Алексей Макушинский - Макс
Он не смотрел на нее; он смотрел лишь на этот роман, в столь хорошо нам знакомой, белой с черными полосами обложке; Соня же, не глядя ни на роман, ни на Макса, ни на меня, медленно, тихо, я так и не понял откуда возникшей в ее руке, сухой и сломанной веткой чертила, на темном гравии, тонкие, сплетавшиеся, расходившиеся, бесконечные линии.
— И все-таки странно, что вы читаете его — именно здесь. Он чем-то похож, не правда ли, на этот парк… со всеми его аллеями… ручьем, дворцом на холме.
— Еще более странно, — сказала Соня, — что вы его — тоже читали. Мне казалось, — она подняла голову, посмотрела на Макса, — мне казалось, кроме меня самой, его вообще никто не читал.
— О нет, я читал, я много раз читал его. Мне дал его, кстати.
Я, живущий теперь здесь, на берегу моря, на краю мира, дал его некогда Максу.
— Ах, вот как.
Макс представил меня.
Мне же, в свою очередь, посоветовал прочесть его тот, уже упомянутый, но еще не введенный мною на эти страницы персонаж моей, если угодно, истории (моего собственного, если угодно, романа…), с которым он, Макс — вот так мы и кружим в пространстве — встретился, повернув обратно, объяснившись со мною, ранним утром, морозным и зимним, в трамвае с обледеневшими стеклами.
— Да, вы правы, — говорила, тем временем, Соня, — в нем есть, действительно, что-то от этого парка… со всеми его холмами, аллеями. И он так же меняется. Он меняется непрерывно.
— Он проводит линии, очерчивает пространство.
— Он сам создает свои предпосылки… полагает свои границы — и тут же снимает их.
— Он как будто приближается — втайне — к чему-то.
— В нем есть, значит, некая приблизительность.
— Но вместе с тем, — сказала Соня, — в нем есть и некая безусловность, сравнимая, может быть.
— С безусловностью этих деревьев.
— Этих холмов.
— Этого дворца, наконец, от холмов, деревьев — неотделимого.
И рассмеявшись, она встала со своей скамейки, я помню; и по вновь распахнувшейся перед нами, липовой и темной аллее, мы пошли, все так же медленно, к этому — от холмов, деревьев неотделимому — безусловному, с каждым шагом приближавшемуся дворцу; и прошли, я помню, по внешней его галерее; и обошли его, я помню, кругом; и спустились по лестнице; и пошли вдоль ручья; и после многих мостиков дошли, я помню, до круглого, с колоннадой — Соня, войдя в нее, исчезла, появилась опять — павильона; и отдалившись, за пожелтевшими кронами, то исчезал, то вновь появлялся дворец; появлялись, исчезали беседки, решетки… и только в поезде, по дороге обратно, я попросил у Сони, взял в руки этот — в белой, с черными полосами, обложке — вот он — втайне связанный с моим собственным романом — роман; и открыл его, я помню, где-то в начале; и где-то в конце; и Макс — мы сидели с ним рядом, Соня напротив — сказал ей, что — вот, еще неделю назад мы были с ним, как он выразился, не очень далеко от тех мест, где, некогда, они и познакомились с Соней; и она спросила, где именно; он ответил; и снова, но теперь уже в другую, разумеется сторону, проплывал за окнами день, серый и пасмурный; и я снова думал, наверное, о моем — моем собственном, если угодно, романе, об этом медленном — так думал я, может быть — со всеми его поворотами, изменениями, смещениями перспективы — здесь, теперь, начавшемся, наконец-то, движении… и смотрел, конечно, на Соню — вспоминавшую, вместе с Максом, подробности их знакомства: печально-краткого: вновь сказал Макс… и только в поезде, не без удивления, узнал я, что — как и мы — она жила — и живет: сегодня утром я получил от нее письмо — там, в том, огромном, таинственном, невероятном, покинутом мною городе — в Москве: скажем просто — куда — на другой день встретившись возле Исаакиевского и на третий возле Казанского, я помню, собора — куда мы и возвратились: втроем, дня через три.
7
Как все это странно, в самом деле. Уже без всяких сомнений весна; уже цветет, повсюду, сирень; уже зимние вещи забыты, спрятаны в шкаф; уже та прозрачная влажность в воздухе, легкая дымка, которая, в самом начале лета, так удивительно напоминает, на мгновение, об осени; уже то дерево, на которое он, Макс, смотрел когда-то, утром и вечером, обрело свои прежние, парящие, зыбкие очертанья.
И я уже пробовал, пару раз, войти в воду, еще ледяную; и я опять езжу, почти каждый день, на заново смазанном, собранном мною велосипеде — и точно так же, как мы ездили некогда с Максом — крутя педали, пригнувшись к рулю.
И так же, как некогда, пролетают деревья, поляны; и понемногу сужаясь, чернеет, среди сосен, шоссе; и тихим шепотом, стрекотом, быстрыми брызгами отзываются, в углубленьях асфальта, последние лужи, уже просыхающие… и я доезжаю до перекрестка; сворачиваю направо; или еду прямо, все дальше и дальше, ни о чем не думая, отдаваясь движению, ощущению скорости, ветру, мельканию сосен; и проехав пятнадцать — нет, восемнадцать: если верить указателям — километров, за ручьем, у бывшей мельницы, теперь заколоченной, сворачиваю, опять же, направо, к морю и снова к морю: я знаю все это, теперь, наизусть: я мог бы вычертить схему и план этих мест, со всеми шоссе, поворотами (тропинками в дюнах, просеками в лесу…); вечером, по дороге обратно, уже в сумерках, тормозя, оборачиваюсь: там, сзади, за соснами, уже горит — уже гаснет закат, и впереди уже ночь, и я въезжаю в нее, возвращаюсь в деревню… и на другой день, покончив с писанием, снова еду куда-нибудь.
К сожалению, туда, вглубь, к холмам, полям, перелескам, сейчас еще не проехать: лесная дорога размыта, колеса вязнут в грязи.
Я встаю совсем рано теперь, так рано, как я вставал, быть может, лишь в августе, в начале всего, и как я разучился вставать за все, с тех пор прошедшие годы.
И каждое утро, проснувшись — когда здесь, в деревне за дюной, еще холодно, сыро, но уже тает, в яснеющем воздухе, уже редкий, тонкий туман, и еще лежащая, конечно, повсюду, на траве, на всех ветках, роса уже вспыхивает, уже, вдруг, загорается, и остро, нежно пахнет зеленью, влагой, и куда-то совсем далеко убегают все тени, тень дома, тень дерева — проснувшись, каждое утро, я выхожу, разумеется, на море, и поднявшись на дюну, вдруг, всякий раз неожиданно, вижу, за соснами — солнце, уже ослепительное, — и всякий раз останавливаюсь: море, в мерцаньях и отблесках, кажется, удивительным образом, выше берега, сосен — и как будто идет под уклон, понемногу спускаясь к уже белеющему на солнце песку. И накатываются, и вновь отступают, и медлят, и ударяются о песок — оттуда, откуда-то, из сиянья, мерцанья бегущие волны; и по самой кромке воды я дохожу, всякий раз, до разрушенного, давным-давно, как уже говорилось, разрушенного причала, опор и бревен, отражающихся в воде; и вновь поднявшись на дюну, вновь — и вновь оборачиваюсь.
И выпив кофе, каждое утро, занимаю я, если угодно, свою — свою, так скажем, позицию: здесь, в этой комнате, возле этого, уже настежь распахнутого окна; и все стихает вокруг; и даже редкий шум волн, резкий крик чаек — тут же снова сливается с окружающей меня тишиною.
— Все, что мы говорим, всегда, увы, приблизительно. Только то, что приходит само и само говорит о себе, только оно безусловно.
Мы возвратились, значит, в Москву, в этот огромный, таинственный, невероятный, самый странный на свете город, — в этот город, как будто взорванный изнутри, сохранивший свое название, лишенный названий, — (и я вспоминаю теперь бессонную, в поезде, ночь, отчасти похожую, разумеется, на все прочие, в других поездах, бессонные или почти бессонные ночи, но вместе с тем, втайне отмеченную, втайне выделенную — из всех прочих ночей — ее, Сониным, почти незримым, на нижней полке, присутствием, — и как я лежал в темноте, прислушиваясь: к стуку колес, дребезжанью чего-то, голосам в коридоре, — и как, уже почти под утро, Макс, смутной тенью, спустился с соседней полки, открыл и снова закрыл за собою дверь из купе в коридор, — и я пошел за ним следом, — и обнаружил его в самом конце вагона, в так называемом тамбуре, — и там, в тамбуре, горел, разумеется, свет, — и закурив сигарету, глядя в окно — где отражения наших лиц, наших рук уже проплывали сквозь туманные сумерки, и первые очертанья деревьев уже отделялись от темноты, и огни промелькнувшей станции казались серыми, тусклыми — Макс, с проплывавшим сквозь деревья лицом, сказал мне вдруг нечто… незабываемое, нечто такое, однако, что я еще не решаюсь, теперь, повторить…) — и когда мы возвратились в Москву, наступило, сразу же, позднее, совсем позднее время: осень, зима.
Я почти не виделся с Максом; мы оба виделись с Соней (она тоже, как выяснилось, жила в старой, поддающейся или почти поддающейся описанию части города, совсем недалеко от тех мест, где жил я…); однажды — поздно вечером, у меня дома — я все рассказал ей.
Все: обо всех персонажах, событиях, изменениях, смещениях перспективы; поворотах, уже намеченных мною; соответствиях, тайных прообразах; возможных скрещениях предполагаемых линий; предпосылках, границах, запретах.
