Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне
– Может, перекусим? – спросила Надя. – Ты как?
– Нет, не хочу. Ты поешь, если хочешь.
– Денег нет? – догадалась она. – Тю! Брось ломаться. Я угощаю. Страсть как люблю угощать. Это от мамы.
Запнулась.
– Нет, Надь… я не…
– Ой! Иди лучше садись.
Пошла в глубь помещения, прямиком к двери кухни.
– Нам бы что-нибудь вкусненькое, – услышал Фима. – Чтобы не ждать.
Фима огляделся. Нужно сесть к окну, решил он, будет видно подъезжающие машины, и менты, если сунутся сюда, не успеют застать их врасплох – можно будет выйти через сквозной проход мимо кухни и туалетов на задний двор, куда подъезжают транзитные автобусы.
Он сел за свободный столик в центре зала. Снаружи перед трактиром стояли две припаркованные “семерки”. Слабый ветерок вяло потрошил мусорный жбан с надписью “Чистый город”, забрасывая площадку перед трактиром обрывками газет, пакетами, пластиковыми стаканами.
За соседним столиком вполоборота к Ефиму сидел небритый толстячок. Доедал булку с чаем. Плечи задраны, локти водружены чуть не на середину стола, будто собрались сойтись в поединке армрестлинга. Мужичок поднял голову, стер застрявшие в щетине крошки и уперся взглядом Фиме в грудь. Фима покосился вниз и увидел, что цепочка с жетоном и крестиком выскочила у него поверх футболки. Их-то мужичок и разглядывал. Собрав цепочку в пригоршню, Фима сунул ее под футболку.
Их взгляды встретились. “Знает, откуда я, – подумал Фима. – Уставился, как баран на новые ворота. Из недовольных, что ли?” Человек уложил остаток булки в рот и откинулся на спинку стула. Оживился весь: натянул брови на лоб, дернул в сторону Фимы указательным пальцем. Явно собирался что-то сказать. Дожевал, сказал:
– Из “Казачка”? – суетливо как-то улыбнулся – показать, видимо, что настроен-то он дружелюбно, просто немного мрачен и вот слегка небрит.
– Из Владычного Стяга, – спокойно ответил Фима.
– Ну да, ну да, – промямлил тот, вставая. – Как же, Армагеддон на дворе. Знаем, знаем. – Подошел, сел за столик Фимы. – У вас там разве не режим? Поздно ты что-то.
Надя, привалившись плечом к дверному косяку, все еще стояла возле кухни.
Трактирщик, закончивший протирать столы, подошел к ней, на ходу вытряхнув из тряпки крошки.
Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы подсевший к нему человек верно прочувствовал ситуацию – сам лезешь, на себя и пеняй, если что, – Фима сказал:
– Ты, главное, лишнего не взболтни. Невежливо начал.
Снова нашел Надю глазами. Трактирщик исчез. Теперь, повернувшись в сторону зала, Надя снимала на камеру. Кто-то из шоферов, заметив это, кокетливо махал ей лапой, кто-то равнодушно отворачивался. Повернулся к своему незваному собеседнику:
– Слушаю.
Мужчина заметно повеселел:
– М-да… С места в карьер. Так ты вроде это… должен возлюбить ближнего… или я не тяну на ближнего? – Не разрывая губ, он расплылся в широкой улыбке, мохнатыми персиками округлившей его щеки.
Некстати. Такие клоуны специально караулят, что ли, чтобы в самый неподходящий момент? Вот что сейчас с ним делать? Негласный устав Стяга предписывал не давать спуску никому, кто неуважительно отзывается о Стяге, Церкви или России. А этот как раз на грани.
– Ты решил дободаться, ближний? Стоит ли?
Улыбка пропала с лица толстячка, лицо приняло обиженное выражение. Отвернувшись, он оперся руками о бедра:
– Эх ты, – сказал он с неожиданной экспрессией. – “Дободаться”… Это еще кто к кому… – Прервался на полуслове, перевел взгляд Фиме за спину.
– Менты, – выдохнула Надя в самое ухо. – С той стороны, в автобусе пассажиров проверяют.
Слушая Надю, Фима не отрывал взгляда от помрачневшей, все еще наэлектризованной недоговоренной фразой физиономии. Подтянул под себя ноги, чтобы сразу вскочить, если понадобится. Левую руку положил на стол – удобно будет боковой в челюсть ввернуть.
– Что ж, Надюш, – сказал Фима негромко. – Дома поедим.
Толстячок встал, вздохнул негромко “эхе-хе” и пошел в сторону главного выхода.
Поднялся и Фима. Посмотрел в окно: никого. Крыши припаркованных “семерок”, мусорный жбан, за ним выбеленный луной лоскут трассы. Неторопливо, чтобы не привлекать внимания, двинулись вслед за грузной и коренастой, но на удивление стремительной фигурой. Казалось – сейчас лбом протаранит дверь, но мужичок проворно ее открыл, скользнул на крыльцо и закрыл за собой быстро и бесшумно.
– Кто это? – спросила Надя.
– Да, – Фима скривился как от кислого, – какой-то раненый. Из местных, что ли.
Подсел.
Когда Надя с Фимой вышли, человек подходил к микроавтобусу, стоявшему поодаль от трактира, возле самой трассы.
– Му-у-жчи-и-на, – нараспев, себе под нос, проговорила Надя. Тут же заявила: – Он нас подвезет, – и бросилась к микроавтобусу: – Мужчина!
Фима попробовал поймать ее за руку:
– Стой ты! – Надя остановилась, вопросительно глядя на Фиму. – Надь, да ну его.
Сами как-нибудь.
– Фима, ты же совершенно не разбираешься в людях, – зашипела она. – Я твоего раненого засняла крупным планом. Не знаю, что он тебе наговорил, но он хороший.
Стопудово.
Убежала к микроавтобусу. Ничего не оставалось, как поспешить за ней следом. Тем более, решил Фима, мужик все равно откажет. Лишь бы не нагрубил.
– Я домой еду, в Солнечный, – бурчал “раненый”, когда Фима подошел. – Максимум могу вас до автовокзала подбросить.
– Вот и отлично, – сказала Надя. – Просто идеально.
То есть как – “идеально”?! Фима даже хохотнул тихонько. Вернуться в Солнечный? “А, делай как хочешь”, – решил.
Уселись на передние сиденья. Тесновато. Фима с краю.
– Костя Крицын, – представился человек, глядя перед собой. – А вас, молодые люди, как величать?
– Нас величать Надей и Фимой, – за двоих ответила Надя.
Весело ей. Затащила – неизвестно еще, как все обернется с этим солнечногорцем.
Наверняка будет сейчас грузить, придется как-то реагировать.
Микроавтобус разгонялся, низко порыкивая двигателем. В свете фар белой ниткой по асфальту застрочила дорожная разметка. Далеко в темноте по невидимому бугорку ползли светлячки: там новенькая эстакада, выводящая на федеральную трассу.
Сейчас бы туда, к эстакаде. Заложить, не снижая скорости, вираж и – в Москву, в столицу, туда, где решается все, откуда растекается по земле русская жизнь.
Они свернут к Солнечному возле газотурбинной станции.
Этот Костя Крицын – почувствовал вдруг Фима – хоть и звучит его имя с каким-то оружейным скрежетом, и в самом деле не опасен. Настроен враждебно, да. Но не опасен. Обрюзг душой, как все они, творцы потребительского бума. Дурацкое радио с шутками, отловленными в трусах, дурацкие липкие кожаные сиденья.
– Да, липнет, – сказал Костя. – Чехлы нужны. Так-то убойно смотрится, но липнет.
Поняв, что знает про Костю главное, Фима уткнулся в окно: дальше неинтересно. За приспущенным стеклом черным атласным знаменем, расписанным то частоколом деревьев, то ромбами пшеничных полей, трепетала летняя ночь. Светлячки фар вдалеке погасли. Исчезла, как и не было, эстакада. Одна тут дорога – в Солнечный, налево от газотурбинки.
– А вы так поздно, – Надя, кажется, пыталась его разговорить.
– А вы? – отозвался Костя.
– Мы тоже. Припозднились. По делам вот ездили, ночь застала.
– Вот-вот, я тоже по делам. В Любореченск мотался, на малярку, – усмехнувшись чему-то, сказал Костя. – Прождал до ночи, пока краску везли, а там цвета подходящего не оказалось. Зря обнадежили, дармоеды.
Замолчали.
В последнее время, сталкиваясь вплотную с такими, как Костя Крицын, Фима чувствует себя разгоряченной ищейкой, в чехарде леса заметившей наконец зверя.
Вот: это они, такие как Костя Крицын, превращают жизнь в жижу. Ворчащие, вопящие, от упрямства ослепшие, посмеивающиеся злобно, с чужих голосов, боящиеся самых невероятных небылиц: теократии, дыб, ям тюремных, не верящие в искренность стяжников, священства, не верящие ни во что, кроме добротного дивана.
– Так внутри ведь торгуют, – услышал Фима.
Ну вот, началось. О вере заговорили. Любят они порассуждать. Любят порассуждать о том, правильную ли веру им предлагают, нет ли где подвоха. Верно про них сказано: стоят себе на бережку, умники, и поглядывают на тех, кто решился реку переплыть, – доплывут ли, утонут ли. Сами не поплывут никогда, боятся.
Стволы. Обочина. Алюминиевая лента ограждения. Поля. Снова стволы. Там все ясно – в темном мире снаружи. Там нет человека. Там Бог и порядок. И ничего больше – пока человек смотрит туда из окна проезжающей машины. “Форд” притормозил на повороте. Встал, мигая оранжевым поворотником деревьям да кустам, столпившимся вокруг перекрестка. Костя поглядел в боковое зеркало, включил первую, и они съехали с трассы.
– Костя, – Надя замялась, будто подбирая слова. – Это, конечно, наглость с моей стороны. Но… В общем, вы не могли бы нас пустить переночевать? Мы можем заплатить.
