Хосе де ла Куадра - Морская раковина. Рассказы
— Но самым лучшим моим делом было дело одного фальшивомонетчика.
— А что это было за дело, дон Рубуэрто?
— А вот слушай… Полиция схватила этого самого парня… Если не ошибаюсь, его звали Суарес… Так вот, они его схватили со станком, с инструментами, в общем, со всем, что было… Здорово его избили, связали и надели колодки…
— И что же?
— В тот день я шел в Хухан немного поразвлечься, этот парень увидел меня и окликнул, чтобы попросить совета… Я ему сказал: «Тебе надо говорить, что ты лишь делал фальшивые деньги, но не менял их, потому что закон наказывает только за обмен…» На него уже завели дело, составили протокол и все, что полагается; но та пуля, которую я отлил, сбила следователя с толку, бумажный червь растерялся… Вот оно как! Парень был так благодарен, что заплатил мне столько, сколько составляет моя пенсия, которую они отобрали…
В кухне появилась жена дона Рубуэрто.
Он окликнул ее:
— Ты помнишь, Роса, этот случай?
Женщина подошла поближе.
— Какой?
— Ну, этот, с фальшивомонетчиком, с тем самым, которого я, можно сказать, вытащил из тюрьмы… Помнишь?
Она колебалась. Глаза говорили — нет, но губы ответили:
— A-а, да-да!
И она вернулась на кухню.
Снизу тянуло холодом. Мы перешли в крытую галерею и там, удобно устроившись в гамаках, продолжали нашу беседу; дон Рубуэрто иногда прерывал свой рассказ, чтобы дать мне очередной совет:
— Надо уметь расставлять сети. Адвокатом для того и становятся, чтобы расставлять сети.
Вдруг он замолчал, приподнялся и начал прислушиваться. Потом посмотрел на болото.
— Слышал?
— Что, дон Рубуэрто?
— Там кайман.
— Нет…
— Да. Он жирный, дьявол. Питается телятами. А иногда даже нападает на маленькие лодки…
По воде пробежал волнистый след. Дон Рубуэрто смотрел на него, пока он не исчез, а потом прошептал:
— Николас пошел в атаку.
— Какой Николас?
— Кайман… Я всегда его, паршивца, так называю: Николас…
— А-а…
Через несколько минут, заканчивая какую-то невысказанную мысль, дон Рубуэрто произнес, похлопывая меня по спине:
— Адвокат, мой мальчик, должен быть, как кайман.
Он улыбнулся безо всякой злобы, далеко отшвырнул потухшую сигару и добавил, словно сомневаясь:
— А впрочем, кто знает, может быть, как ягуар, который нападает ночью… и всегда сзади…
Бродячий оркестр
х было девять: восемь мужчин и один подросток четырнадцати лет. Его звали Корнелио Пьедраита, он был сыном Рамона Пьедраиты, который бил в большой барабан и громыхал тарелками. Мануэль Мендоса играл на трубе, Хосе Аланкай — на флейте, Сегундо Аланкай — на баритоне, Эстебан Пачеко — на басе, Редентор Миранда — на тромбоне, Северо Марискаль выбивал дробь на тугой коже маленького барабана, а Насарио Монкада Вера дудел на рожке.
Корнелио Пьедраита не играл ни на каком духовом инструменте, и вообще ни на чем не играл. На его попечении была бутылка с тростниковой водкой, которая, словно трубка мира, гуляла по кругу при каждом удобном случае. Кроме того, он носил, правда, без особой охоты, тяжелые громоздкие инструменты отца, потому что у старика была чахотка и он с каждым днем все больше и больше страдал от приступов кашля. Таким образом, Корнелио был незаменимым и самым важным лицом в оркестре.
Музыканты использовали парнишку для всевозможных дел, а он, услужливый и добрый по натуре, безотказно исполнял все просьбы, проявляя недовольство лишь в случае плохого настроения.
Единственно, чего он действительно не любил — это таскать на своей спине большой барабан. Против всего остального Корнелио не возражал: приходилось ли ему тайком, прячась от злых собак и любопытных взглядов, отнести индейской красотке любовное письмо Пачеко, лирического тенора, игравшего на басе; или, словно герольд, вышагивать, а иногда и бежать впереди оркестра, объявляя о его прибытии; или рыскать по обнесенным оградой пастбищам в поисках теленка, свиньи, козленка или другой какой-нибудь живности, которую можно прирезать длинным ножом… и сделать потом обед для девяти голодных желудков, потому что есть было нечего, что, кстати сказать, случалось довольно часто.
Когда оркестр бродил по засушливым приморским районам, Корнелио Пьедраите приходилось выступать в роли скотокрада.
— Эти чоло из Чандуя порядочные негодяи, — говорил Насарио Монкада Вера, считая и пересчитывая никелевые монетки, — нам удалось выбить из них всего лишь три сукре.
Северо Марискаль, такой же веселый, как его барабан, когда на нем выбивают зорю, беспечно отзывался:
— Зато в Санта-Элене мы поживимся как следует. Народ там щедрый! Вот увидите! Я раньше бывал там с оркестром покойного Меркиаде Санта Крус…
— Перуанца?
— Нет, он был боливийцем. Перуанцем его называли, чтобы подразнить. Он всегда злился.
— А-а!..
Редентор Миранда с беспокойством говорил:
— Это все хорошо, но что мы будем есть? До Санта-Элены еще надо дойти.
Насарио Монкада Вера молчал, размышляя, потом решительно заявлял:
— Я считаю, что сначала надо побывать в Энгунге, Энгине, Эль-Манантьяле, Эль-Асукаре… А потом уж идти в Санта-Элену.
— Пусть будет так.
Сегундо Аланкай не успокаивался:
— А вода? Как быть с водой?
— В Манантьяле продают воду.
— А деньги? Денег-то нет!
Вся жизнь для него состояла из затруднений. Совсем другим был его брат Хосе, который и настоящие-то препятствия не считал заслуживающими внимания.
Мануэль Мендоса, призывая на помощь всю древнюю индейскую мудрость, произносил последнее слово:
— Чтобы утолять жажду, природа создала арбузы… А арбузов в этих краях хоть отбавляй…
Редентор Миранда настаивал:
— Но дело не только в жажде… А мясо где мы возьмем?
Миранда был худ, как его тромбон. И беспокойство его было вполне объяснимо.
Но Мануэль Мендоса сейчас же возражал:
— А козы? Козы-то есть везде. Нет денег, чтобы их купить?.. Подумаешь!.. Разве с нами не будет нашего Отважного Барсука? Разве его не будет с нами?
«Отважный Барсук» — относилось к Корнелио, он получил это прозвище давно, еще в детстве, когда жил в своей родной деревне Дос-Эстерос.
Мальчик разрешал называть себя так только Мендосе, своему крестному, и Насарио Монкаде. На всех других он огрызался.
Рамон Пьедраита с нежностью смотрел на сына своими глубокими, лихорадочно блестевшими глазами.
— Вы его погубите! — говорил он. — Подумать только, они хотят, чтобы мальчик все время воровал! Так можно совсем испортить человека!
И прибавил со вздохом:
— Когда я умру и некому будет смотреть за ним, он обязательно угодит в тюрьму…
Мануэль Мендоса энергично возражал:
— А мы? Про нас ты забыл? А я? Про меня ты не подумал?
Он хмурил брови и договаривал:
— Тебя, кум, болезнь сделала трусом. Но ты не имеешь права бояться! Не имеешь права, кум!
Семь из них, включая мальчика, были с побережья, а двое — с гор.
Они вместе бродили по дорогам в поисках удачи, и теперь их крепко связывали узы дружбы. Их преданность проявлялась не в словах — что они могли сказать друг другу на своем неуклюжем, убогом языке малограмотных крестьян? Преданность — что гораздо важнее — проявлялась в делах и поступках, ежечасно, ежеминутно.
Сначала их было трое: Насарио Монкада Вера, Эстебан Пачеко и Северо Марискаль. Рожок, бас и маленький барабан.
Играли они плохо. Понимающим людям, которые их слушали, казалось, что эти адские звуки доносятся из недр земли или из бушующего, грохочущего моря.
— А люди танцевали, правда, Пачеко?
— Ну, еще бы!
— Мы и серенады пели!
— Да, нас нанимали на ночь. Я вспоминаю дона Пепе Сото, по прозвищу Деревенщина, он отвалил нам однажды тридцать сукре за то, что мы играли на пирушке, которую он устроил в честь сестер Мартине… Мендоса, ты знал сестер Мартине?
— Еще бы?! Что я гринго[8], что ли? Это ведь падчерицы Гойо Сильвы, их еще называли Рыжие Кобылки?
— Они самые.
— Какими они были веселыми… Старшая сейчас живет в Манаби, с одним монахом… А вторая умерла…
— Да… Камила… Это ее добивался Деревенщина… Но так и не получил… Все его планы расстроила одна девушка, которую он бросил из-за Камилы. Девчонка подослала к ней одного тихоню турка, из тех, что ездят с товаром на каноэ… якобы продать красивую вышитую шаль… Ну, а уж он все сделал, что надо…
— Да-да…
Так они вспоминали те времена, теперь уже довольно далекие, когда их было трое.
— А потом к нашей компании примазался ты, Мендоса.
— То есть как это — примазался?! Да вы еле-еле меня упросили!
— Мы?! Еще чего!
— А то кто же?!
