Янка Брыль - В Заболотье светает
— Ну, видишь, — говорил Шарейка. — Вдруг и голос пропал у тебя, как у жабы зимой. Ты только по углам шептать мастер.
— Ишь пристал! — не выдержала Тарадра. — Чего ты привязался? Да вы тут хоть передеритесь меж собой, а он чужой человек!
— Мы знаем, что чужой. Только тебе он, видно, свой…
— Вместе градусы выжимают!.. Примак — пришей кобыле хвост!.. — выделялись в общем шуме голоса.
И тогда произошло чудо: Копейка встал и заговорил.
— Вы надо мной, товарищ Шарейка, зря насмешки строите, — сказал он, поглядывая исподлобья. — Я всегда говорил и теперь говорю, что в колхозы вступать надо. Колхозы везде, и такой есть порядок советской власти.
— Ну вот видишь, — поддержал его Шарейка. — Как батюшка говаривал: «И отверзлися небеса, и послышались голоса!» Все твои свояки, Копейка, говорить, конечно, не будут. Пан Шпек, я гляжу, на двор потихоньку подался. Как раз теперь ему приспичило. Зато Ганна Носик скажет нам веское словцо. Как там, Ганночка, по священному писанию, скоро будет война?
Ганночка, мать эсэсовца, сидела рядом со своим Якубом, сложив руки с видом святой невинности.
— Напрасно ты, Ленечка, зря поклеп возводишь. Сучок в глазу ближнего видишь, а в своем и бревна не замечаешь. Мы никогда против никакой власти не шли: святой апостол Павел сказал, что всякая власть от бога есть. То же самое, Ленечка, и колхоз — послал нам господь испытание, даст силы и перенести его.
— А, что, нарвался? — злорадно выкрикнула Тарадра. — Уже и на бога руку поднимаешь! Отсохнет!
— Да-а, да, — покачал головой Шарейка. — Сучок в вашем глазу есть. Здоровый сучок! Слепнет где-нибудь в погребе сидючи. Или, может, ягодки в лесу собирает под снегом!..
Тогда совершилось еще одно чудо: «святая Ганночка» спустилась с небес на землю.
— Видел ты его?! — кричала она, вскочив с места. — Чего ты цепляешься к невинной душе, чтоб тебя на кол нацепило, чтоб… Я свои глазыньки по нем выплакала, хомут ты несчастный! Господи, господи! Один ты, создатель, все видишь!
— Тоже слезу проливает, полицейская шкура!
Это сказал мой зять.
— Правильно, Миша, — поднял руку Шарейка. — Знаем мы, какая власть была для них от бога! Еще только Бобручихи не хватает для полного комплекта. Молится дома — беды у бога на нашу голову просит. Правду я, Миша, говорю?
Михась подозрительно глянул на Шарейку.
— А ты меня, пожалуйста, — сказал он, — сделай милость, в эту компанию не мешай. Я кровь проливал за советскую власть.
— Браток, Михась, — удивился Шарейка. — Да кто ж тебя, Миша, станет с ними мешать, что ты выдумал? Я — да тебя?..
Тут я не сдержался:
— Михась, а ты сегодня заявление напишешь? Пойдешь вместе с нами в колхоз?
Михась еще подозрительнее глянул в мою сторону.
— Ты, шурин, — сказал он, — делаешь свое дело, ну и делай. А у меня своя голова на плечах. Кто хочет идти, пускай идет, а я живу за рекой…
Народ захохотал. В общем веселом шуме слышались голоса:
— Мостик, мостик ему проложите! Паром! За границей живет человек!
Валя смеялась вместе со всеми. И правда же, глупость отколол! Сказал бы еще о том, что инвалид, а то: «живу за рекой»! Она смеялась, а Михась посмотрел на нее, отвернулся и не произнес больше ни слова.
Шарейка еще раз спросил:
— Кто хочет сказать, товарищи? Никто не хочет?
Тогда встала старая Зозулиха.
— Почему, Левонка, никто? Сказала бы и я, да не выйдет у меня так складно.
— Как, тетка, скажете, так и будет хорошо. Говорите!
— А что тут много говорить? Бывало, человек — к примеру, мой покойник Макар или я сама — жил и на солнце взглянуть боялся. А теперь вон у меня весь двор бревнами завален. В новой хате буду жить. А через кого? Через нашу власть, через добрых людей. И чтоб я тут еще раздумывала!.. Володька, иди-ка, внучек, сюда!
Она сказала это, обращаясь в тот конец, где на передних лавках сидела молодежь, комсомольцы. Володька Цитович — тот самый, который выступал в роли Якима Сороки, — по своему обыкновению, и тут покраснел.
— А зачем туда? — спросил он, вставая. — Вы сюда идите. Здесь и бумага и стол.
— А ведь и правда, внучек, правда! — заторопилась старуха, пробираясь между лавками.
Клуб загудел.
— Здорово, а? — чуть не кричал мне в ухо Воробей.
Заболотье писало заявления в колхоз.
Не успел Володька присесть к столу, как встал со своего места и подошел к нему Синица, за ним Семениха, Чижик…
— Дядечка! — засмеялся Володька. — Так я ж тут с вами один пропаду!
Старик Ячный, сидевший за столом президиума с туго обмотанной платком шеей, сказал или, вернее, просипел:
— Тавай, прат, я помоху, что ли?.. Хорло у меня сехотня схватило — хоть пери та плачь!..
Он сошел со сцены к столу, где примостился Володька, молча надел очки, взял второе перо и, поглядев на выстроившуюся очередь, поманил пальцем Чижика:
— Ити, прат, Смитрок, сюта.
— Глянь, святая шатия пошла! — толкнул меня Кастусь.
И верно: к очереди, собравшейся возле стола, присоединился молчаливый Якуб Носик, а перед ним стоял наш католик Шпек.
— Еще одного не хватает для ансамбля, — засмеялся Кастусь. — Сейчас Бобрук сунется… А что, не говорил?
Старый кулак, мрачно сидевший где-то позади, за спинами всего «вражьего стана», поднялся и, держа в правой руке свою лохматую овчинную шапку, тяжело ссутулившись, направился к столу.
— Погоди, пусть подойдет к твоему отцу, — сказал я Кастусю. — Будет маленький спектакль.
Но спектакль не состоялся: Бобрук подошел к Володьке. Комсомолец поднял голову, взглянул на очередного «просителя» и, узнав в нем Бобрука, растерянно посмотрел на президиум.
— Поздно, дядька, собрался идти с народом, — сказал со сцены Кастусь. — Не пиши ему, Володька, заявления. Не примем мы его в колхоз.
Старик, не поднимая глаз, помолчал.
— Ну что ж, — сказал он глухо. — И на том спасибо.
И так же, как подошел, держа лохматую шапку в руке, двинулся обратно, к выходу.
8
В клубе танцы. И потому мы, правление и гости из района, собрались у Ячного.
— Нынче летом, товарищи, — говорит Воробей, — широко размахнуться, к сожалению, не удастся. Начнем как следует только с осени, когда собран будет урожай. Сейчас ведь и трактора негде выпустить, как у людей. До осени хочешь не хочешь, а полосы придется терпеть. Единоличника ведь не попросишь с колхозного массива — будет свою рожь жать, а рядом земелька колхозная, колхозный ячмень, колхозная картошка…
Он, Воробей, сидит, как хозяин, в красном углу. Слушаешь его, и кажется, что по широкому полю идет хлебороб — в тяжелых сапогах, степенным шагом. Пригоршней зачерпывает он из лукошка отборное зерно и сеет спокойно, уверенно. Сам он родом из нашего района. Больше двадцати лет назад, чуть ли не подростком, ушел он вслед за многими за границу, в СССР. А вернулся к нам агрономом. В гости приехал сразу же после войны, мать-старушку и брата проведать, да так и остался. «Хлопцы, — говорит, — назад не пустили». Павел Иванович Концевой и другие «хлопцы», выросшие здесь за годы его отсутствия, добились его перевода из Рязанской области сюда.
— Весна идет, — говорит он сейчас, — и готовиться мы к ней будем по-новому. Семена все придется менять на сортовые. В первую очередь, конечно, яровые и картошку. Тут нам во всем поможет государство. О минеральных удобрениях и о машинах тоже надо сейчас подумать: сеялки нужны, жнейки, косилки… Так что насчет ссуды долго рассуждать нечего.
Кастусь Ячный перестает ходить по хате.
— Все это хорошо, Петрович, — говорит он агроному. — Ты о весне хлопочешь, а нам, строителям, зима коротка. Будем ставить весной колхозный двор, а материал весь еще на корню, в лесу. У нас зима известно какая; сегодня на санях, завтра на колесах, а послезавтра пошел Неман, ты и сиди, поглядывай на лес. Моста еще нет, а от парома не много помощи. Приходи, Василь, хоть завтра за нарядом, не откладывай.
Все это для нас ново, да и сами мы тоже как будто стали новее. Не раз приходилось сидеть здесь, у Ячного, и Комлюку и Коляде, но такими, как сегодня, они не были никогда.
В новой роли, роли хозяина жизни, как-то совсем особенно — и радостно, и непривычно, и неловко — чувствует себя самый горький бедняк в Заболотье Григорий Комлюк.
— Товарищ агроном, — говорит он, и голос его звучит глухо, — Петро Петрович, — повторяет он, откашлявшись, уже звучней, — вот у соседей наших, в понемонском колхозе, жито какое, и который год! Густое — змея не проползет, а колос как плеть.
— У понемонцев «вятка», сорт такой, — отвечает Воробей.
— Вот бы нам житечка этого. Чтоб и у нас…
— А что ж, браток, колхозы на том и стоят, что друг дружке помогают. Поговори с Малевичем, председатель, — уже ко мне обращается агроном. — И яровые у них славные. Берите и яровые.
