Никита Немыгин - Под юбками Марианны
Каждый раз Эдвард возносился к таким эмпиреям, что тошно было слушать: я считал его наивным. В самом начале нашего знакомства мне даже показалось, что он всего лишь дуновение, пшик, что только из-за везения он был до сих пор на вершине положения, а случись бы ему поступиться собственным комфортом, условиями жизни, деньгами — тут-то бы он и исчез.
Однако время шло, и я с удивлением обнаружил, что был не прав. Первый случай был вот какой.
Эдварда арестовали в Минске. Как-то вечером Ольга пришла ко мне с заплаканными глазами и рассказала, что его только что накрыли чуть ли не с нацистами, что ей сообщили, будто на него навесили обвинение в государственном перевороте и вооруженном сопротивлении при задержании и вот-вот расстреляют.
На следующий день история была в новостях: французский журналист задержан в Минске. При задержании обнаружили целый склад политической литературы и несколько единиц оружия, так что для местных властей дело было совершенно прозрачным: подготовка вооруженного восстания.
Первой, защищая своего сотрудника, затрубила «в атаку» газета Эдварда. Через два дня после событий она разразилась крупной статьей на эту тему, в которой Эдвард был весь в белом, а кровавый режим, разумеется, строил козни против свободолюбивого белорусского народа. В частности, обнаружилось, что Эдвард, видимо от греха подальше, въехал в Беларусь по французскому паспорту с годовой русской и транзитной белорусской визой. Он не стал особенно запутывать следы, а просто прилетел в Смоленск, а оттуда — поездом в Минск. Билет оттуда в Вильнюс был через два дня. В Минске немедленно по прибытии он пошел по заданию на какое-то сборище сомнительной законности, но, по мнению газеты, — уж конечно, совершенно «законное» и «демократическое». Там их всех и накрыли — внезапно ворвались люди в масках и положили лицом в землю. Разумеется, для профилактики избили. Чуть позже, видимо наткнувшись на зарубежный паспорт, обвинений Эдварду не предъявили, но и не выпускали. Никаких официальных заявлений сделано не было, консула не известили.
В статье говорилось об исключительно журналистской миссии Эдварда, но я прекрасно понимал, что не только журналистский долг привел Эдварда на белорусскую почву. Пожар разгорался. В течение следующих нескольких дней другие газеты из солидарности вышли с заголовками вроде «Скандал!» и фотографией Эдварда на первой полосе. Бушевал Интернет. Наконец, обвинения были предъявлены: подготовка вооруженного переворота. МИД Франции потребовал выдать своего гражданина, Минск ответил отказом. Немедленно последовал новый громоподобный залп возмущенных статей. Дело представлялось так, как будто Эдвард вовсе не знал ничего, а просто «гулял неподалеку и зашел». Дело приняло панъевропейский оборот: к возмущению коллег присоединились некоторые газеты Дании, Германии и Англии. Начались выступления по телевидению, отчаянные дебаты: кто прав, а кто виноват. Связались с Ольгой, со мной, с другими людьми, с которыми Эдвард был дружен. Мы дали интервью. В частности, Ольга заявила, что это лучший мужчина в ее жизни, и пустила слезу. Наверное, не лгала.
Министр иностранных дел сделал новое официальное жесткое заявление о недопустимости содержания французского гражданина под стражей. Возле здания посольства в Париже прошел небольшой митинг солидарности с Эдвардом. Я ходил на него: тем более, что это был предлог лишний раз поглазеть на небывалой дороговизны здания Шестнадцатого округа, каждую завитушку их богато украшенных ворот, на открыточные виды опрятных улочек с неожиданно всплывающей Эйфелевой башней, на сады на крышах домов…
Шестнадцатый округ, особенно его северная часть, — притча во языцех, имя нарицательное для вообще любого роскошного квартала в центре города. Это — объект вожделения всякого тщеславного приезжего. Для него даже существует собирательное имя «Отой-Шайо-Пасси», по названиям кварталов. С Шестнадцатым, а не с центральными районами ассоциируется мечта о спокойной жизни в достатке, в нем видят кондовую «парижскость».
Митинг думали проводить еще и неподалеку — в сквере с говорящим названием «Сквер борющихся писателей», но потом передумали, и, чтобы «видеть врага в лицо», ангажировали на несколько часов тротуар перед посольством у ворот Пасси, зажатый между тремя нацеленными на нас видеокамерами и стеблями уличных фонарей.
Посольством оказался скромный квадратный трехэтажный домишко с резными балкончиками, совсем непритязательный, в отличие от российского. На ограде была приколочена золоченая табличка с гербом. Все по-скромному.
Было холодно, в тот год в Париже стояла необычно морозная зима. Все кругом было покрыто снегом, и люди, не привыкшие к такому холоду, зябко подпрыгивали и тряслись, как почерневшие ветви деревьев под свистящим в ушах ветром. Выделенные для охраны демонстрации полицейские недовольно поглядывали в нашу сторону. Впрочем, для них это было, очевидно, обычно: всякого рода демонстрации в Париже — дело привычное, даже скучное. Зато здешняя атмосфера была самая домашняя: пришли в основном коллеги, журналисты, представители неправительственных организаций, белорусских и российских общественных движений. Принесли с собой термосы, честно деля содержимое между присутствующими. Очень многие были знакомы между собой. Я слушал выступающих: явно, что образ Эдварда превращался в образ какого-то святого мученика, и этот образ был интересен очень многим из тех, кто держал слово. Интересен — в их собственной борьбе. Именно в тот момент я со всей ясностью морозного дня почувствовал правоту Эдварда. В трудный час он не остался один. На его стороне и вправду оказались очень многие. Пусть не всеми руководили бескорыстные идеи, но, так или иначе, большинство оказалось на стороне того, кто защищает самую главную ценность человека — его свободу.
«Впрочем, большинство всегда не право», — сказал я себе, отвлекшись от митинга. Ибсеновская точка зрения всегда была близка мне, — и я засмотрелся на крошечную ротонду на здании через дорогу и на кипарисовые сады на крышах.
Стало ясно, что Эдварда выпустят, как только страсти немного улягутся. Судить Эдварда — значило обрекать себя на аналогичное возмущение всей Европы с периодичностью каждого нового заседания. Его и выпустили примерно через месяц после задержания. Разумеется, въезд обратно был запрещен.
В результате этой истории выиграли все: правительство Франции показало свою непреклонность в борьбе за права человека: Минск сделал реверанс в сторону Запада и показал своему народу, как «их» добрые слова о демократии на самом деле скрывают злые помыслы и бунт; газеты получили почти детективную историю с продолжением, а Эдвард — пятнадцать минут славы.
— Прекрасно, — сказал я, — но сколько менее значимых людей, которым не посчастливилось иметь влиятельных друзей, — сколько их взято в плен и застрелено по всему миру?
— Так оно и есть, — ответил Эдвард. — Но мы не хотим, чтобы это повторилось, — и именно поэтому мы здесь, верно?
Припоминаю еще и вторую историю, совсем другую, не помпезную, а гораздо тише и скромнее. Дело было в следующем: Париж, как и любой мегаполис, привлекает к себе тысячи бездомных, а мягкий климат позволяет им жить без крыши круглый год. Многие из них живут на улице по пятнадцать-двадцать лет, и их судьбы трагичны и странны одновременно.
Надо сказать, что в Париже существует чуть ли не декрет, предписывающий каждому округу к Рождеству сооружать на своей территорию карусельку с лошадками. Как-то вечером я проходил мимо такой карусели: она издавала вой, похожий на вой автомобильной сигнализации. Корпус был разворочен, щиты, прикрывающие механизм, лежали рядом кучей, а внутри копошился механик. Я обратил внимание на женскую фигуру рядышком: сухонькая женщина лет пятидесяти, она стояла и с прищуром наблюдала за его работой. Разговорились, закурили. Оказалось следующее.
В былые времена эта карусель была ее с мужем бизнесом, и Жюли знала ее до последнего винтика. Однако все документы были оформлены на мужа, а брак — не оформлен вовсе. В результате, после смерти мужчины, его дети от первого брака отобрали карусель и выкинули Жюли на улицу.
И тут старенькие аляповатые лошадки и автомобильчики, которые, кажется, были годны только на металлолом, проявили характер: объявили забастовку, то переставая кружиться вовсе, то вдруг начиная издавать странные, воющие, словно призывные, звуки. Их не интересовали юридические каверзы, они звали свою хозяйку. И она слышала их.
— Они ничего не понимают, карусель никогда так не заработает, — сияла она, — и пустилась в объяснения.
Я рассказал эту историю Эдварду, и он, разумеется, тут же принял участие.
Пока не пройдена, как Рубикон, грань, определяющая человеческое достоинство, он всегда болеет за свое любимое дело, решил он и с этими словами взялся помочь. Сначала временно поселил Жюли у себя в квартире, хотя Ольга устроила ему скандал, вылившийся в незабываемую истерику. Все ее желания были проигнорированы, ведь речь шла о долге. Потом дал денег на консультацию, обзвонил серьезных юристов, те нашли какие-то зацепки, и — через три недели Жюли жила в той же карусели в будке билетера. Дело было улажено в досудебном порядке. Жилья у нее все равно не было, но теперь было дело, которое она так любила.
