Александр Мясников - Земляничная поляна
Мне удается осуществить свои замыслы только после того, как мяч попал к Катьке. Она, как и прежде, перебрасывала мяч мне под удар.
Пробираться домой стараюсь бесшумно, хотя знаю, что тетка не спит: в ее комнате горит свет. Она читает. Читает, как всегда, Гюго. Ровный кирпичик книги завернут в истертую и разлохмаченную на сгибах газету. В собрании сочинений все книги одного формата, и обложка переходит по наследству от одного тома к другому.
На веранде, на переливающемся глянцем клеенки столе два смешных холмика — оставленные джиннами тюрбаны. Это укутанные полотенцами кастрюльки.
— Ты хорошо погулял? — слышу я удивительно громкий, хотя и доносящийся из–за стены голос тетушки.
— Угу, — мычу я, торопливо набивая рот теплой картошкой.
— Значит, все нормально?
— Ага…
— Накорми собаку.
— Угу. — Я тороплюсь, чтобы тетушка не спросила еще о чем–нибудь, и поэтому, глотая куски, кричу: — Все очень вкусно, спасибо, я пошел спать, — к, дожевывая кусок хлеба, проскальзываю в свою комнату. Беру со стола книгу и валюсь на кровать. Пытаюсь читать, но букшл склеиваются в бесконечно длинные и уносящиеся вдаль полоски строк. И я вновь иду провожать Ольгу домой. И мы опять говорим и говорим, но теперь больше я…
ДАРЫ ПРИРОДЫ
Это клубника. Свежая, только что сорванная с удивленно согнувшегося стебелька, она переполнена сладчайшим ароматнейшим соком. Тонкая, усыпанная крошечными зернышками оболочка, сквозь которую прорывается только запах, кажется, вот–вот лопнет. Кладу ягоду в рот, прижимаю языком к нёбу и медленно давлю. Что может быть лучше свежей клубники!
У тетки Ани на ее крохотной плантации созрели только две ягоды. Мы по–братски разделили их. Лучше бы и не делили, ведь дело шло к ужину, во время которого восточные мудрецы призывали всех быть щедрыми. Этой ягодой я разжег аппетит. Он не тлеет, а воспламеняется. И вдруг Алик принес на Поляну целый пакет ягод. Это был праздник! Вообще, в июле жизнь на поляне стала особенно радостной. Каждый вечер, после того как основательно темнело, кто–нибудь приносил на поляну клубнику. Набитый ягодами полиэтиленовый мешок и сам походил на огромную блестящую клубничину. Когда мешок переворачивали, гигантская ягода рассыпалась по обрызганной вечерней росой траве на множество себе подобных ягодок. И казалось, на сотни километров вокруг, на весь мир до самых звезд расползается ни с чем не сравнимый запах. Он проникал всюду, и мы, одурманенные им, забыв о костре и о «картошке», набрасывались на ягоды.
Алику всегда доставались самые крупные. Призвав всех обратить на него внимание, он поднимал отяжелев-.
шую от сока ягоду над широко раскрытым ртом и, подержав ее несколько мгновений, разжимал пальцы. Она попадала прямо в цель. А иногда, продемонстрировав всем огородный феномен, он вручал его мне. «Как самому дохлому», — доверительно пояснял он вполголоса. Зачастую, украдкой от Алика, мне удавалось передать клубничный реликт Ольге. Приняв дар, она благодарно улыбалась. За эту улыбку я был готов перепахать весь тетушкин огород.
За последние дни мы сдружились с Аликом. Конечно, и раньше мы приятельствовали, но он был на год старше меня и этот год, казалось, создавал непреодолимый барьер. Но это только казалось. Когда он так щедро открыл клубничный сезон и неутомимо поддерживал заложенную традицию, когда он устроил несколько походов в лес, а главное, когда я понял, что Ольга для него лишь одна из множества девчонок, мне стало ясно, что он хороший парень.
И БЫЛ ВЕЧЕР
Сложенные у крыльца доски, на которых я сижу, еще не успели просохнуть от ночной сырости. Передо мной на песке Проша. Он сосредоточенно ковыряет лапой яму, осторожно косит в мою сторону черными глазами.
— Эх ты, Проша, Проша, — говорю я ему тихо. — Глупая ты псина. Что ты наделал? А?
Проша поднимает голову и начинает внимательно разглядывать усыпанные ласточками провода. Переливающиеся, искрящиеся на солнце птицы изредка передергивают лапками, как будто по ним пробегает ток. Ласточки распускают изогнутые, словно от удивления, крылья, потряхивают вилочкой хвоста и, проделывая все это, не прекращают вести торопливый птичий разговор.
Проша слушает их, а не меня.
— Сержик! — Из–за дома выходит тетя Аня, вытирая испачканные землей руки о жесткий, как наждачная бумага, брезентовый фартук. — Сержик, — удивленно повторяет она, не слыша моего ответа.
Ну почему обязательно Сержик, ведь можно назвать Сережа, Серега. Так ведь нет, придумала какое–то производное от ежика или ершика.
— Ты почему такой хмурый? — не унимается тетка. — Посмотри, какая погода. Прелесть! — Она вскидывает руки вместе с фартуком. — Шли бы погуляли.
— Ладно, — соглашаюсь я.
— Сходите искупайтесь, только осторожно, с твоими швами надо быть предельно осторожным.
— Угу, — выдыхаю я.
— Ты вчера хорошо погулял? — несколько настороженно интересуется тетка.
— Нормально, — отвечаю я и чувствую, как у меня краснеют уши. Дурацкий детский атавизм: когда вру, краснеют уши. А как сказать правду?
ЗЕМЛЯНИЧНАЯ ПОЛЯНА
Мы сворачиваем с большой дороги, петляем по суетливо извивающимся тропинкам, и вдруг на нас накатывает звенящая солнечная прозрачность бора. Бор величав и спокоен, как кафедральный собор. Высокие и могучие деревья с грустью атлантов взирают на базарную трескотню кузнечиков в некошеной траве, на вентиляторный шум шмелей и золотистых мух.
— Красотища–то какая! — первой восклицает Тамара, одна из сестер–близняшек.
— Как в кино, — хихикает Виталик и смотрит на Алика, который привел нас сюда.
— Глупости все это, — хмыкает Алик. — Тут только желуди по осени собирать. Идем дальше.
И мы идем. И приходим на большую поляну, даже не поляну, а луг, убегающий к густым, похожим на свалявшуюся зеленую проволоку зарослям, за которыми скрывается тихая лесная речка. И мы обнаруживаем под шелковистой, переливающейся от слабого ветерка травой красные россыпи — землянику. И мы устраиваем земляничное пиршество. И, глядя па восхищенные глаза Ольги, мне очень хотелось подойти к Алику и, как это часто делал он, похлопать его по плечу и сказать: «Ну, ты молодец, паря!» Но не успел — за меня это сделали Мишка н Катя.
…Я лежу и смотрю в небо. Оно бесконечно голубое и звеняще чистое.
— Ты кем хочешь стать? — спрашивает меня Алик,
Я слышал, как он подошел и тяжело рухнул на землю недалеко от меня. Он провожал ребят и девчонок до брода, а теперь вернулся, чтобы дождаться, пока они напьются.
Мне совсем не хочется отвечать и вообще что–либо произносить. Мне кажется, если я что–нибудь произнесу, то слово, выдохнутое изо рта, превратится в шарик и медленно полетит вверх и всосется в эту бесконечную голубизну. И все же я отвечаю, почти шепотом:
— Точно не знаю.
— А я хочу в мореходку. Поплаваю, посмотрю мир, себя покажу. Прибарахлюсь.
— Ты счастливый человек, — вздохнул я. — Все знаешь.
— Человек… — Алик приподнялся на локтях, и теперь сквозь заросли травы я видел плотный ежик его волос. — Человек должен делать свою жизнь сам, своими руками. А для этого надо развивать волю, характер. — Он говорит так уверенно, словно повторяет хорошо заученный текст. — Надо быть хозяином на земле и во всем. Мне отец всегда говорил, да и в школе учили: человек — это звучит гордо!
— Конечно, — выпускаю я в небо очередной шарик.
— А я бы сказал — не гор то, а сильно!
Прямо мне на грудь прыгает кузнечик. Он торопливо потирает ножками слюдппкп–крылья, шевелит усиками. Я задерживаю дыхание, чтобы не испугать кузнеца, но он, словно спохватившись, расправляет крылья и пружинисто взлетает.
— Если бы я смог, я бы стал художником, чтобы когда–нибудь нарисовать такой день, — говорю я, не отрывая глаз от слепящей голубизны. — Представляешь? Тебе плохо, тоскливо, а ты взглянул на такую картину, и все изменилось.
— Веселят только карикатуры,'—безобидно смеется Алик. — Вот я в газете недавно видел — живот надорвешь. А в «Крокодиле» знаешь какие бывают? Отец говорил, что сейчас живопись свой век отжила. Нынче век кино.
— Но в кино тоже художники работают…
— Мальчишки, — обрушивается на нас голос Тамарки, — Мишка такую заводь нашел, там такие кувшинки растут, ну красотнща!
— Ну и пусть растут, — отмахивается Алик.
— Но знаешь, как там красиво! — не унимается Тамара.
— Пусть нарвет да принесет, посмотрим.
— Ну вас! — досадливо машет рукой Тамарка и убегает.
— Здесь тоже было красиво! — кричит ей вслед Алик.
«Почему было? — удивляюсь я словам Алика. — Ведь солнце осталось, небо осталось, тишина осталась». Я поднимаюсь и оглядываюсь по сторонам. Вся трава на поляне примята, словно здесь лежало стадо бизонов.
