Вионор Меретуков - Восходящие потоки
С книгами, настоящими книгами, та же история. Если ты пишешь настоящую книгу, то ты не знаешь, что случится с твоими героями на следующей странице. И это происходит не потому, что ты забыл составить планчик сочинения, а потому, что ты пытаешься написать правду, подбрасываемую тебе по столовой ложке из иных сфер.
Уверен, так писали великие. План — это для графоманов, ворующих объедки со столов гениев.
Достаточно вспомнить Льва Толстого, который однажды решил следовать плану и уже начал писать роман о декабристах, а в результате заехал совсем в другую сторону, родив "Войну и мир".
Итак, неким свежим ранним утром мы с Карлом оказались на кладбище.
— Я знаю, что тебе надо. Вид могил, — сказал он и положил мне руку на плечо, — настроит тебя на мысли о возвышенном, вечном и отвлечет от мирского, то есть от низменного. — Карл прикрыл глаза, став похожим на доброго крокодила. — А это как раз то, в чем нуждается каждый придурок, который стал слишком много копаться в себе.
Я знал, что прогулки по кладбищенским аллеям всегда бодрили Карла и придавали ему оптимизма.
— Погуляем, — говорил он приподнятым тоном, — здесь тенисто и, слава Богу, народу мало. Знал бы ты, как мне надоели люди! Я имею в виду живых. Толку от них, как от козла молока. Одно радует, что среди них подаются женщины. Если бы не это… Я не человеконенавистник, избави Боже, но… все-таки было бы лучше, если бы народу было поменьше. Людей развелось до черта… Только под ногами путаются. Чем мне нравятся мертвые, так это тем, что они, в отличие от живых, не лезут ко мне с советами и никогда не мешают продуктивно размышлять о бессмертии.
Мы бродили по обширному кладбищу, изредка бросая взгляды на надписи, выбитые на мраморе и граните. Попадались презабавные.
— Взгляни! — я указал Карлу на скромный серый камень с веселенькой искрой. Надпись на нем гласила:
"Мертвых в землю, живых — за стол!
Савва Варнавович Преферансов-Мертваго
1800 — 1882"
— Кем был этот шутник с жизнерадостной фамилией? Попом расстригой, пропившим серебряные ризы и золотые стихаря? Конным заводчиком, истратившим состояние на шампанское и цыганок, всяких там Глаш и Катек с сумасшедшими черными глазами? Мне хочется думать, что умер он во время шумного застолья, это единственно достойная смерть для субъекта с такой необычной фамилией… Какой симпатичный покойничек! — проворковал Карл.
— Согласен, очень симпатичный, — я уже чувствовал, как по телу разливается приятное тепло. Посещение кладбища начало оказывать на меня благотворное воздействие: похоже, Карл был прав.
— Да и этот совсем не плох, — я подвел Карла к следующей могиле.
Мы увидели эпитафию.
"Память о тебе бессмертна!
Балдан Калганович Изотопов, купец первой гильдии
1819 — 1895"
— Еще одно доказательство того, что смерть может быть пошлее жизни… — цинично заметил Карл. — Интересно, чем это он был так славен, этот незабвенный Балдан Калганович? Может, тем, что в один присест мог выпить два литра водки и высадить целый котел ухи из белорыбицы? Или тем, что субсидировал строительство первой в Москве общественной уборной? Черт бы побрал всех этих мертвяков и тех, кто закопал их под булыганами с такими идиотскими призывами к вечности! А вот еще одна замечательная эпитафия, ты только посмотри! Что они все сговорились, что ли?
Мы приблизились к могиле, обнесенной ржавой покосившейся оградой.
Придав голосу благоговения, я прочитал:
"Ты был велик соответственно имени своему!
Капитон Капитонович Шляпенжоха
1700 — 1902"
— Вот это я понимаю! 202 года! Непостижимо! — поразился Карл. — Прямо-таки библейский возраст, если только кладбищенский каменотес не был вдребезги пьян, когда долбил эти циферки… О, незабвенный и великий Капитон Капитонович! Интересно, кем он был, этот Шляпенжоха? Башмачником? Или разносил по домам толстовские брошюры о нравственности? Или под покровом ночи колуном кроил черепа прохожим? Похоже, мы с тобой угодили в заповедник гоголевских персонажей.
Следующая эпитафия была прочитана Карлом медленно и торжественно:
"Лучше мне умереть, нежели жить!
Ираида Уродова-Чернозубова.
Ушла из жизни 1 января 1887 года"
— Сколько глубокого, поистине философского смысла и вселенской тоски в этих пронзительных словах! Действительно, лучше умереть, чем жить под такой фамилией… И такие тетки вертят нами! Господи, а ведь, наверно, был какой-то ясноглазый поручик, милый воспитанный мальчик, который сходил с ума по этой Ираиде Уродовой! Когда же мы научимся вертеть женщинами, как они вертят нами?
— Когда сами будем действовать их же методами. Надо самому прикинуться женщиной, и тогда…
У одной могилы Карл остановился надолго. Я стал рядом. Мы принялись с интересом разглядывать осевшую на одну сторону гранитную глыбу антрацитового цвета.
— "Карл Бухман", — прочитал Карл проникновенно. — Видишь, как, оказывается, много было Карлов на свете… И все, все умерли! Какие утраты, какие утраты… Остался один, но зато какой!.. Ах, как я одинок в этом океане мертвых Карлов… Посмотри, — сказал мой друг, и глаза его подернулись влагой, — мой тезка Карл Бухман родился в одна тысяча восемьсот девяностом году… Помнится, что-то связано с этим годом…
Я напрягся и неуверенно произнес:
— Кажется, год рождения Пастернака…
— Да-да, ты прав, Пастернака. А также — Фанни Каплан. Год тысяча восемьсот девяностый! — сказал Карл с воодушевлением. — Год рождения самой невезучей женщины двадцатого столетия. Находиться в метре от Ильича и так бездарно промазать…
А могла ведь грохнуть политического авантюриста в самом начале его варварского эксперимента. Знаешь, почему она промахнулась? Фанни забыла, какой глаз надо было прищуривать. И прищурила совсем не тот.
Ах, если бы она прищурила тот, какой надо! Впрочем, если бы она и превратила грудь вождя мирового пролетариата в дуршлаг, это вряд ли бы что-нибудь изменило.
Ведь из-за его плеча уже высовывались рыжие усы следующего вождя: будущего вождя всех времен и народов. А тот многому научился у своего предтечи. Да-а… — протянул Карл и повторил: — Тысяча восемьсот девяностый год… Давненько, однако… Посмотри, — воскликнул Карл изумленно, — что за чертовщина! Год смерти этого Бухмана почему-то не обозначен. Вернее, на его месте зияет дыра.
Словно в надгробие угодил шестидюймовый снаряд. Мы никогда не узнаем, умер ли этот славный человек. Что наводит на некие мысли. Например, на мысль о том, что этот хмырь еще жив и по сей день, как Агасфер, шляется по городам и весям необъятной матушки-земли.
А если и умер, то умер он, сердяга, стоя в очереди за отборной сельдью по цене рубль тридцать четыре за килограмм еще в одна тысяча девятьсот шестьдесят втором году от рождества Христова в магазине "Рыба", улица Арбат, бывший дом потомственного гражданина Саввы Силыча Куроедова…
Умер он, стало быть, на Арбате, а похоронен где-нибудь в другом месте. И могила с красивым камнем ждет, не дождется, когда припожалует законный владелец. А у него и в мыслях этого нет… Ты думаешь, я говорю глупости? Посмотрим, посмотрим… Ах, как же здесь славно! — воскликнул Карл и, глубоко вздохнув, развел руки в стороны. — Век бы отсюда не уходил. Может, поселиться здесь?
Ты посмотри, сколько здесь зелени! А воздух, воздух-то какой! Как упоительно пахнет увядшими черными розами и влажной землей, вобравшей в себя ароматы наших истлевших предшественников! Кстати, ты не хотел бы жить на кладбище? В непосредственной близости от места твоего грядущего захоронения?
А что, это ведь так удобно: и в нравственном, и в философском, и в прикладном смысле. Устроился бы сторожем, стучал бы по ночам колотушкой, распугивал грабителей. А днем бы писал свой дурацкий роман да мастерил себе впрок домовину, пел грустные народные песни и носил пожитки в кабак… — Карл замолчал и заботливо оглядел меня с ног до головы.
Я пробурчал, что пока предпочитаю жить подальше от могильных плит и деревянных крестов.
Карл увлек меня по старой аллее вглубь кладбища. Он шел энергичным "стрелковым" шагом, почти бежал. Мне показалось, что Карлу не терпится предъявить мне что-то в качестве свидетельства целесообразности проживания рядом с покойниками.
Наконец он остановился у черного обелиска чудовищных размеров. Я запрокинул голову. Вспомнился знаменитый роман Ремарка.
Обелиск был настолько велик, что, казалось, он должен был стоять не здесь, среди могилок со скромными надгробьями, а где-нибудь в Гималаях, господствуя над миром и грозно напоминая всем о краткости и зыбкости жизни.
