Поль Констан - Большой Гапаль
— Тетя, я думала, «Искусство любви» не дозволено девочкам, господин Исповедник рекомендовал мне «Наставления» господина де Боссюэ.
— Еще чего! — воскликнула Аббатиса, — читать этого толстого самодовольного буржуа, который тешит свое самолюбие, повергая в ужас благородных людей неблагородными описаниями тела Господа нашего, покрытого тяжкими ранами, каковые описания призваны вызывать жалость, между тем как следует всегда обожать его, особенно его прекрасное тело.
И, перекрестившись, она поцеловала Большой Гапаль.
— Еще я хочу писать, Тетя, я уже начала мемуары.
— Вы будете писать, Племянница, хотя, если желаете выслушать мой совет, это не совсем то занятие, что приличествует нашему полу. Но так уж мы устроены: едва лишь в состоянии мы завладеть пером, вместо того чтобы вставить его в волосы, мы принимаемся писать. И вот результат, — сказала она, указывая Эмили-Габриель на стену до самого потолка, высотой в пять ярусов, — здесь собраны все сочинения наших аббатис. Они сочиняли романы, стихи, трагедии, но особое пристрастие питали к мемуарам; каждая считала своим долгом оставить собственное свидетельство, но все они схожи в одном: желая говорить о себе, они начинали с других, и вместо Я всегда писали Мы. Начинали они все так…
— Я знаю, Тетя, — произнесла Эмили-Габриель и продолжила: — Дом С., один из первых во Франции и во всей Европе…
— Вы еще скромны, Дочь моя, ибо в большинстве случаев они начинали еще величественнее: Дом С. — самый знаменитый в Мире, во Вселенной и на Небесах.
ВЕСНА
6
ДУХ ИЗЫСКАНИЯ
В течение первых лет в монастыре С. Эмили-Габриель только и делала, что читала и купалась, что привело в конечном итоге к смягчению ее характера, вспыльчивого и несдержанного, к обузданию горячей и жестокой натуры. Усовершенствование ее достигло такой степени, что она оставила в покое Кормилицу, для которой заказала намордник. В маске из кожи и железа, с недоступным уже ртом, Кормилица следовала за Эмили-Габриель подобно тени, до слез сожалея о том времени, когда ее избивали, то есть о том, когда в ней нуждались.
Поскольку держать Эмили-Габриель на руках было уже нельзя, София-Виктория заказала ей скамеечку для молитв, точную копию своей собственной, к которой и прикрепила золотой цепочкой, чтобы во время молитв они находились рядом. Что же до постели Аббатисы, она была такой широкой, что могла бы вмещать их обеих до конца жизни. Постепенно тело Эмили-Габриель, словно идеальная копия, обретала очертания, изгибы, округлости теткиного тела — вот одно из последствий совместного сна и одна из причин, объясняющих, почему в постели к юным девушкам следует класть одних только красавиц, способных послужить им моделью и примером для подражания.
К своим двенадцати годам Эмили-Габриель весьма преуспела на пути к мудрости и красоте; именно в этот год мать ее скончалась от слишком сильной дозы, получившей с той поры среди аптекарей — когда следовало обозначить смертельную дозу — название «порция герцогини». Этот уход в мир иной взволновал Эмили-Габриель не больше, чем очередной отъезд на войну ее отца. Она даже не сочла за труд задуматься о том, что мать наконец оказалась там, где мечтала, и что она преуспела в смерти, как большинство смертных мечтает преуспеть в жизни. Она больше не помнила ее лица, которое путала с лицом Демуазель де Пари, оставшемся в ее памяти, а ее руки — с руками Сюзанны, коей предстояло теперь завершить труд, заказанный Герцогиней. Столько утрат делало сердце пустым и легким.
Когда они не молились в часовне, когда не отдыхали в купальне, когда они не сравнивали свои запахи, подвергая критике запахи других, когда не беседовали в картинной галерее, тетя и племянница трудились бок о бок в огромной библиотеке под взглядами Кормилицы и Панегириста, которым не дозволялось раскрывать рта.
— Взгляните на них, — сказала София-Виктория, подняв глаза от ученого сочинения о Троице, в котором существование последней оспаривалось как не соответствующее гармонии чисел, — разве можно замыслить создания более несходные, чем эти: ваша толстая красная Кормилица и мой длинный желтый Панегирист — вот эффект контраста, они притягивают друг друга и отталкивают нас…
— Они как две плохих картины, которые вместе составляют одну великолепную, следовало бы их поженить и посмотреть, какие будут у них дети.
— Увы, моя Прелесть, природа всегда выбирает худшую из возможностей. Я наблюдала однажды, что вышло при скрещивании дога с таксой: получилось тело дога на лапах таксы, хозяину приходилось катить собаку, как тележку, держа ее за задние лапы… Ну, хватит шутить, эта парочка со своими постными физиономиями и грустными глазами не дает нам продвинуться в нашем романе, он напоминает призывающий меня мой конец, а она — ваше начало, которое вас держит. Стоит подумать, как от них избавиться.
— О смилуйтесь, Госпожа, — взмолился Панегирист, бросившись к ногам Аббатисы, — я лишь в самом начале, я отмечаю, как продвигается наша воспитанница.
Кормилица при этих словах только и могла, что глотать слезы под своей маской.
— Они просто несносны, — раздраженно произнесла Аббатиса, — все принимают всерьез, можно подумать, от наших насмешек зависит их жизнь! Давайте продолжать чтение.
Вместе с Телемахом Эмили-Габриель пустилась в плавание на корабле Улисса. Ей казалось, путешествие не кончится никогда, она попросила, чтобы ее высадили на берег вместе с бунтовщиками, — для столь юной особы решение столь смелое, сколь и безрассудное. Она куда меньше опасалась дикарей, чем угодливых мудрствований Ментора. Аббатиса одобрила ее, ибо это затянувшееся ввиду отсутствия ветра плавание, увековеченное в рыхлой и цветистой прозе, подходило как раз для того, чтобы истощить силы принца и возвести его на трон каким-то извращенцем, состарившимся и изношенным до срока. Лебедю из Камбре[2] она ставила в вину, что он, используя знаменитую канву, наносил словеса, как стежки в вышивке. Она утверждала, что читатель рискует заблудиться во фразах, как Телемах в морях. Он опасался разбиться о скалы, она больше всего на свете боялась утонуть в прилагательных. Отметьте это, господин Панегирист, для нашего Трактата о риторике.
— Оставьте это, — сказала она Эмили-Габриель, — чтобы совершенствовать свой стиль, прочтите лучше письма этой португальской монахини.
Эмили-Габриель уже их прочла, потому что они стояли как раз на нижней полке.
— И что вы вынесли отсюда?
— Отвращение к мужчинам, презрение к женщинам и ненависть к страстям.
София-Виктория, восхищенная таким умом, спросила ее мнение о романе, который произвел благоприятное впечатление, поскольку был напечатан крупными буквами, что облегчало чтение, каковое обстоятельство гораздо чаще, чем принято об этом говорить, способствует успеху книги у публики. Кроме того, он был коротким, это было в новинку. Всем известно, с какой благосклонностью встречают новшества в кругах, формирующих мнение.
Эмили-Габриель бесконечно восхищалась характером принцессы Клевской, которую находила достойной их монастыря.
— Она приехала сюда, — сказала Аббатиса. — Она изъявила желание примкнуть к нашей общине, здесь она и умерла, я покажу вам могилу.
— А что она здесь делала?
— Много читала, как и вы, читала все, что ей прежде запрещено было читать и что могло бы помешать ей попасть в расставленные ловушки. Представьте, она выковала себе здесь оружие, которого ей так там не хватало; она поняла после то, что ей следовало знать прежде. Она в совершенстве познала человеческое сердце, проявив тонкость и проницательность, много превосходящие те, что были ею явлены, когда она, исказив эпоху, написала роман под псевдонимом. В конце жизни она просто ходила взад-вперед большими шагами и громко повторяла возражения, которые уничтожили господина де Немура.
— Я заучу их наизусть, — ответила Эмили-Габриель, — похоже, они понадобятся нам для защиты. Боже мой, Тетя, — серьезно добавила она, — неужели все мужчины настолько бессердечны, что сердятся за наше благочестие, нашу осторожность и нашу добродетель?
— Так утверждают женщины, они сравнивают их с коршунами, львами и тиграми, чтобы затем, даже до того, как те об этом попросят, сделаться их добычей. Возьмем, к примеру, поцелуй. Видите, они своими руками образуют кольцо вокруг вашей шеи, сдавливают вам голову, чтобы приблизить ее к своему лицу. Вы страдаете от этих тисков, словно на вас надевают недоуздок. Вы в ловушке, отбиваетесь. Они полагают, будто вы сопротивляетесь, потому что хотите убежать. Вы пытаетесь ускользнуть, спина изогнута, голова запрокинута, весьма неудобное положение. Я изобрела кресло для поцелуев, где нам было бы очень удобно сидеть, поясница не искривлена, шея не вывернута, и они, видя, что мы им предлагаем, подходят и нежно забирают то, что мы готовы им отдать.
