Алексей Нелюбин - О времени и о себе. Рассказы.
— Господи, спаси! Господи, спаси! — причитал отец, когда они бежали в укрытие, спасаясь от бомбежки.
Земля кипела от взрывов. Все укрылись, а он на какое-то мгновение задержался посмотреть, цела ли осталась кузница. Взрывной волной опрокинуло его и чем-то, как кувалдой, ударило в грудь. Очнулся в санитарной землянке. Пожилой фельдшер, тоже нестроевик, осмотрел его и покачал головой.
— Ну, кузнец, видно, ты счастливым родился, — и показывает кусочек железа величиной с наперсток. Застрял он у тебя в ватнике на груди, а в тело не вошел, бронзовая иконка помешала, а то бы служить по тебе панихиду, и все твои шестеро ребятишек остались бы без родителя.
— О, Господи! Неужели это чудодейство Ангела-Хранителя? — думал отец. — Неужто образок святого Серафима принял мою смерть на себя?.
Припомнился священник Алексей с его напутствием и жена, провожавшая его в дорогу. «Вот уж поистине Бог всемогущ!» — уверовал он.
А ладанка эта до сих пор хранится и переходит из поколения в поколение как святая семейная реликвия.
Смертник
Вечером, только вошел я в свою квартиру, как слышу звонок над дверью. Открываю. Иван Тимофеич, из соседней квартиры стоит с газетой в руках и спрашивает:
— Скажи, сосед, ты только о фронтовиках-героях пишешь или о ком другом можешь? Это он имел ввиду, как я понял, небольшой очерк о моем друге фронтовике.
— Заходи, Тимофеич, — пригласил я. — Через порог грех разговаривать. Вот теперь ты говори, а я чай поставлю, под чаек-то удобнее калякать.
И когда на столе появились налитые чаем чашки, я спросил Тимофеича:
— Что-то ты агрессивно больно настроен, давай рассказывай все попорядку.
— Нет, ты сначала скажи: о штрафниках и смертниках можешь написать сейчас? Раньше это было нельзя. Тебе приходилось их видеть живыми?
— Нет, Тимофеич, не видел и писать не приходилось.
— Ну так вот, смотри — это я, Иван Тимофеич, бывший гвардии капитан, командир роты связи, смертник, и вдруг — живой. Ты спросишь, почему раньше не рассказывал. Стыдно было и страшно. А сейчас, вроде, послабление наступило. Если хочешь, так слушай!
Было это в конце января 1945 года. Наши войска после успешной Вислоодерской операции задержались на восточном берегу Одера. Западный берег был превращен неприятелем в неприступную крепость. Наша ударная Гвардейская 8-ая армия, которой командовал В. И. Чуйков, была, как отточенное и закаленное копье, на главном направлении и перед ней приказом командующего фронтом ставилась задача: форсировать Одер и закрепиться на вражеском берегу. В приказе от 21. 01. 45 года было подчеркнуто: «Если мы захватим западный берег реки Одер, то операция по захвату Берлина будет вполне гарантирована». Обстановка складывалась исключительно напряженная. В ночь на 28-ое первые штурмовые группы пересекли Одер и закрепились на небольшом пятачке. Нужна была огневая поддержка. Мною, командиром роты связи, с этими группами были посланы две пары связистов с катушками проводов и телефонами. Уже пора связи заработать, но ее нет и нет. То ли провода перебило, то ли связисты погибли, с этого берега не определишь. Только видно, как начали взлетать белые ракеты. Это наши отряды запросили артиллерийской поддержки, а куда направить залпы, не известно. Нужен корректировщик. Уже с соседних участков звонят в штаб нашего полка, почему у них есть связь, а у нас нет. И тут слышу — передают по цепочке: «Командира роты связи к командиру полка».
Я сразу понял, что это уже предел. Вбегаю в блиндаж, докладываю: «Товарищ полковник!»… А у самого селезенка «мандраже». А он большой, разъяренный, как с цепи сорвался. Поговаривали в полку злые языки, что со службой у него не все в порядке. При его комплекции и возрасте пора бы дивизией командовать, но что-то тормозило. Так вот, он налетел на меня, как коршун: «Ты что, такой-рассякой!» — и по-матушке меня. — В окопах ошиваешься, а там люди гибнут из-за тебя! Застрелю!» — и выхватил пистолет. А в углу адъютант пришипился, роется в бумажках, как будто ничего не слышит. А полковник вошел в раж. «Раздевайся догола, сука! — кричит. «В форму советского офицера стрелять я не буду! Раздевайся, приказываю!» Ну, начал я раздеваться. Снял шинель, шапку. Начал снимать гимнастерку и такая меня обида взяла на этого полковника. Ни за что ведь застрелит. Хотя бы бомба рванула сейчас в блиндаже или снаряд, в душе молил я бога. А, может, броситься на него и выбить оружие, да адъютант рядом, не успею.
И вдруг распахивается дверь в блиндаже и на пороге появляется Василий Иванович Чуйков. Генерал, объезжая боевые позиции, вдруг явился на нашем КП. Увидев полковника с наганом и меня раздевающегося, недоуменно громко спросил: «Что за маскарад? Что сдесь происходит?» Видно, дошла до бога моя молитва. Выслушав нас поочередно, он дал мне команду: «Одеться!». Оделся я, стою по стойке «смирно». А полковник подскочил ко мне, сорвал погоны, с груди две медали и заорал: «Товарищ, генерал! Рядовым его в штафную роту, или я его застрелю!» Но генерал остудил его: «Не торопись, полковник. Люди нам сейчас нужны живые, а не мертвые. Вот что, связист. Чтобы искупить вину свою, бери сейчас же катушку и отправляйся на тот берег. Доплывешь и наладишь связь, жить будешь и Победу встретишь. Через час не будет связи, сам прикажу тебя расстрелять. Адъютант! Проводите и проследите за ним».
«Вывели меня два адъютанта как смертника и доставили в мою роту. Там выдали мне катушку тонкого телефонного провода, полевой телефон и маленький деревянный плотик. На берегу разделся до исподнего белья, привязал одежду, провод, телефон на плотик и вошел в воду. Окоченел в одно мгновение. Не лето ведь, а середина зимы на дворе. Дождит и «сало» по реке плывет. Правда, Одер по ширине не чета нашей Волге, которую я переплывал не один раз, но плыл я долго. Да и ношу надо учитывать. А немец бьет по воде из крупнокалиберных пулеметов так, что все кругом кипит котлом. Да еще светящиеся шары развесил на парашютах, светло, как днем, но плыть надо. Толкаю плотик, прикрываюсь им, катушка потихоньку раскручивается. Не помню уж, как я выбрался на берег, сбросил мокрое белье, оделся в сухое и подсоединил телефон. Но врезался в память момент, когда я доложил о своем прибытии на Западный берег, а телефонист с того берега мне сообщает, что связь с первыми двумя связистами восстановлена, и началась корректировка огня, я так и сел на песок. Весь мой труд и смертельный риск не нужны стали никому. Ну, в общем закрепились мы на вражеском берегу, дали возможность форсировать Одер основным силам армии, а к вечеру вызвали меня к командиру батальона и вручили приказ о моем разжаловании и направлении в штрафную роту. Приказ подписан самим Чуйковым. Штрафники в это время нужны были фронту, как основная наступательная сила. Предстоял штурм Зееловских высот. Этот бастион на пути к Берлину представлял основное препятствие в достижении Победы. Со всех фронтов были собраны штрафные роты и сгруппированы в отдельную ударную бригаду по преодолению этой преграды. Оказавшись в центре всех огней, бригада начала штурм Зееловских высот. Спереди вражеские пулеметы, сзади наша заград-охрана, снизу минные поля, над головами мощные прожекторные лучи создавали настоящий грешный Ад. Полегло таких, как я, смертников, тысячи, но высоты взяли. На каком-то участке и мне досталась доза свинца и железа, да столько, что полевые хирурги целые сутки колдовали надо мной, сшивая и латая мои телеса. Жив остался, но после этого еще больше года по госпиталям провалялся и вернулся домой. Уже полвека минуло, но как вспомню этот бой, когда тысячи обреченных смертников метались по минным полям под тройным огнем, озноб проходит по всему телу. Не по себе становится. Демобилизовался рядовым и ни одной награды. Зато на теле живого места нет. Писал я в разные инстанции о восстановлении справедливости, но результатов не дождался. Вот недавно президент Ельцын издал указ о реабилитации всех провинившихся в Великой Отечественной Войне, так, может, вспомнят меня и поздравят с великим Днем Победы».
Два концерта
В один из дней бабьего лета, в послеобедье, я, нагруженный дарами природы, возвращался с огородного участка к себе в Сормово. Сойдя с автобуса у Московского вокзала, спустился в тоннель под железнодорожным полотном и вдруг услышал звуки баяна. Остановился:да, действительно, баян. Его хроматический строй я бы не спутал ни с каким другим: сам когда-то в молодости увлекался. Пройдя еще с десяток шагов, я увидел паренька лет семнадцати, сидящего на футляре баяна. Он, перебирая пуговки-клавиши, старательно выводил мелодию из «легкомысленного» репертуара. Присмотрелся я к баянисту и попросил сыграть что-нибудь из мелодий военных лет, например, вальс «В лесу прифронтовом», «Землянку», «Катюшу». «Катюшу» он знал. И зацвели в переходе, словно над рекой, яблони и груши…
