Дафна Дю Морье - Полет сокола
— Добрый вечер, синьор, — сказал он. — Надеюсь, вы всем довольны?
У него тряслась левая рука, и, стараясь скрыть это, он держал ее за спиной… Энергичного, ясноглазого синьора Лонги больше не существовало. Я поблагодарил его за беспокойство, он поклонился и исчез за ширмой. По глазам старика было видно, что он не узнал меня. Иного я и ожидать не мог. Почему кто-то должен связывать заурядного групповода сегодняшнего дня с младшим сыном синьора Донато тех давних лет — с Беато, которого взрослые любили трепать по голове? Все мы забыты. Все ушли в небытие…
Обед закончен, Туртманы препровождены в их комнату. Я взял пальто, открыл парадную дверь «Отеля деи Дучи» и вышел на площадь. Белая, неподвижная тишина поглотила меня. На снегу были видны отпечатки ног; чьи-то следы, сперва четкие, твердые, вскоре замело, и они пропали. Под мое легкое пальто задувал колючий ветер. Последняя схватка весны с зимой меня, как и всякого туриста, застигла врасплох.
Я посмотрел направо, налево: за двадцать с лишним лет я забыл, как делится главная улица по двум сторонам площади. Казалось, ее части расходятся перпендикулярно от общей вершины. Я решил пойти налево, мимо громады Сан Чиприано, смутно вырисовывавшейся за пеленой снега, и сразу понял, что ошибся; широкая дорога круто поднималась к вершине северо-западного холма, где стоит статуя герцога Карло, младшего брата безумного Клаудио. Божественного Карло, который правил здесь сорок лет. Он пользовался всеобщей любовью и уважением, перестроил дворец и город, сделал Руффано знаменитым.
Я вернулся на площадь и пошел по узкой, извилистой улице к тому месту, где она вливается в пьяцца Маджоре, на которой во всем своем великолепии высился герцогский дворец моего детства, моих грез — с красными, посеребренными падающим снегом стенами.
Глупо, но на глазах у меня появились слезы — групповод, словно обычный турист, растрогался при виде почтовой открытки, — и, будто во сне, я сделал несколько шагов вперед и дотронулся до знакомой стены. Здесь — дверь в четырехугольный двор, которой пользовался наш отец, главный хранитель, и мы, Альдо и я, но не многочисленные туристы. Там — лестница, по которой я любил прыгать, а там дальше — фасад собора, перестроенный в восемнадцатом веке. С губ бронзовых херувимов, окаймлявших фонтан на площади, искрящимся хрусталем свисали сосульки. Я часто пил из этого фонтана, воодушевленный рассказом Альдо про то, что в его прозрачной воде заключена высшая чистота и многие тайны; но если тайны и были, я их так и не узнал. Я поднял голову и в высоте прямо над входной дверью увидел герб герцогов Мальбранче — парящего бронзового сокола с распластанными крыльями и головой, покрытой шапкой снега. Я отошел от дворца, поднялся вверх по холму мимо университета и свернул налево по виа деи Соньи (улице Грез). Вокруг ни движения, ни шороха, хоть бы кот прошмыгнул. На снегу были видны только мои следы, и когда я подошел к высокой стене, окружавшей дом моего отца с единственным деревом в маленьком дворике, резкий порыв холодного ветра взметнул передо мной струйки похожего на белый пух снега.
И вновь меня охватило странное чувство, будто я — призрак, возвратившийся в родные места. Нет, даже не призрак, а бесплотный дух далекого прошлого, и там, в погруженном во тьму доме, спят Альдо и я сам. У нас с Альдо была общая комната, пока ему не отвели собственную. Ни полоски света не пробивалось из-за плотно закрытых ставней. Интересно, подумал я, кто здесь теперь живет, если дом вообще обитаем. Как бы то ни было, но дом и стена сада, такая высокая в моих детских воспоминаниях, показались мне заброшенными и обветшалыми.
Осторожно, словно вороватый кот, я отошел от дома, миновал церковь Сан Мартино и, чтобы немного сократить путь, спустился по лестнице и оказался на пьяцца делла Вита. Насколько помню, мне не встретилось ни души.
Я вошел в отель, поднялся в свою комнату, разделся и лег в постель. Сотни образов мелькали у меня в голове; они скрещивались, переплетались, как дороги, вливающиеся в автостраду. Иные я помнил, иные проносились смутным видением. Прошлое смешивалось с настоящим, лицо отца сливалось с лицом Альдо, даже разные военные мундиры смешались в один. Форма с крылышками военного летчика, которая так красила Альдо в его девятнадцать лет, превратилась в форму любовников моей матери — немецкого коменданта и американского бригадного генерала, с которым мы прожили два года во Франкфурте. Даже такой случайный знакомец, как лакей из «Сплендидо», которого я мельком видел раз десять и о котором никогда не думал, принял облик управляющего одного из туринских банков, за которого моя мать, в конце концов, вышла замуж — моего отчима Энрико Фаббио, давшего мне имя и образование. Слишком много лиц, слишком много случайных встреч, слишком много номеров отелей, меблированных комнат; и ничего, что я мог бы назвать домом, где обрел бы покой и уют. Жизнь — непрерывное путешествие без начала и конца, полет без цели…
Разбудил меня резкий звонок в коридоре. Я включил свет и увидел, что уже десять часов утра. Я распахнул окно. Снегопад прекратился, и сияло солнце. Внизу на пьяцца делла Вита люди торопились по делам. Магазины открылись, и служители разметали снег перед входом. Давно мною забытая, привычная утренняя жизнь Руффано вступила в свои права. До меня донесся острый, чистый запах площади, запах, который я хорошо помнил. Какая-то женщина вытряхивала из окна коврик. Подо мной о чем-то спорили несколько мужчин. Собака, задрав хвост, погналась за кошкой и едва не угодила под машину. Транспорта стало больше, чем в прежние времена, или просто во время войны разъезжали только военные машины? Я не помнил, чтобы во времена моего детства где-то поблизости стоял уличный регулировщик, теперь же один из них протянутой рукой указывал машинам путь через площадь к виа Россини и герцогскому дворцу. Повсюду было много молодежи, юноши и девушки пешком и на велосипедах двигались в южную сторону и дальше вверх по холму. И меня вдруг осенило: ведь небольшой в дни моего детства университет, наверное, значительно разросся, и герцогский дворец, былая гордость Руффано, уже не царит над городом.
Я отошел от окна, оделся и, не желая беспокоить застенчивую горничную, спустился выпить кофе в столовую. Синьор Лонги сам принес мне поднос и дрожащими руками поставил кофе на столик.
— Прошу прощения, синьор, — сказал старик. — У нас не хватает прислуги, да и на кухне идет ремонт перед новым сезоном.
Проснувшись, я уже обратил внимание на шум, стук молотков, крики рабочих, на запах краски и извести.
— Вы давно держите этот отель? — спросил я его.
— О, да, — ответил он со своей всегдашней готовностью поговорить, которую я так хорошо помнил с детства. — Больше тридцати лет с перерывом на время оккупации. Тогда военные устроили здесь свой штаб. Мы с женой уехали в Анкону. В «Отеле деи Дучи» останавливались многие известные люди, писатели, политики. Могу вам показать…
Прихрамывая, он направился к книжному шкафу в дальнем углу, открыл его, вынул книгу посетителей и, неся ее осторожно, словно новорожденного младенца, вернулся к моему столику. Книга сама собой открылась на нужной странице.
— Английский министр Стенли Болдуин как-то почтил нас своим присутствием, — сказал синьор Лонги, указывая на подпись. — Он остановился всего на одну ночь и очень жалел, что не может задержаться подольше. Американская кинозвезда Гарри Купер, вот там, на следующей странице. Он собирался снимать здесь фильм, но почему-то ничего не вышло.
Он с гордостью переворачивал страницы книги, чтобы я мог как следует их рассмотреть: 1936, 1937, 1939, 1940 — годы моего детства. Меня так и подмывало спросить: «А синьор Донати, главный хранитель дворца? Вы помните его и его жену? Помните Альдо, когда ему было шестнадцать? Помните Бео, маленького Беато, такого маленького, что в семь лет ему давали только четыре? Так вот же он. По-прежнему маленький, по-прежнему неприметный».
Но я сдержался и продолжал пить кофе. Синьор Лонги терпеливо переворачивал страницы книги с именами своих постояльцев, причем я заметил, что он пропустил годы позора: так он дошел до пятидесятых, шестидесятых годов, но министров и кинозвезд уже сменили туристы: англичане, американцы, немцы, шведы, обычные посетители, которые приезжали и уезжали, как те, кого брала под свое крыло «Саншайн Турз».
Резкий, скрипучий голос позвал синьора Лонги из-за ширмы, и он послушно захромал на зов своей супруги. Украдкой поглядывая на ширму, я нашел в книге 1944 год, и вот она — размашистая, с витиеватым росчерком, подпись коменданта в месяцы, когда он превратил отель в свою штаб-квартиру. Следующая страница была пуста. Супруги Лонги отправились в Анкону… Я поспешно закрыл книгу и отнес ее в книжный шкаф. Самое подходящее место для сувениров. Комендант с его высокомерной повадкой и раскатистым голосом, слишком быстро переходившим в хрип… пусть он лучше остается в запертом шкафу. Если бы не он, не его символическое присутствие — побежденный победитель, предмет гордости моей матери, — мы с ней (ведь отец умер в концентрационном лагере, Альдо сгорел в подбитом самолете) уехали бы в Анкону вместе с Лонги. Ходили и такие разговоры. А потом? Да что там размышлять. На побережье она подцепила бы другого любовника и укатила бы с ним, таща за собой своего «Беато».
