался возле нее, уткнувшись холодным влажным носом в ее колени. Для порядка она гнала его, но он лизал ей руки и не уходил. С ним было тепло и не страшно. Он храпел во сне, как усталый человек.
И вот наконец, возвращаясь с фермы домой, Ксения увидела Алексея у мостика через Каменку. Он ждал ее. Она замахала ему рукой, побежала, но у самой реки споткнулась и упала бы, если бы Алексей не поддержал ее.
– Ой, Лешенька! – сказала она. – Я будто сто лет тебя не видала. Здравствуй.
Он хотел поцеловать ее, но она загородилась ладонью, вырвалась из его рук и, смеясь, побежала по тропинке в лес.
– Ты знаешь, меня председатель гонял с картошкой на базар в соседнюю область, – сказал Алексей, догнав ее. – Ты не подумала дурное?
– Зачем же, Леша? – ответила она. – Я только боялась, не случилось ли что.
Они шли по лесу, освещенному желтым низким солнцем. Сухие ветки гулко ломались под их ногами. Где-то птица старательно выводила свою песню. Начнет, но потом будто собьется, и снова начнет, и снова будто собьется, и так без конца с терпеливым самозабвением. И, словно позавидовав ее упорству, вскрикнула кукушка и тоже надолго завела свое монотонное, однообразное «ку-ку.»
Алексей приостановился, стал считать – «раз-два», – но Ксения прикрыла ему рот рукой.
– Вот глупости, – сказала она, – неужто ты этому веришь?
– А ты?
– Как можно, – Ксения даже засмеялась, – ведь люди это выдумали. Один бог знает нашу судьбу. Может, ты и черной кошки боишься?
Алексей с удивлением смотрел на нее:
– И как все это в тебе уживается?
Ксения вела его в глубь леса по каким-то нехоженым, знакомым, наверно, ей одной тропкам. Внезапно тропка обрывалась, и перед ними открывалась огромная поляна, заросшая высокой, в рост человека, густой травой. Трава качалась на ветру, переливалась на солнце, над поляной стоял тихий ее шелест.
– Красиво, правда? – спрашивала Ксения.
– Правда, – отвечал Алексей.
Разгребая траву руками, они шли по поляне, будто в лодке плыли, и снова входили в лес. И снова Ксения вела Алексея нехожеными тропками, и снова выводила на поляну еще красивее прежней. Эти поляны были как чудесные двери в новый, еще более прекрасный мир. Ксенин мир, который она никому никогда не открывала, а теперь щедро показывала Алексею. И он понимал это, заразившись ее восторгом.
Они шли вдоль лесного ручья, уже сонно, по-вечернему бормотавшего среди камней. Ксения присела, зачерпнула студеную прозрачную воду и напилась.
– Ой, одуванчик! – воскликнула она. – Откуда же он взялся?
Алексей нагнулся, хотел сорвать, но одуванчик сразу же рассыпался под его рукой. А Ксения неожиданно погрустнела.
Обратно к деревне они шли уже молча.
– Ну, что с тобой? – тревожно спросил Алексей.
– Ничего, Леша. Я просто вспомнила одну сказку.
– Расскажи!
– Расскажу. Жил на свете шофер… Ну, может, и не шофер, а тракторист какой-нибудь… Полюбил он девушку. И она его полюбила. А потом он кинул ее, и девушка очень тосковала. Так тосковала, что ее волосы, а они у нее были золотистые, стали седыми, совсем белыми. И с горя превратилась эта девушка в одуванчик… А тракторист-то, Лешенька, раскаялся потом, и плачет, и ходит, ходит по деревням и полям, ищет свою любовь. Сорвет одуванчик, а он и разлетается у него, вот как у тебя разлетелся…
– Не слышал я такой сказки, – сказал Алексей. – Я-то тебя не разлюблю. Сама сочинила?
– Может, и сама. Я ведь про каждый цветок свою сказку знаю, – ответила Ксения и остановилась, умоляюще глядя на него: – Леша, если ты любишь меня, ты должен и бога полюбить.
Он ничего не ответил, только ласково взял ее за руку. И снова шли они молча.
– Я хочу тебе вопрос задать, – наконец сказал Алексей. – Ты вот говоришь, что вера вас учит добру, любви к людям, что бог заботится о каждом. Так ведь?
– Так.
– Почему же тогда он требует, чтобы человек страшился его наказания? Есть такое слово «эгоист». Это тот, кто только себя любит, о себе печется… Вот бог – настоящий эгоист, и верующие – эгоисты, они же о себе только и думают, как бы себя спасти.
– Не говори так, – беспомощно сказала Ксения, – нельзя так…
– Безбожнику – ад, а верующему – рай. А вот в газетах писали, школьник один из моря семерых ребят вытащил, а сам утонул. Ему куда? В ад? За добро, за то, что детей спас?
– Не надо, Леша, – сказала Ксения, – ты так говоришь оттого, что не веришь. Ты не сомнения ищи, а веру, и все тогда поймешь.
– У тебя на все один ответ, – горестно вздохнул Алексей.
Уже садились сумерки, когда они вышли из леса. Алексей хотел проводить Ксению, но она испуганно отказалась: люди увидят. Однако, простившись, они не разошлись и опять повернули в лес.
– Ну, иди, Алешенька, – сказала Ксения, – тебе ж далеко до Сосенок.
Алексей привлек ее, поцеловал. Она легонько оттолкнула его и, не оборачиваясь, побежала через сад к деревне.
Она бежала, размахивая из стороны в сторону руками, будто траву косила, и улыбалась, все еще ощущая на губах своих прикосновение Алексеевых губ. «Любит, любит, любит», – она не произносила этого слова, оно звучало и в стуке ее сердца, и в шелесте деревьев, и в шуршании ветра.
Она бежала уже по деревне, вдоль изгородей, мимо изб и удивлялась, чувствуя странную невесомость своего тела.
Домой Ксении идти не хотелось. Однако пойти ей было некуда. Множество знакомых жили в каждой избе, а друзей среди них – никого. Как это страшно – не иметь друзей!
Но даже эта мысль не омрачила Ксению. Зачем ей сейчас люди, если она богаче, счастливее их всех?
Но Ксения обманывала себя. Именно потому, что сердце ее было полно любви ко всему: к Алексею, к деревьям, к небу, к далекой звезде, – она не могла сейчас оставаться одна.
Ксения стояла возле дома, где жила Зина. Поколебалась и вошла во двор. Свет из раскрытого окна лежал на земле; в его желтом пятне, выгнув спину, подняв лапу, стоял котенок – приготовился к драке с каким-то ему одному видимым врагом. Ксения приблизилась, и котенок метнулся в сторону, зашуршал травой. Два зеленых его глаза сторожко светились в темноте. Ветер надувал в окне белую занавеску.
Ксения открыла дверь в избу и увидела Ивана Филипповича, председателя колхоза, который посреди комнаты на обеденном столе ремонтировал телевизор.
Он присвистнул, сказал весело:
– Вот это гостья! Затворница наша пожаловала, Зина!
Ивана Филипповича любили и побаивались в колхозе, за глаза называли «москвичом», хотя в Москве он только учился на агронома, вырос же в соседнем с Репищами районе. Там еще год назад он работал секретарем райкома комсомола. Избрав его своим председателем, колхозники сразу же ощутили властную, хозяйственную его руку. Был он молод, не женат, у него не было даже своего дома, девчата стайками кружились по вечерам вокруг Зининой избы, где он снимал комнату. А Иван Филиппович, как заведенный, мотался по полям и фермам и не замечал их. Однажды на собрании кто-то шутя упрекнул его за это: нехорошо, дескать, мучить колхозных невест, – а он, смеясь, ответил, что всех невест сначала сделает Героями Социалистического Труда, тогда и выбирать будет.
Обычно Ксения робела перед Иваном Филипповичем: все не могла забыть, как однажды зимой он завел с ней разговор о боге. Но сейчас, когда прошло смущение от неожиданности этой встречи, она не ощутила робости и даже с озорством взглянула на него:
– И никакая я не затворница…
Он с интересом посмотрел на нее и снова уткнулся в телевизор.
– Ага! – сказала она и прошла к Зине, которая шила что-то у окна.
– Ксень, ты петь умеешь? – спросил председатель.
– А что? Опять будете в самодеятельность агитировать?
