Владимир Бацалёв - Первые гадости
Так развалилась любовь Аркадия и Победы по-глупому и по-детски.
Вернее, первая стадия любви — людус — развалилась, а следующая — эрос — выглядела уже более солидно и продолжительно. Жертвам романа сразу бы отгородиться от всех, от дурных людей и даже от хороших, от которых тоже добра не жди по большому счету, но нет, так не интересно, им толпу подавай, пусть любуются на них и завидуют по-черному! Неизвестен им был другой путь. Как отгородишься, если по телевизору, по радио, на улице, в метро, за стенкой, у себя в голове поют все подряд: «Только с тобою в узком кругу быть я счастливым (ой) вряд ли смогу»? Автору песни, безусловно, — вряд ли, даже наверняка, а вот остальным попробовать стоило, хоть автор и вдолбил кувалдой в их головы свое кредо. Но в те времена общество, выставленное привилегированной частью народа, привилегированными должностями и дефицитом, уже настолько погрязло во взаимном вранье, что публично признавало любовь без желания половой близости. С высоких трибун, вечно занятых добровольцами, обществу потакали и вторили. «Дорогой и любимый…» — неслось из динамиков на шестую часть суши. «Только с тобою…» — пели хором на шестой части суши, не всегда, впрочем, имея в виду «лично» «дорогого и любимого», пятижды героя и ни разу жертвы, — а по ситуации. Например, менее «дорогого и любимого», вроде Чугунова-старшего, но только в том районе (области, крае, республике), где он правил по-царски. Остальных же жупелов-заместителей любили вдогонку, походя и на юбилеях, но все под тем же знаменем «Шире круг». Так что, как ни крути, не могли Аркадий и Победа любить друг друга и вместе ненавидеть общественную работу и другие почетные обязанности и долги советского гражданина. Они с рождения были обречены объясняться в любви телевизору, когда транслировался съезд партии, Конституции 1977 года, учебнику «Обществоведение» и прочим чудачествам коммунистов на букву М. И так много возвышенной любви требовали от своих жертв большевики, так хотелось им быть взлелеянными и обласканными народом, что на взаимную любовь у их жертв и подопытных кроликов ничего не оставалось. Тогда любой ерунды, мелочи, чуши собачьей, кошачьей, свинячьей хватало, чтобы подраться, расстаться, спиться, подать на развод, отвести детей в приют и, разуверившись во всем и в себе, отчаявшись и опустив руки, сесть и плевать с утра до вечера в голубой экран, встать и подтереть задницу портретом из «Правды».
Но нет худа без добра и нет добра без худа, особенно в юности. Временные разрывы на площади в несколько квадратных километров только разжигают дикую страсть и нетерпение чувств. Это как любимые, но заезженные пластинки, которые лучше всего слушать из соседней комнаты, чтобы не портить удовольствие скрипами и шорохами.
Так вот, с того дня Аркадий и Победа не виделись три месяца, существуя в тоске друг по другу и, подобно прочим молодым людям, занимаясь общественными делами и ликвидируя почетные долги советского гражданина…
Однажды учитель физики попросил Простофила перенести осциллограф из одного класса в другой. Ученик нечаянно уронил прибор и приволок набор деталей и запчастей к осциллографу. В наказание и чтоб другим неповадно было, завуч два часа держал класс по стойке «смирно» и зудел, как родное государство всех задарма учит, кормит-поит, обувает-одевает, а Простофил, неблагодарное животное (другого и слова нет), ценный государственный прибор донести не может, руки у него не приспособлены, а ноги заплетаются, а голова только для волос, которые он не стрижет по форме, утвержденной минпросветом, и все ему хиханьки да хаханьки, а пора бы уже и за ум браться, и не его одного это касается, вообще в этом классе все одного поля ягоды: дурак на дураке, дура на дуре, — и в девятый он — завуч — никого не переведет, пусть не мечтают, всем дорога в ПТУ, а там…
Слушая одним ухом, как скоро и навсегда учеников поставят к станку, сунут лопату в руки и взвалят штабель кирпичей на спину, если тут же они не возьмутся за ум, Простофил твердо решил, что не будет подобно соклассникам казанской сиротой в приюте инвалидов, и пошел к шпане, чтобы свести счеты с завучем, как представителем государства, на иждивении которого вся страна и мировой лагерь социализма.
Шпана не оправдала надежд Простофила. Ну, побили стекла в квартире завуча, ну, сунули копейку в его дверной замок, ну, кинули дымовую бомбочку в фортку. Разве это месть за обиду? Ерунда, а не месть. Завуч только глазом стал дергать и чихать без повода.
Но от шпаны Простофил уже не отвертелся. В девятый класс его не взяли, зато с распростертыми объятиями приняли в швейное ПТУ со стипендией 16 рублей, где на трех мальчиков-белошвеев приходилось сто восемьдесят девочек-белошвеек, и никакого призора, хоть на голове строчи, потому что мальчиков в общей массе считали за девочек. Пытливый взгляд воспитателей и мастеров застревал лишь на животе Простофила: не забеременел ли он после какой-нибудь пьянки в мужском общежитии токарей и плотников. Но Простофил среди такого малинника успел только дважды подхватить триппер. Родители, глядя на него со стороны, не могли представить, что совсем недавно («Помнишь, Софочка, как будто на днях?») их ребенок стоял первым в шеренге и звонко кричал:
От лебят-дошколят
Лодине спасибо!
Лодине советской,
Ласковой, кпасивой! —
не могли представить («Помнишь, Павлик, словно вчера?»), что это их «золотце» поднял голову от игрушек и сказал: «Мамочка, я пúсать хотел и не перехотел», — но и образумить собственное дитя-детину не могли: к ремню рука не тянулась, парализованная высшим образованием, а словесные залпы расшибались о Простофилов лоб и рикошетом били по совести самих горе-воспитателей.
Простофил никого не слушал, кроме себя, и ничего не делал, кроме нужды. Стал только цинично-остроумен с телевизором. Например, говорит диктор:
— Сегодня министр иностранных дел товарищ Громыко принял посла Японии…
— …За дурака и пьяницу.
Или:
— Кубинский народ помнит, что советские люди…
— …Его кормят и поят за «спасибо».
Встречались и просто непристойные репризы, после которых диктор на секунду замирал и с укоризной смотрел на Простофила.
Рано-поздно, но Простофил выучил кое-как, где у швейной машины рубильник, запошиватель, сутаж и сборочник, и задумался о жизни. «Что же мне делать портным в ателье? — думал он, сидя на уроке истории и слушая одним ухом документальный рассказ, как учительнице в трехлетнем возрасте сыпались бомбы в кроватку. — Умирать мне пока рано, а жить уже незачем. И негде. И бумажных денег совсем нет. За ум браться поздно: никто не поверит, — ведь учителя уже знают наверняка, что у меня его нет. Решили один раз между собой и дали кликуху — «местами невнимательный». Какая грубая лесть! Я вообще не слушаю, что там несут эти курицы у доски… Нет, ученье — тьма. Пьянки и гулянки — это по мне. Иначе что я буду вспоминать в старости?.. Но на пьянки-гулянки нужно много бумажных денег, а деньги отец даст, если я буду хорошо учиться, но учителя уже решили, что хорошо учиться — привилегия отличников… Замкнутый круг — ни пробить, ни расколошматить. Выйду вечером во двор и завою, как проигрыватель Десятого яйца».
И близок уже был час воя, минута опускания рук и момент отчаянья, когда во дворе показался Леня с паспортом Аркадия в кармане. Простофил сразу смекнул, что «комки», прокат и вытрезвитель суть одноразовые акции. Поэтому он сообразил многоразовый доход из паспорта Аркадия, но делиться доходом со шпаной не хотел, а хотел поделиться ответственностью с Леней, уже проявившим себя как вор-одиночка.
Идея аферы появилась у Простофила экспромтом. Два товарища его по швейным играм давно подрабатывали на спекуляции книгами. Пару раз и он, соблазнившись их уговорами и стащив какую-нибудь ерунду из отцовской библиотеки, отирался на толкучке возле Дома книги, в котором люди работали не за зарплату, а за товар со склада, реализуя его кто как горазд: с черного хода, на черном рынке, про черный день — только по цене красной. Книги Простофил тогда спустил по дешевке и разочаровался в таком бизнесе, но с чужим паспортом дело грозило выгореть крупно.
— В Москве тысяча библиотек, — втолковывал он Лене. — Если из каждой унести по три дефицитных книги и продать на толкучке, денег получится вагон и маленькая тележка.
— Они же с библиотечными штампами! — сказал Леня.
— Кто там в темноте на черном рынке смотреть будет! — сказал Простофил. — Да и берут книги не для того, чтобы тебя в милицию сдать, а чтобы на полку поставить. Впрочем, если тебя такая ерунда пугает, — я знаю, как свести штампы.
— Как? — спросил фома неверующий Леня.
— Берешь уксусную эссенцию, марганцовку и перекись водорода. Я уже сводил лишние печати со справок, — объяснил Простофил. — Мы даже не пойдем на толкучку, раз ты боишься, а сразу наймем перекупщика.
