Мухаммед Юсуф Аль-Куайид - Война на земле Египта
Но я еще не был убежден до конца и терялся в поисках справедливого решения. Беда моя в том, что я чересчур совестлив, терзаюсь из-за каждого пустяка. Таков удел всех порядочных образованных людей. А телефонист, знай, стоял на своем, мол, подобное решение вопроса прежде всего на руку сторожу и его сыну и уж потом — моему сыну. В конце концов, он устал меня уговаривать, я — возражать, и я согласился.
— Ну, теперь благослови Аллах… — сказал телефонист, уходя домой.
Маклер
Когда в делах не везет, лучшее времяпрепровождение — сон. Я следую этому правилу и пробуждаюсь, чтобы снова уснуть. Ворочаюсь с боку на бок, с живота на спину, кручусь, как колесо, просыпаюсь лишь, когда все тело начинает ныть от лежания. Кости ломит, глаза заплыли, мозги отупели. Люди, проходя мимо моего дома и зная, что я сплю, восклицают во всеуслышание: «Прохвосту и сон не во благо!» А ведь я за всю свою жизнь никого не обидел, напротив, только и делаю, что людям помогаю. По так уж водится: едва дело слажено и надо оплачивать услуги, каждый видит во мне прохвоста и обидчика. Вот и сегодня, сплю я, как обычно, и вижу сон, излюбленный мой сон, хоть как-то утешающий меня в моих горестях: директор школы всенародно просит у меня прощения и приглашает снова учительствовать, а я, — стаж-то мой вон какой, — требую: нет уж, назначайте сразу инспектором школы. Директор принимает все мои условия и снова — теперь от имени министерства просвещения — просит прощенья; тогда я принимаю извинения и соглашаюсь со следующего дня выйти на работу. И в этот сладчайший миг меня будит гудок автомобиля. Разозлился я — страсть: очень уж хотелось досмотреть сон до конца! Автомобиль опять просигналил. Что такое? Машина в нашей деревне редкость, среди моих клиентов и автовладельцев-то нет. Все, кто ездят на машине, водят знакомство с сильными мира сего и с их помощью решают свои дела, у них всяких ходов и выходов — что волос на голове. Ко мне обращаются одни разнесчастные бедняки, которым и ткнуться-то некуда. Тут входит один из моих сыновей и говорит: приехали, мол, незнакомые гости. Выхожу в гостиную и вижу омду одной из соседних деревень. Ну и дела! — думаю я. — Омде в наши дни грош цена. Прошли времена, когда омда был всемогущ. На мне была галабея, — я спал в ней, — рот я прополоскал, чтобы отбить горечь. Визит омды не обрадовал. Человек он богатый, но богачи-то как раз и торгуются больше всех. Бедняк, он платит, сколько потребуешь. Ума не приложу, где только они деньги берут.
Я сидел без дела, — никто не нуждался в моих услугах, — вот и решил, ладно, хоть что-то перепадет. Омда был в гостиной не один. Я узнал его спутника — телефониста из их деревни. Поздоровался, сел. Справились друг у друга, как водится, о делах, о здоровье. Я, стараясь быть поприветливей, сказал, что приход их озарил мой дом, словно меня посетил сам пророк, и я счастлив видеть господина омду. Можете, — подхватил телефонист, — поздравить омду, вчера вышло решение о возвращении ему конфискованных земель. В деревне устроили по этому случаю большой праздник. Следовало бы, конечно, пригласить всех уважаемых людей округи, но радостное известие пришло так неожиданно, — омда не успел даже никого позвать. Впрочем, не беда — главное торжество состоится, когда омда фактически вступит во владение землей, и вы можете заранее считать себя приглашенным. Я-то был уверен, что телефонист лжет, они и не собирались меня приглашать, просто он хотел мне польстить. Но я изобразил великую радость и поздравил омду; всякая его победа, — заявил я, — это наша общая победа. Чья, наша, я, честно говоря, и не ведал. Встав поцеловать омду, я увидел свое отражение в большом зеркале. Лицо, сияющее от счастья, показалось мне чужим, принадлежащим какому-то другому, живущему во мне человеку. Я и слыхом не слыхал об этой истории с землей, но радость, которую мне пришлось изобразить, вывела меня из апатии. Я даже усмотрел в таком известии добрый знак. То, что у омды отобрали землю, а теперь вернули, существенно не столько для него самого, сколько для его сыновей. А вот у меня, лишив должности, отняли мою честь и будущее моих детей. Да и сам я, с тех пор, как лишился права преподавать в школе, стал похож на бесплодную пальму или обессилевшего старика. Потому-то слова телефониста отозвались во мне отрадным предчувствием. Если омда получит назад свою землю, может, и ко мне вернутся честь и должность. Это лишь вопрос времени.
После поздравлений воцарилось молчание. Принесли чай. Я поднялся с места — разлить его из чайника по чашкам. Омда достал из кармана пачку сигарет какой-то неведомой марки. Я быстро сходил в спальню, принес свои сигареты, стал угощать его, он — меня. Он, — настаивал я, — мой гость, а он твердил: мы, мол, друзья, а меж друзьями какие же церемонии. За чаем и сигаретами я почувствовал, как ко мне возвращается деловая хватка; надо бы, — думал я, — узнать, какое у него ко мне дело.
— Надеюсь, не случилось ничего дурного…
— Бог даст, обойдется, — ответил телефонист.
Омда откашлялся и сплюнул в надушенный платок.
Огляделся по сторонам. Я встал и закрыл обе двери — внутреннюю, ведущую в глубь дома, и наружную, выходящую на улицу. Снова сел — теперь прямо напротив омды. Он стал говорить. Я слушал. Телефонист время от времени дополнял рассказ омды и пояснял непонятные для меня места, постоянно напоминая тем самым о своем присутствии. Выслушав всю историю, я нашел ситуацию весьма сложной. Обычные пути, к которым я прибегал, обделывая свои дела, здесь, пожалуй, не подойдут. Омда не хочет, чтобы сын его шел в армию. Почему — его дело. В душу человеку не влезешь, будь он даже твой брат. Каждый из нас — кладезь тайн. Способ, который я обычно предлагаю в таких случаях, прост: заинтересованное лицо разводится с женой, и сын становится таким образом единственным кормильцем матери. Я очень удивился, когда омда решительно отверг это предложение. Последняя жена родила ему лишь одного сына, и мой способ вполне годится. Но омда замахал руками и заявил:
— Нет, об этом нечего и думать.
Я раскрыл было рот. Но омда прервал меня и сказал, что не стоит тратить время и силы на обсуждение заведомо неприемлемого предложения, лучше поискать какой-то другой выход. Я задумался. Сидящий передо мной человек как-никак был омдой, а это значило, что всякие уловки прежних времен, вроде отрубания пальца или выкалывания глаз, не пройдут. Что же делать? Мне не хотелось лишать его надежды, и я попросил время на размышление. Омда очень спешил. У меня создалось впечатление, что он вот-вот схватит меня за горло и не отпустит, пока я не отыщу выход. Я дал ему понять, что действую не один и должен кое с кем посоветоваться. Расходы, — уверил он, — его не пугают, он достаточно богат. Все состоятельные люди так говорят, а когда приходит время платить, трясутся над каждым миллимом. Дело, — повторил я, — очень сложное и сопряжено с большим риском. Он сказал, что надеется на меня. И уже на пороге, оглядевшись по сторонам, напомнил: следует соблюдать величайшую осторожность — мало ли что, даже самому хитроумному человеку трудно предусмотреть все опасности в подобной игре.
Омда с телефонистом уехали, а я остался обдумывать ситуацию. Полагаю, омда уже рассказал вам причину моего увольнения. Спасибо, что избавил меня от неприятной обязанности. Я до сих пор с болью вспоминаю эту историю, камнем легла она на сердце, и что бы я ни делал, чем бы ни занимался, ни в чем не нахожу успокоения. Я был учителем — каких тысячи и тысячи на египетской земле. Сегодня мои бывшие ученики, встретив меня на улице, отворачиваются. А началось все вот с чего. Есть у меня сестра. Муж ее умер, и осталась она молодой вдовой с сыном, а я — ее единственный родственник. Унаследовала она от мужа пять федданов земли, да забот от них было больше, чем доходу: из-за них-то она и не решалась выйти замуж во второй раз. Любого, кто сватался к ней, мы подозревали — а ну как он положил глаз на ее землю. Так она вдовствовала, а время шло. Глядь, ее сын достиг уже призывного возраста. По закону его, как единственного кормильца матери-вдовы, должны были освободить от военной службы. Но, сказали ему в маркязе, для получения свидетельства об отношении к воинской повинности нужно ехать в Александрию. Вы будете смеяться, узнав, что меня дернула нелегкая самому отправиться в Александрию. Это был самый злополучный день в моей жизни. Как сейчас помню, дело было зимой, в декабре. В деревне стоял такой холод, что стыли пальцы, но в Александрии погода была — одно удовольствие. Дело, по которому я приехал, не вызывало вроде бы никаких сомнений, однако началась казенная волокита и ей не видно было конца. Я познакомился с офицером из соседней с нами деревни, на погоне у него был орел[8]. Он рассказал, что пошел в армию добровольцем и выбился из солдат в офицеры. Феллах своего брата-феллаха всегда учует. Этот офицер услышал, как я разговаривал с кем-то на пороге его кабинета, подошел и спросил, откуда я, из какой деревни. Как только, говорит, заслышал твою речь, сразу вспомнил поля, и сакию, и плуг, и все такое. Познакомились мы. Повел он меня к себе домой. Помог решить мое дело и стребовал за это пять фунтов. Ему, поклялся он, из этих денег не достанется ни миллима, все раздаст другим людям. Я провел в его доме два дня и вернулся в деревню с племянником, а у того на руках было желанное свидетельство. На прощание офицер сказал мне: и дом его и кабинет открыты для меня в любое время, и если потребуется какая услуга жителям нашей ли деревни или соседних деревень, он всегда готов прийти на помощь. Был он уже в возрасте, до пенсии ему оставалось совсем немного. Наверно поэтому он и рискнул ввязаться в такое дело. Вся деревня сразу узнала, что я ездил с племянником в Александрию и вернулись мы чуть ли не тем же поездом, имея документ об освобождении от воинской службы. Проблема призыва — она касается каждой семьи, и все жаждут ее решить. Народ повалил ко мне валом. Вот и вышло, что я каждый день, после работы, садился на поезд и отправлялся в Александрию. Вскоре снял там себе квартиру, женился на городской женщине. Вторая жена моя была белотелая, холеная, зажил я припеваючи. Офицер никогда не отказывал в помощи, хоть многие просьбы, как я догадывался, были совсем простыми, и он выполнял их, так сказать, играючи. Зато стал он все чаще говорить о трудностях жизни, о дороговизне, о ненасытной алчности людской. Сфера нашей деятельности расширялась, расширился и круг участников. Поползли слухи. Полетели жалобы в различные инстанции. В моей александрийской квартире учинили обыск. Я сбежал в деревню, но меня разыскали и там. Началось следствие, вопросы, допросы, протоколы. Потом меня освободили под залог, но с работы, конечно, уволили. И остался я без всяких средств к существованию. Пришлось протягивать руку за помощью к тем, кто когда-то пользовался моими услугами. Правда, заработал я в свое время неплохо, кое-какие сбережения у меня были. Но, как говорится, Аллах дал, Аллах и взял. Нанял я известного адвоката, но моя александрийская жена свидетельствовала против меня. Сомнительные «занятия» мои, — заявила она, — ей никогда не нравились. Я решил с ней развестись, но добрые люди подсказали: мол, развод не в моих интересах, еще затаскает меня по судам, придется платить судебные издержки, вернуть остаток калыма[9] да оплачивать услуги адвоката. Хватит с меня и одного процесса. Я бросил жену так, без развода. Думал, она будет преследовать меня, но прошло несколько месяцев, и она не подавала признаков жизни. Наведя справки, я узнал, что жена моя, не расторгнув брака со мной, вышла замуж за другого. Тут я возликовал! Решил: упеку ее в тюрьму. Стал было разыскивать, где она поселилась, но найти не смог. Словно сквозь землю провалилась. Лишь после долгих поисков я выяснил: она вышла замуж за человека, работающего в Ливии, и уехала с ним. Да, забыл сказать, офицера, моего земляка, уволили в отставку. Меня засудить им не удалось: у следствия не оказалось против меня письменных улик. Я ни в чем не сознался, и единственным свидетелем обвинения выступала моя жена, которая вскоре исчезла. Все уверяли, что меня должны оправдать. Но суд решил иначе: дело это, дескать, имеет политическую окраску, ибо связано с обороной страны и нельзя доверять воспитание будущих граждан Египта человеку, который в свободное от работы время занимался тем, что помогал людям уклоняться от выполнения их священного долга — защиты родины. Нанятый мною адвокат объяснил, что уволили меня в нарушение закона. Если бы законы соблюдались как положено, меня бы оправдали. Теперь же мне остается искать защиты у Аллаха. Я, признаюсь, тогда не понял, какое отношение моя деятельность имела к политике и защите отечества от злоумышляющих против него врагов революции. Ведь я всего-навсего помогал несчастным беднякам, не ведающим различия между буквой «алиф» и кукурузным початком, решить сложные для них проблемы. А взвалил я на себя эту обузу, поскольку три четверти моих соплеменников неграмотны, — так сказать, расплачивался за их отсталость. Клянусь, я считал, что поступаю как патриот. По сути дела я выполнял те же функции, которые в Европе и в Америке возложены на различные общественные организации. И за это угодил под суд. Люди стали называть меня маклером. Уж не знаю, кто первый произнес это слово, но оно служит мне оправданием: ведь я устраивал дела других. Даже имя мое забылось, ко мне обращались, кто — устаз[10]маклер, кто — маклер-эфенди. Это наводит меня на некоторые философские размышления. Полагаю, как бывший учитель начальной школы я вправе пофилософствовать. Слово маклер означает посредник, и моя обязанность — посредничать между людьми, которые не могут сами защищать свои интересы, и правительством, интересы которого никто толком не знает. Я нахожу выходы из запутанных ситуаций, и когда мне удается решить проблему, доставлявшую людям неприятности и огорчения, чувствую себя по меньшей мере Занати-халифом или Адхамом аш-Шаркави. К слову сказать, Адхам был в родстве с моим дедом. Различие между мною и ими лишь в том, что их оружием были меч и ружье, а я вооружен острым умом и изворотливостью. И обо мне можно легенды слагать. Воспеть все мои деяния смог бы только сказитель с ребабом, да и ему пришлось бы петь и играть все лунные ночи напролет, как в добрые старые времена, — увы, им никогда уже не вернуться на египетскую землю. Немало славных дел я совершил, и единственным счастьем моим было успешно довести начатое до конца. Теперь-то мне ясно: не оказывай я людям этих услуг, само существование мое потеряло бы всякий смысл. Мне скрывать нечего, могу как на духу поведать, на что я способен: раздобыть удостоверение личности человеку, который и не рождался на свет, заключить брак между людьми, никогда друг о друге не слышавшими, продать землю, существующую лишь в воображении, передвинуть межевые знаки между полями, заполучить подписи нужных лиц под документами, которых они не читали. О, я могу многое. Но с особой охотой занимаюсь делами, связанными с освобождением от воинской повинности.
