Геза Сёч - Лимпопо, или Дневник барышни-страусихи
Пальмы — не те, что изобразил на своем гербе Володя, а настоящие — вырастают до облаков. По ночам в их кронах спасаются от хищников страусы. На пальму не могут взобраться ни лев, ни оборотень, ни крокодил. Злой оборотень, как он ни точит о ствол все свои тринадцать когтей, не может забраться наверх. И страусы иногда с издевкой кричат ему сверху:
— Не сдавайся, эй, перевертыш!
Полезай к нам!
Это оборотни?Оборотень в бессильной злобе пинает пальму, но она этого даже не чувствует.
К возвращению угнанных на далекий Север страусов пальмы приготовили сладкие, чудного аромата плоды. И, покачивая кронами, словно бы говорят: потерпите, осталось совсем немного.
37. 3аадор. Как хоронили когда-то
Из леса куда-то пропал Заадор. Говорят, будто он эмигрировал в Венгрию, но рассказывают и другое: его дядя якобы был надзирателем, и во время тюремного бунта заключенные порвали его на куски, поэтому Заадор отправился в устье Дуная, чтобы похоронить его, точней, то немногое, что от него осталось. По ночам в лесу раздается что-то вроде тамтама, а подчас слышится даже саксофон.
Одного из дедушек Максико похоронили там же, где тридцать лет назад были зарыты мученики неудавшейся революции. Зарывали их втайне, потому что те люди, которые пришли к власти, не хотели, чтобы другие возлагали цветы и венки на могилы казненных, вот они и решили, что лучше всего зарыть прах мучеников (или прахи? много мучеников — много прахов? это множественное число меня с ума сведет; сколько тел может быть у одного мученика?), короче, оставшиеся по-еле повешения безжизненные тела закопали в том месте, где хоронили умерших животных из зоопарка и цирка. Но люди все-таки разузнали про этот участок кладбища, так как в этой стране даже самые страшные тайны всегда выплывают наружу, и поэтому уже много лет весь народ, или, во всяком случае, внуки революционеров, возлагают цветы и венки на могилу, где покоится дедушка Максико.
Петике пишет роман. Действие в нем происходит в неизвестной провинции из тех, что на географических картах обозначают словами «Hie Sunt Leones», то есть «здесь обитают львы», короче, неведомая земля на обочине ойкумены. В наших местах нет ни одного льва, и, честно сказать, никому они тут не нужны.
В романе Петике эта провинция (которая не имеет, да и не может иметь отношения к нашей) называется Львиной Землей, по-научному — Terra Leonum или Terra Leonorum, уж не знаю, какое название правильней. Наверно, последнее, а что касается слухов, то, похоже, они не беспочвенны, не случайно вчера по радио передавали прелюдию к третьему Леоноруму Людвига ван Бетховена под управлением сэра Джорджа (называемого также Дёрдем) Шолти[9].
39. Летный инструктор. Свобода воли, судьба и рок
К нам прибыл летный инструктор.
Летный инструкторДолгожданный учитель приехал из какого-то зоопарка или морского порта на любимом прогулочном кабриолете символистов.
Вывалившаяся из авто многочисленная и суетливая компания поспешила извлечь воздушного акробата из элегантной машины. Он восседал на заднем сиденье, и первое, что нам бросилось в глаза, это его благородный внушительный профиль. Из аристократического клюва свисала огромная матросская трубка.
Чуть шевельнув крыльями, воздушный ас тут же слетел на землю. Водитель кабриолета дал газ и умчался вместе с символистами, а мы обступили земное полубожество.
— Наши сердца переполнены ожиданиями и надеждами… — попыталась я начать разговор.
Учитель обвел себя взглядом и опустил голову.
— Временами хандра заедает матросов, и они ради праздной забавы тогда… oui, pour s’amuser [10], — не вынимая из клюва трубки, пробормотал он, то ли оправдываясь, то ли смущаясь. Потом он проковылял пару шагов, и мы обнаружили, что ноги его опутаны, пусть и не слишком тугой, веревкой. Он неуклюже подпрыгивал и хлопал крыльями, пытаясь сохранить равновесие, хотя они, эти крылья, как раз и мешали ему ходить нормальной, а не этой жуткой хромоногой походкой. Мне стало жалко его, и я воскликнула:
— Постойте, маэстро! Я сейчас разрублю своим клювом эту веревку!
Но альбатрос от этого отказался.
Почему — я так и не поняла, хотя позднее, довольно туманно, он говорил что-то о предопределенности, кармических силах, о которых я не имею понятия, о стоической мудрости, жертвенности и о служении племени поэтов и альбатросов. А также о невозможности избавиться от власти символа (или Символа?) и о каких-то взаимосвязях между свободой воли, кисметом и — что бы это могло означать? — ананке [11].
Был он весьма ученый, это факт, но многое из его объяснений мне было непонятно, и я, из маловерия и подозрительности, даже подумала, что, возможно, он тоже разучился летать и теперь боится встать на крыло, чтобы не опозориться. Между тем, скорее всего, дело было просто в том, что к старости он стал походить на облупившуюся переводную картинку, сжился мало-помалу с ролью, когда-то, может быть, унизительной, но со временем расцвеченной яркими красками, — с тем, что он, точно так же, как и поэты, именно из-за крыльев считается на земле не совсем нормальным. Собственная индивидуальность присохла к ставшей такой знаменитой роли, как остатки бисквита к горячему противню. Так я о нем думала, но была неправа.
Мы подарили ему банку хека в пикантном соусе. Куски рыбы он проглатывал целиком и с явным блаженством.
Как бы там ни было, но курсы все-таки начались.
40. Лётная школа
Мы помогли альбатросу — которого мы называли Маэстро, Профессор или, ласкательно, Альби — забраться на одну из клеток. Свои веревки он привязал к верхней перекладине.
При первом же взмахе гигантских крыльев нас охватило безумное ликование — казалось, вспыхнул бенгальский огонь, казалось, в воздухе что-то мягко шипело, а в глубинных слоях нашей кожи побежали мурашки. Мне чудился даже запах пороха, который испускают бенгальские свечи. Приблизительно полминуты альбатрос витал над клеткой, которая вибрировала и трещала.
— Вот видите, как это надо делать! — восторженно крикнула я.
За практической демонстрацией последовали теоретические занятия. Маэстро долго рассказывал нам о вкусе соленого воздуха, об углах падения, о солнечных бликах на воде, о пассатах и ни с чем не сравнимым чувством, когда, сложив крылья, ты пикируешь вниз. Что касается последнего, то я сразу решила, что этого испытывать на себе я не буду.
Выстроившись полукругом, мы стояли у клетки, с которой излагал нам учебный материал привязанный к перекладине адмирал небес.
Я взяла инициативу на себя:
— И-и-и, раз, — подала я команду.
Вокруг поднялся просто ураган, жилы на шеях у нас набухли, все мышцы работали что было мочи. Встав на цыпочки и хлопая крыльями, мы рвались в небо.
— Вперед, страусы, вперед и выше! — подбадривал нас из своей норы крот Игэлае.
Сердца наши бешено стучали, глаза вываливались из орбит.
Но от земли нам удалось оторваться всего лишь на несколько пядей, да и то, если честно, мы скорее подпрыгивали — и это все, что нам удалось на пути от земли к облакам благодаря совершенно нечеловеческим, точнее нестраусиным, усилиям. Кто-то переживал это как фиаско, я же, когда мы рухнули наземь, чтобы отдышаться, назвала это многообещающим началом.
— Я анереву, орокс ым мителоп, — перешла я на конспиративный язык.
Кстати о криптографии. Секретные коды мы усовершенствовали, договорившись с Максико и Альби о том, что, если появится что-то суперважное и секретное, мы, стараясь не привлекать внимания, будем петь:
Шоня, Шоня, лим кожурд,
идохирп ан кожереб…
то есть Янош, Янош, мил дружок, приходи на бережок!.. Этими словами из прекрасной старинной народной баллады мы будем подавать друг другу сигналы.
Десятиминутная летная тренировка утомила нас больше, чем если бы мы восемьдесят раз обежали выгон.
— И что теперь? — несмело спросила Туска.
— Наши мышцы должны вновь привыкнуть к работе, для которой их создала природа, — объяснила я и добавила: — Они разучились работать.
— Еще немного, и мы взлетели бы под самые облака, — закончил разбор полетов Тарзан.
Ночной монологПомню, Кочард, пересадка… Там однажды
проезжал я, было дело —
альбатросом, перегруженным поклажей,
ковылял я неумело.
В багаже лежали сложенные крылья
и штормовка, что от соли поседела.
42. Зима. Конная статуя. Еще одна жертва. Южная Звезда
Выпал снег. И ударил такой мороз, что кошки, сворачивая за угол, переламываются пополам. Флегматичный крестьянин, проезжающий мимо на своей размалеванной цирковой фуре, дрожит от холода. Народ соседнего Кишберека добывает дрова на кладбище, выкапывает кресты на могилах предков, родителей, братьев и безвременно покинувших этот мир младенцев, распиливает их и тащит домой, потому что эти сухие надгробья прекрасно горят в печи. Я хожу греться к бассейну с декоративными рыбками, который, к счастью, питают термальные воды.
