Патрик Рамбо - Деревенский дурачок
«Вот и он! — приветствовал меня господин Поль. — Сегодня ты выглядишь гораздо лучше». Пришлось бриться опасной бритвой, намыливаясь помазком, к тому же без горячей воды. Луиза одолжила мне зеркальце, но все равно я порезал подбородок. Потом Луиза вооружилась ножницами и подстригла мне волосы на затылке. Еще для меня откопали черные брюки невероятной ширины. Обряженный по их вкусу, чувствуя себя смешным и нелепым, я спустился вниз и уселся за столик, чтобы выпить чашку кофе. Народ толпился у оцинкованной стойки, в конце нее возвышалась, словно церковная кафедра, касса, проповедовать с нее готовилась уткнувшаяся в свои бумажки мадемуазель Бассе, очень грозная на вид особа. Часы с маятником пробили восемь раз. Поутру ресторан «Труба святого Евстафия» превратился в обыкновенное бистро. Мясники из соседнего магазина доедали внушительные, посыпанные петрушкой антрекоты. Особо приближенные завсегдатаи болтали у стойки с господином Полем, попивая из круглых бокалов сент-амур. Луиза, взобравшись на диванчик, обитый красным молескином, писала на грифельной доске сегодняшнее меню. Я следил, как она старательно выводит мелом слова, почти касаясь головой копченых окороков, украшенных бумажными гирляндами и розетками. За вешалками и лакированными деревянными ширмами скрывалась неприметная дверь: спустившись на две ступени вниз, вы попадали в другой зал, не менее просторный, но в отличие от первого не такой вытянутый. Здесь за столиками с чистыми клетчатыми скатерками обедала в полдень публика с улицы Монмартр: вход в этот зал располагался как раз напротив церкви.
Один из посетителей забыл газету, и мне смертельно хотелось скорей пролистать ее и узнать, какое сегодня число и что творится в мире. Но я сдержался, спокойно допил кофе и, лишь направляясь на кухню, где мадам Поль уже вовсю варила и пекла, ловко стащил забытый свежий номер «Пари-пресс энтрансижан», выпущенный в субботу 16 мая 1953 года.
Во второй половине дня, после того как я отработал на кухне и в зале, мне разрешили три часа отдохнуть. А затем снова на кухню, в пекло, мыть жирные тарелки, отчищать с противней намертво приставшие корки, быть на побегушках у мадам Поль и сходить с ума от духоты и суеты. Я рухнул на железную кровать, сунул под голову свернутый плед и наконец-то развернул украденную газету. Бракосочетание норвежки Рагнхильд с кем-то там, а, не важно; забастовка служащих торгового флота, что ж, ничего удивительного. «Конфликт между Англией и Америкой вспыхнул с новой силой». Постойте, какой конфликт? Прочтем повнимательнее. Обе стороны поливают друг друга грязью, борясь за сферы влияния в Атлантике, сенатор Маккарти организовал проверку так называемой лояльности. Маккартизм. Мрачный период политической нетерпимости. Доносы, подозрения, аресты, высылка людей из страны. «Берия стремится захватить власть после смерти Сталина». Боже! Ведь Сталин только что умер. Там тоже был мрачный период нетерпимости. Доносы, аресты, убийства. Я попал в то время, когда мир на свою беду жестко разделился на два непримиримых лагеря, два одержимых смертельной ненавистью блока, западный и восточный, на мой взгляд смехотворных: мне-то известно, что будет дальше. «Доберется ли Эдмунд Хиллари[6] до вершины Эвереста?» — вопрошал журналист на другой странице. И его сомнения мне под силу рассеять. Доберется, факт. Листаем дальше. В Париже идут неизвестные мне фильмы: «Андрокл и лев», «Пропойца», «Конечная остановка», «Миледи и мушкетеры» с Иветт Лебон в главной роли. Об Индокитае ни строчки. Ни статьи, ни заметки, ни единого слова. Да, я прочел Бодара, Дельпея[7], еще кое-кого, но прочел давно, к тому же мне необходимы подробные, точные сведения, иначе мне не удастся придумать правдоподобный рассказ о войне, и Колченогий станет уличать меня на каждом шагу — вдруг я назову генералом того, кто еще не произведен в этот чин, или скажу: «Такой-то город давно под контролем Вьетминя» — а это пока не так. Я ведь даже не знал, кто в мае 1953-го был у нас президентом республики: все еще Венсан Ориоль или уже Рене Коти?[8] В полном унынии я решил наконец уснуть.
Открываю глаза. Луиза вертит в руках полароид. Я так устал, что забыл запереть дверь, она увидела, что я сплю, вошла, взяла фотоаппарат и теперь обезоруживающе улыбается. Я не отчитал ее за непрошеное вторжение. Должно быть, в пятидесятые годы служанки запросто заходили к соседям и не считали это неприличным. Я испугался и смутился, потому что в наше время люди стали замкнутыми; бытовой комфорт воздвиг между нами непреодолимые преграды; к концу XX века мы очерствели, помощь ближним сводится у нас к регулярным выплатам на нужды благотворительности, учтенным в системе налогообложения. Меня восхитила первобытная непосредственность Луизы, ведь я и сам рожден в те незапамятные времена: в мае 1953-го мне было семь лет.
«Что это такое?» — спросила она, оглядывая полароид в чехле со всех сторон. Я объяснил, что это опытная модель фотоаппарата. «Можно посмотреть?» Я послушно расстегнул чехол. Глядя в видоискатель, она нажала на пусковой тросик; вспышка меня ослепила. Луиза не ожидала появления готового снимка и в испуге выронила его. Я едва успел подхватить. Потер снимок о плед, чтобы краски ярче проявились. Слегка смазанное изображение: я сижу на железной кровати с глупейшим видом, на лице написана обреченность и покорность судьбе. Луизу ошеломило такое немыслимое чудо: обыкновенно, чтобы проявить и отпечатать фотографию, требовалось много времени, нужна была целая мастерская. Теперь она боялась полароида, как уроженка Ориноко испугалась бы тостера. Я успокоил ее, но просил никому не говорить про волшебное устройство — пусть это будет наш секрет. Если она не проболтается, я обещаю фотографировать ее сколько угодно. Она чмокнула меня прямо в губы, схватила снимок и убежала. Какая Луиза кругленькая, ей идет черная юбка в обтяжку!
Центральный рынок закрыт по понедельникам, поэтому и в ресторане «Труба святого Евстафия» с вечера воскресенья до утра вторника не поднимали жалюзи. Я предпочел свой первый свободный вечер провести наверху, в грязной мансарде; пройтись по улицам после того раза я не решался, хотя Колченогий, уходя, настойчиво звал меня с собой. Поднявшись на седьмой этаж, я столкнулся в коридоре с Луизой и ее приятелем Бебером, подручным у булочника, приносившим в ресторан утром и вечером горячий хлеб. Узкоплечий блондин, длинный и тощий как жердь, заурядный, нескладный, Бебер не позволял себе лишнего, видимо по причине застенчивости. Он шел деревянной походкой и был одет, как говорится, по-воскресному, из рукавов белой рубашки с жестким воротничком торчали громадные красные руки, узкий галстук сдавливал шею. Нарядная Луиза в платье в цветочек и в туфлях на высоченном каблуке тоже двигалась не слишком грациозно. Она посмотрела мне в глаза со значением: «Пойдемте скорей, я кое-что для вас приготовила». Она схватила меня за руку и потащила к себе, оставив злосчастного Бебера, который и так уже был раздосадован моим появлением, одного в темном коридоре. Перед двадцать восьмым номером она замешкалась, отыскивая в сумочке ключ, наконец отперла дверь и с жаром повторила прежнее приглашение, видя, что я не отваживаюсь войти: «Пойдемте скорей!» Ее комната походила на бонбоньерку: и стены, и скошенный потолок оклеены полосатыми, розовыми с белым, обоями, на кровати розовое кретоновое покрывало, такие же занавески на большом окне. Луиза взяла с металлической подставки дня журналов в виде кораблика последний номер «Пари-матч» и принялась лихорадочно его перелистывать: «Подождите, вот здесь, я подумала, вам будет интересно». Она показала мне занимавшую целый разворот черно-белую фотографию Хо Ши Мина: в очках, сползавших с носа, он склонился над книгой. Я не успел прочитать название статьи, поскольку она поспешно захлопнула журнал и сунула его мне: «Держите, это вам, а я спешу на танцы, я обещала, вы не обидитесь?» Я улыбнулся: «Ну что ты, беги к своему жениху». Она нахмурилась: «Бебер — мой жених? Вот уж нет. Я просто хожу с ним на танцы. А вы не стесняйтесь, оставайтесь в моей комнате, читайте, здесь вам будет лучше, чем в кладовой. Если соберетесь уходить до моего возвращения, оставьте ключ в коридоре на подоконнике». И, послав мне воздушный поцелуй, она убежала к подручному булочника. Ее каблучки простучали по коридорным плиткам. А я остался в обществе коричневого плюшевого медведя с проплешиной за ушами. Я ни за что не стану рыться в ее шкафу, в ее ящиках — на это я не способен. Я никогда не нарушал приличий из любопытства. Мне вполне достаточно просто подышать ароматом девичьей комнаты. Я сел на единственный стул, положил журнал на желтый деревянный стол, зажег лампу и углубился в чтение.
Довольно рано я отправился к себе в кладовую, лег на кровать, неровная металлическая сетка тут же впилась мне в бок, и я принялся обдумывать события последних дней, немыслимые и маловероятные. Мне было так тяжело применяться к «счастливой поре моего детства», что традиционный вопрос: «В какую эпоху вам хотелось бы перенестись?» — казался чудовищным и дурацким до крайности. Ах, я бы хотел быть мушкетером! Ах, в Афинах, прогуливаясь в расписанном дивными фресками портике, я беседовал бы с Сократом! Жалкие идиоты! Воображают, что стоит им оказаться в прошлом, как они преобразятся в рыцарей, маркизов, великих жрецов Осириса, а вовсе не в рабов или в сколопендр. Прошлое, далекое и недавнее, представляется нам галереей дивных лакированных картин; красивые легенды и реконструкции заставляют забыть о главном: прошлое когда-то было будничным настоящим, полным вечных изнурительных, тяжких забот, ничтожной суеты, несчастий и безобразий.
