Карен Бликсен - Прощай, Африка!
Я посылала Каманте в клуб Матэйга к тамошним поварам и к поварам моих знакомых в Найроби, когда меня там угощали каким-нибудь вкусным блюдом, и после того как он прошел обучение, дом мой прославился по всей колонии своим замечательным столом. Мне это доставляло истинное удовольствие. Я радовалась, когда у меня собирались друзья, способные оценить мое искусство, но Каманте ничьими похвалами не интересовался. Однако он хорошо изучил вкусы моих друзей, особенно тех, кто бывал у нас чаще других. «Приготовлю рыбу в белом вине для бваны Беркли Коула, — говорил он серьезно, будто речь шла о человеке не совсем нормальном, — он сам присылает вам белое вино, чтобы мы приготовили для него рыбу». Мне хотелось спросить настоящего знатока, хорошо ли готовит мой повар, и я пригласила старого друга — мистера Чарльза Балпетта из Найроби. Мистер Балпетт много путешествовал — как все старшее поколение, которое следовало за поколением Финсаса Фогга — он объездил весь свет, везде отведал лучших яств, какие ему могли предложить, и не задумывался о своем здоровье в будущем, пока мог наслаждаться пиршеством сию минуту. В книгах пятидесятилетней давности, посвященных спорту и альпинизму, много написано о его атлетических рекордах, о его сложнейших восхождениях на неприступные горные вершины в Швейцарии и в Мексике, а в одной из книг, посвященных знаменитым спорам и пари, под названием «Бог дал, Бог и взял», можно прочитать, как мистер Балпетт на пари переплыл Темзу, одевшись как на бал — во фраке и цилиндре, а позже, в подражание лорду Байрону и Леандру, переплыл, как подобает романтику, и Геллеспонт. Я была счастлива, когда он приехал ко мне на ферму, и мы пообедали тет-а-тет: всегда особенно приятно угостить мужчину, если он тебе очень по душе, обедом собственного приготовления. Он отблагодарил меня за гостеприимство интереснейшей беседой о своих воззрениях на кулинарное искусство, как и на многие другие вещи, а прощаясь, сказал, что нигде не обедал так вкусно.
Принц УЭЛЬСКИЙ оказал мне большую честь, приехав отобедать на ферму, и он очень похвалил мой кемберлендский соус. На этот раз Каманте с большим вниманием выслушал меня, когда я ему рассказала, как знатный гость хвалил его искусство — туземцы очень почитают королей и любят о них говорить. А через несколько месяцев Каманте захотелось еще раз послушать похвалы высокого гостя, и он задал мне вопрос по всем канонам французского учебника: «Понравился ли сыну Султана соус к поросенку? Скушал ли он все до конца?»
Но свою доброжелательность ко мне Каманте проявлял не только на кухне. Ему хотелось помочь мне во всем — в соответствии, однако, с его собственными понятиями о счастливых возможностях и опасностях нашей жизни.
Однажды глубокой ночью он вдруг вошел ко мне в спальню с фонарем в руке, молча, как часовой, проверяющий посты. Случилось это в самом начале его пребывания у меня на службе, когда он был еще маленьким. Похожий на черную летучую мышь, случайно залетевшую в спальню он остановился у моей кровати; он показался мне, со своими большими оттопыренными ушами, какой-то африканской разновидностью эльфа, блуждающего огонька с фонарем в руке. Он заговорил со мной торжественным тоном.
— «Масбу, — сказал он, — я думаю, вы бы лучше встали». Я села в постели, с трудом понимая, что происходит; я знала, что если бы случилось что-то серьезное, меня разбудил бы Фарах, но когда я приказала Каманте уйти, он не двинулся с места.
— «Масбу, — повторил он, — я думаю, вам надо встать. Я думаю, к вам идет Бог».
Услышав эту странную весть, я встала и спросила, почему он так думает? Он промолчал и торжественно провел меня в столовую, окна которой выходили на запад, в сторону гор. Стоя у застекленной двери, я увидела необычное зрелище: далеко в горах пылала трава, по всему склону, от вершины до подножья, и из наших окон казалось, что огонь движется вертикальным столбом. И вправду, словно какая-то колоссальная огненная фигура шествовала к нам с гор. Я молча смотрела на огненный столб, Каманте стоял рядом; потом я стала ему объяснять, что происходит. Мне хотелось его успокоить: я думала, что он ужасно напуган. Но мои объяснения не произвели на него никакого впечатления; он явно считал, что выполнил свой долг, разбудив меня.
— «Да, конечно, — сказал он, — может быть, так оно и есть. Но я подумал: надо бы вам встать на тот случай, если это пришествие Господа».
Глава третья
Дикарь в доме чужеземцев
Настал год, когда в дождливый сезон не выпало ни капли дождя.
Это страшное, убийственное бедствие для фермеров, и тот, кто пережил этот ужас, никогда его не забудет. Даже через много лет, когда человек давным-давно покинул Африку и обосновался в сыром северном климате, он будет просыпаться ночью от шума внезапно хлынувшего дождя с криком: «Наконец-то, Господи, наконец-то!»
Обычно долгий период дождей начинается в последнюю неделю марта и продолжается до середины июня. Но до начала дождей с каждым днем становилось все жарче и суше, воцарялась гнетущая духота, как в Европе перед грозой, но во всех отношениях сильнее.
Масаи — мои соседи-скотоводы по ту сторону реки — обычно в это время поджигали сухую, как солома, траву, чтобы не мешала свежим росткам зеленой травки пробиваться с первым же дождем, и по всей равнине воздух дрожал и струился над огненным морем, длинные серые волны дыма, пронизанные радужными вспышками, катились по сухой траве, а жар и запах гари как из жерла вулкана, долетали до засеянных полей.
Над полями собирались гигантские тучи дыма, потом рассеивались; на горизонте голубой дымкой шли легкие дожди.
И все живое, казалось, было охвачено единой мыслью. Перед самым закатом горы словно приближаются и обступают вас — мощные, величественные, окрашенные в чистые тона глубокой синевы и зелени. Через несколько часов, выйдя из дому, видишь, что звезды уже погасли, а ласковый воздух нежен и глубок, как обетование.
И если над головой пробегает дружный шорох, ты знаешь, что ветер шумит в кронах лесных великанов — но это не дождь. Если шорох слышится у самой земли, значит, ветер колышет кустарник и высокие травы — но это не дождь. Когда что-то шуршит и шелестит невысоко над землей, значит) ветер пролетает по кукурузным полям — и шум так обманчив, так похож на ропот дождя, что невольно радуешься ему, будто то, чего ты так долго ждешь, разыграли наконец для тебя на сцене — но и это не дождь.
А вот когда земля гудит, как орган, отвечая глухим утробным рокотом, и весь мир поет вокруг тебя — весь, сверху донизу — тогда это дождь. Он охватывает тебя, как море после томительной долгой разлуки) как объятия возлюбленного.
Но наступил год, когда дождей не стало. Казалось, что вся Вселенная отвернулась от вас. Стало прохладнее, даже похолодало, но воздух был по-прежнему совершенно сух. Земля затвердела и пересохла, словно вся сила и прелесть были из нее начисто высосаны. Это была не «плохая погода» и не «хорошая погода» — просто категорическое отрицание, отсутствие погоды, словно она была просто отменена sine die[3]. Пронизывающий, иссушающий ветер свистел над головой, отнимая последние краски у природы; даже запахи покинули поля и леса. Вас угнетало ощущение немилости небесных Сил. К югу простирались бескрайние, черные, опустошенные равнины в полосах серого и белесого пепла.
День за днем мы ждали дождя, теряя постепенно всякую надежду на урожай. Все наши труды — пахота, прополка, посадки — все пошло прахом. Работа на ферме приостановилась, потом замерла окончательно.
В долинах и на холмах пересохли все водоемы, и множество уток и гусей новых пород стали прилетать на мой пруд. К другому пруду, на границе моей фермы, ранним утром и на закате приходили на водопой зебры, они шли вереницей друг за дружкой — по двести, а то и по триста голов. Жеребята жались к матерям, и когда я верхом проезжала сквозь стадо, малыши меня не пугались. Но мы все же гнали их с нашей земли, потому что вода в прудах постепенно убывала: ее не хватило бы и нашему скоту. И все же было очень приятно проезжать по таким местам, где тростники росли зеленым оазисом на бурой глине, среди опаленной дочерна земли.
Туземцы о засухе никогда не говорили. Я не могла от них добиться никаких прогнозов, хотя мне казалось, что они понимают приметы погоды лучше нас. Ведь от этого зависело само их существование, их жизнь — им уже случалось такое пережить, их отцы и деды тоже испытали это бедствие, иногда теряя девять десятых своего скота в годы великой засухи. В тот год посевы туземцев совсем высохли — только поникшие стебли кукурузы да пучки листьев батата торчали на выгоревших «шамбах».
Со временем я переняла у туземцев эту сдержанность и перестала жаловаться, роптать на судьбу, как тот, кто попал в немилость к фортуне. Но все же я родилась в Европе и не так долго прожила в чужой стране, чтобы научиться у туземцев полной пассивности перед судьбой, как этому научились другие европейцы, прожившие в Африке не один десяток лет. Я была молода, и во мне заговорил инстинкт самосохранения, поэтому мне надо было во что бы то ни стало сосредоточить на чем-то свою энергию, если я не хотела рассыпаться летучим прахом, разлететься, как пыль на дорогах, как дым по просторам равнин. И я стала по вечерам писать рассказы, сказки и романтические истории — они помогали мне уноситься в воображении далеко-далеко, в иные времена и страны.
