Робер Мерль - Солнце встает не для нас
В глубине коридора появляется Роклор, второй боцман, и еще издали улыбается мне, обнажая крупные зубы. Я подлечил его, когда у бедняги началось воспаление среднего уха; принимал я его к концу рабочего дня потому что несколько минут обследования у нас с ним всякий раз выливались в двадцать минут болтовни.
Жена Роклора, уроженка Бреста, отучила его от марсельского акцента. Но в характере второго боцмана сохранилось что-то неистребимо южное. Он смугл, порывист, худ как щепка. Говорит — как из автомата строчит, и все больше длинными очередями. Ему всего двадцать шесть, а у него уже одиннадцатилетний сын, — таким образом, он побил все рекорды по части ранних браков, с чем я его и поздравил, разинув рот от изумления. Он был весьма польщен.
— Ну и работенку же вы себе задали, — говорит он, видя, как я взмок. — С чего бы это?
— Поправился на целый килограмм. Ладно, на сегодня с меня хватит, — решаю я, продолжая крутить педали, но уже с некоторой ленцой. — Если мне не изменяет память, Роклор, вы обслуживаете пульт, обеспечивающий безопасность погружения?
— Так точно, доктор.
— И сколько у вас там всего механиков?
— Человек тридцать.
— Порядочно. А как же получилось, что я знаком только с вами?
Роклор вполне мог бы ответить: «Воспаление среднего уха было у меня одного». Но такой простецкий ответ плохо вяжется с его пристрастием к смачным оборотам.
— Понимаете, доктор, я слишком заметная на борту фигура. Знаете, какая у меня глотка? Я могу трепаться без умолку. По три часа не закрываю поддувало.
— И довольны вы своей службой? Не тянет поменяться местами с каким-нибудь «маслопупом» из машинного отделения?
— Этого еще не хватало, — бросает он презрительным тоном. — Погружение у нас, как ни крути, главная забота, ведь подлодка для того и создана, чтобы погружаться.
— И как же она погружается?
— Да так и погружается, — отвечает Роклор с несколько удивленным видом. — Клапаны открываются, цистерны главного балласта заполняются водой, коэффициент живучести становится отрицательным — отчего бы ей не погрузиться?
Ну и язык! Ну и выражения! Неужели нельзя сказать попросту: отяжелевшая от воды подлодка уходит в глубину? Кроме того, я не совсем уверен, что мой собеседник употребил к месту слово «коэффициент».
— Должно быть, это сложная операция?
— Еще бы не сложная! Водоизмещение подлодки увеличивается, нужно все время держать его под контролем. Не допускать, чтобы темп погружения ускорился. Следить, чтобы давление воды не наделало делов. Герметичность у нас — проблема номер один..
— Ладно, — говорю я, — а чем вы занимаетесь, когда лодка погрузилась на заданную глубину?
— Ах, доктор, — вздыхает Роклор, — вы задаете мне точь-в-точь такие же вопросы, как моя жена. Надо думать, не ворон считаю. А уход за материальной частью? А герметичность? А все остальное? Одна дифферентовка чего стоит!
— Дифферентовка? Иными словами, изменение веса подлодки по отношению к воде? Но ведь вес самой подлодки остается постоянным.
— Но не плотность воды! — победоносно восклицает Роклор. — В океане все всегда колеблется. Изменяется температура воды, а вместе с тем — ее плотность. Чуть зазеваешься — и подлодка провалится на несколько метров. Вспомните Мертвое море, доктор, — какая там страшная плотность!
— Вы бывали на Мертвом море, Роклор?
— Нет доктор, это я так, к слову. И все-таки плотность воды там такая, что и захочешь утопиться — не утопишься.
Эта мысль приводит его в восторг: он гогочет. И в самом деле, трудно представить его на месте какого-нибудь незадачливого утопленника.
Разговор наш прерывает невесть откуда взявшийся матросик:
— Вас, доктор, просят на кухню.
— Запомни, салага, — тут же накидывается на него боцман, — что на подлодке нет кухни, а есть камбуз. Кроме того, ты должен был сказать «господин врач», а не «доктор».
Новобранец заливается краской и умолкает. Знай сверчок свой шесток. А Роклор, сам называющий меня просто «доктор», очень доволен что может выразить свое уважение ко мне окольным путем, дав нагоняй подчиненному.
Я оставляю в покое тренажер и следую за матросиком.
В узком смысле слова камбуз — это царство кока Тетатюи (все зовут его Таитянином, хотя он родом с островов Гамбье[6]) и его помощника Жегу. В более широком — включает в себя также владения пекаря (на корабельном жаргоне — «пек») и интенданта Марсийяка.
Ко всем четверым я отношусь с огромной симпатией: они, наверное, самые большие труженики на корабле. С семи утра до девяти вечера оба кока не покладая рук готовят завтраки, обеды и ужины для ста тридцати человек. А пекарь с девяти вечера до семи утра, уж вовсе без передышки, выпекает румяные батоны, пирожки, бриоши, рогалики и пирожные, не говоря о всевозможных запеканках и пицце.
Если вы спросите у любого из членов экипажа, как он оценивает корабельную стряпню, все в один голос ответят: «Сущее объеденье!» Однако, восхищаясь ею в общем и целом, они, как и подобает настоящим французам, не преминут раскритиковать ее по мелочам.
Кока с пекарем эта критика неизменно задевает. За ними водится милая слабость, присущая любой хорошей домохозяйке; они любят, чтобы их стряпню хвалили.
Войдя в камбуз, я вижу, что вся компания уже в сборе — Таитянин Тетатюи, бретонец Жегу (такой же молчальник, как Морван) и уроженец Лангедока Марсийяк. Даже пек здесь, хотя ему, казалось бы, самое время отсыпаться после трудовой ночи. Все с серьезным видом уставились на четырех мороженых лососей.
— Вот какое дело, доктор, — обращается ко мне Марсийяк. — Вытащил я эти рыбины из морозилки и что-то мне не очень понравилось, как они выглядят. А вы что скажете?
Я гляжу на лососей. Туши внушительные, в каждой — килограммов пять. Но откуда мне знать, почему их вид не нравится интенданту?
— Сперва выслушаем кока, — говорю я.
— Ничего не поделаешь, — решает Тетатюи, — придется их распотрошить.
Пока они вместе с Жегу орудуют ножами, я гляжу на их руки. Чистые, не придерешься. Ногти коротко острижены, никаких порезов, — загноившийся порез представляет опасность и для них самих, и для всего экипажа.
— Готово, — объявляет Тетатюи.
Смотрю во все глаза, но без толку. Понятия не имею, как должна выглядеть лососина, если она не сварена, да и запаха нет никакого — ведь она только что из морозилки. На всякий случай, слегка поморщившись, говорю:
— А вы что думаете, кок?
— Вроде бы не так страшно.
— А вы, Жегу?
Жегу молча кривит губы. Скажи кто-нибудь из них хоть слово, все и уладилось бы. Мне было бы за что зацепиться. Но они как воды в рот набрали. Мы впятером с молчаливым неодобрением взираем на распотрошенных лососей.
— И все-таки, — изрекает наконец пек, указывая на самого крупного, — вот эта рыбина недурна.
— Совсем недурна, — соглашается Тетатюи.
— Оказывается, все не так уж и плохо, — говорит Марсийяк проводя пальцем по щеточке усов — Значит, они съедобны?
Он-то первым и забил тревогу, вызвался играть роль прокурора, а теперь, видите ли, переметнулся в защитники. Понять его можно: потеря рыб будет на его совести.
Но теперь начальник склада возобладал в нем над блюстителем гигиены:
— Значит, они съедобны?
— Съедобны, да не совсем, — бросает Тетатюи.
Жегу продолжает играть в молчанку, да и пекарю, судя по всему, сказать нечего. Все четверо мнутся. В мою сторону не глядят, но явно ждут моего решения. А оно уже принято. Передо мной только что промелькнула ужасная картина: на подлодку обрушивается волна кишечных заболеваний, две трети матросов и офицеров держатся за животы, вахтенная служба трещит по всем швам, моральное состояние экипажа с катастрофической скоростью падает.
— Ладно, — говорю я, — давайте не рисковать. Отправим эту тухлятину в уплотнитель. Я подам рапорт старпому.
Здесь необходимо пояснить, что все отбросы на подлодке прессуются в специальных уплотнителях и опускаются на дно океана, — за неимением места жестяные контейнеры не держат на борту. Их герметически закрывают, а потом шлюзуют, то есть помещают в шлюзовую камеру — замкнутое пространство между двумя водонепроницаемыми задвижками, посредством которого мы сообщаемся с водой, не боясь, что она хлынет внутрь.
Чтобы покончить с этим вопросом, скажу, что контейнеры, называемые в просторечии «дерьмобаками» (звучное сокращение, не правда ли?), шлюзуются точно таким же образом, но скрытно, под покровом ночи.
Все эти подробности сообщил мне старший матрос Пинарель, молоденький белобрысый весельчак небольшого росточка, которого я застаю в санчасти, вернувшись туда из камбуза; он уже в третий раз заходит по поводу своей ногтоеды, которая, впрочем, хорошо заживает — неплохой повод для того, чтобы поболтать со мной.
