Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан
— Манюля, доця, не бойся. Скажи папе правду, — вступал Аврам, ядовито усмехаясь, — твой муж во сне тоже разговаривает как с трибуны?
— Папа, читать лекции — моя профессия, — небрежно срезал деда Карл и поворачивался всем корпусом к полковнику, своему верному союзнику. — Вы читали в «Тиесе» мою статью об Израиле? Я там привел неопровержимые доказательства, что это карточное государство — Израиль, есть ни что иное, как ставленник мирового капитала. И в первую очередь — Америки.
— Лев не читает по-литовски. Вы это знаете. Зато я прочитал вашу статью! — внезапно взрывался Бенчик. — Это ложь от первой буквы до последней точки. Галут на протяжении двух тысяч лет сохранял связь с Эрец Исраэль. В то время еще не было ни Штатов, ни мирового капитала. Кстати, если я не ошибаюсь, ваш отец был бундовцем?
В эти минуты я с восторгом смотрела на Бенчика. Он преображался. Исчезала его жалкая улыбочка, втянутая в плечи голова. Триста шестьдесят дней в году он был безропотен и покорен, как раб, но в Песах обретал непоколебимость Иудейских гор.
— Мой отец, в конце концов, признал свою ошибку, — пожимал плечами Редер — А вам, Бенцион, не мешало бы почаще смотреть на карту мира, — не скрывая насмешки, срезал Редер, не считая Бенчика серьезным оппонентом. — Разве вы не видите, что пролетариат объединяется, отбросив свои национальные амбиции? Посмотрите на лагерь социализма. Он неуклонно растет и ширится.
— Это чистой воды безрассудство и фанатизм! Основать государство на клочке земли, прижатом к морю, — стремительно врывался Винник, обрушиваясь на Бенчика, — на что рассчитывает эта кучка безумцев? В их распоряжении тридцать кукурузников, десять бронетранспортеров и пять танков. Их резервисты не знают, с какого конца заряжается ружье. Где флот, авиация, артиллерия? Вокруг арабский мир, который всегда будет бурлить.
Но Бенчика нельзя было сломить никакими доводами.
— Пути Господни неисповедимы, — упрямо твердил он.
Обычно все эти споры кончались тем, что Шошана незаметно толкала локтем своего литовского зятя, Пранаса Богданаса. Тот, давно уже томившийся от бесконечных еврейских разговоров, радостно вскидывался:
— Дар по венас (еще по одной)! — И, запрокидывая рюмку, громко кричал: Лехаим (будьте здоровы)!
Шошана благодарно кивала, смиряясь в эту минуту и с его гойством, и с костелом, куда он водил ее дочь, Цилю, и с крестиками, которые по воскресеньям надевал на шею ее внукам Эляне и Кястутису.
Несмотря на различие в вере, из всех зятьев только Пранас был близок и понятен ей, хотя именно ему она трижды говорила «Нет», надеясь, что Циля — самая покладистая и самая несообразительная из дочерей, не зря же сестры ее прозвали «Медвежьей головой», не посмеет ослушаться родительского слова. Но однажды Циля исчезла из дома. Она вернулась под отчий кров около полуночи в сопровождении приземистого короткошеего Пранаса. При этом ее правая рука была забинтована от пальцев до запястья. Увидев белые бинты, Шошана чуть было не лишилась чувств. В ту пору на дорогах еще во всю шалили лесные братья. Но через минуту семья Голь сотрясалась от хохота. На руке у Цили сверкали золотое кольцо и немецкие никелированные женские часики. В ту пору это было верным признаком богатства. А когда семья отсмеялась и отохалась, Пранас невозмутимо пожал плечами и рассудительно произнес:
— Зачем зря рисковать.
Так литовская предосторожность дала наглядный урок еврейскому зубоскальству и легкомыслию. Но главное — Циля вернулась под отчий кров замужней женщиной. Местный ксендз за полчаса превратил ее из Цили Голь в Гражину Богданене. Услышав об этом, Аврам, в ярости схватил Пранаса за грудки:
— Посмотрите на этого мастера по латкам! На этого перелицовщика старого барахла в новые дыры! Посмотрите на этот наперсток!
Но тут Циля — тугодумка-молчунья, бросилась к отцу:
— А кто говорил, что ребе — просто посредник между человеком и Б-гом? Так что тебе печет, папа? Пусть между мной и Всевышним посредником будет ксендз!
Пранас криво усмехнулся, ни слова не говоря, легко приподнял деда над полом и усадил на стул. После чего по-хозяйски коротко бросил:
— Гражина, домой!
А когда дверь за новобрачными захлопнулась, и Шошана заплакала, дед закричал:
— Что ни делается — все к лучшему. На одну обузу стало меньше.
И Голи вскоре смирились с этой женитьбой. Тем более, что в семейной жизни Пранас показал себя заботливым, рачительным и осмотрительным хозяином. Лучший портной в городе, не зная отбоя от заказчиков, он с утра до вечера стрекотал на Зингере, днем — в ателье, а вечером — у себя дома, не забывая при этом, приглядывать за женой, так как каждую минуту помнил о переменчивом нраве сестер Голь. В гостях Пранас всегда сажал свою Гражину рядом с собой, время от времени ощупывая ее тем ласкающим профессиональным жестом портного, каким обычно проверял качество хорошего добротного сукна, или нежного легкого шелка. С еврейской родней Пранас был предупредителен. И не раз, глядя с состраданием на Бенчика, говорил:
— Кончай с мухобойками! Давай я тебя научу шить брюки — будешь кататься как сыр в масле.
Но Бенчик в ответ недоуменно улыбался: «Зачем?», как бы говоря всем своим видом: «К чему вся эта суета, когда у человека есть большая цель в жизни?»
Каждый год с наступлением весны бабушка Шошана начинала нервничать и наседать на Аврама.
— Сделай хоть раз в жизни что-нибудь для семьи! Найди кого-нибудь — нищего, бродягу, только чтобы он мог прочитать Агаду. Я хочу провести Седер у нас дома. Няня достанет мацу, а готовить я умею не хуже моей дочери, хоть она передо мной играет в свои секреты. Пусть хоть в один Песах я буду спокойна.
На деда у нее надежды не было, его непростые отношения с религией были всем известны в нашей семье.
— Выбирайте, что вам больше нравится, — резал Аврам, — или ваш Б-г глухой и слепой, или большой мазурик.
И все-таки по большим праздникам под всякими предлогами Шошана пыталась затянуть его в синагогу.
— Не затевай эти аидыше штыкелех (еврейские штучки), — резал дед. — После Понар[1] мне с Ним не о чем говорить. Поверь мне, если бы Он, — Аврам поднимал руку, грозно устремляя ее в небо, — сошел на землю и стал жить между людьми, они бы в первый же день выбили ему в доме все окна.
Но однажды, не устояв перед натиском бабушки, дед пригласил на Седер ветхого шамеса (служку) из синагоги. Тот приехал загодя, рано утром.
Обошел весь дом, заглядывая в каждый уголок, вроде бы в поисках хомеца (закваски). При этом то и дело бормотал, поглядывая на Шошану: «Крепко живете!». Добравшись до кухни, он уверенно сел за стол и с видом человека, исполнившего свой нелегкий долг, капризно сказал:
— А теперь, лансман (земляк), я должен проверить твое вино на кошер.
Задолго до появления первой звезды шамес и Аврам, положив друг другу руки на плечи, и, раскачиваясь из стороны в сторону, распевали во весь голос: «Ломир тринкен нахамаль а глезеле вайн»[2]. Бабушка Шошана металась по комнатам, заламывая руки и вопрошая Б-га:
— Фор вос?[3]
И опять главой Седера был Бенчик. Опять глаза его блистали безрассудной отвагой, когда он, опираясь на подушку, как на трон, непримиримо чеканил:
— Отпусти народ мой!
А бдительная Шошана кричала ему через стол:
— Тишей! Ты что не знаешь, что даже у стен есть уши? — И обращалась к Зяме — Зисалэ (сладкий)! Сделай бабушке одолжение. Включи громкое радио.
Шошана свято верила, что сводки с полей и огородов могут заглушить голос истории.
Редер в нашей семье появлялся и исчезал с периодичностью морского прилива и отлива. И Манюля, следуя этой периодичности, то расцветала, напяливая на себя шляпки с вуалью и натягивая фильдеперсовые чулки, то ходила, опустив глаза и, повязавшись платком, как крестьянка с Конного рынка. Хотя все сестры в один голос кричали: «Наплюй на него. Он не стоит твоей пятки». Это продолжалось не один год, пока в конце концов Белка, доведенная до белого каления, ведь к тому времени Манюле уже перевалило за тридцать, бросила Редеру в лицо:
— Собственно говоря, сколько вы еще намерены канителиться? Да-да, нет-нет. У нас в роду старых дев не было и не будет! Не надейтесь.
То ли этот простой вопрос привел Редера в замешательство, то ли его дух и без того был подорван очередным поворотом линии партии. А может быть, у него просто была минутная человеческая слабость, которая иногда настигает даже старых холостяков. Так или иначе, но Редер, здесь же, в доме Винников, сделал Манюле официальное предложение. Так из «жениха под большим вопросом», как говорил дед, он превратился в законного зятя. Манюля, обретя, наконец, долгожданный статус жены, въехала в комнату на Капсукаса со всеми своими баночками с кремами, помадами, заколками для волос, с платьями и шляпками. И начала строить супружескую жизнь. Освоила принадлежащее ей теперь на законном основании пространство на коммунальной кухне, где в распоряжении Редера были уже не примус, а две горелки газовой плиты, но по-прежнему — шаткий столик и колченогая табуретка. По утрам сбивала для мужа обязательный гоголь-моголь из трех желтков, кусочка крестьянского масла и чайной ложки меда. Это ему нужно было как воздух. Ведь основным инструментом работы Редера являлось горло. И он, ухаживая за ним, как примадонна, даже распевался по утрам. Манюля старательно крахмалила и утюжила его кипенно-белые рубашки, чистила до сияния туфли, снимала малейшие пылинки с пиджака.
