Марк Фрейдкин - Опыты
Для начала их в разобранном состоянии (что, впрочем, вовсе не делало их легче) надо было доставить из Москвы на берег реки, а уж потом собрать, спустить на воду и плыть. Но это только так говорится «плыть», а на самом деле плыть нам приходилось лишь от случая к случаю. Сложность заключалась в том, что, хотя в те баснословные годы об экологии велось значительно меньше разговоров, чем сейчас (что касается меня, то по молодости лет я даже и не знал тогда такого слова), состояние реки Клязьмы уже в то время должно было внушать специалистам самые серьезные опасения. Практически каждые 500 метров наш водный путь преграждали всевозможные препятствия в виде отмелей, непроходимых для байдарки зарослей камыша, остатков разрушенных мостов и т. д. Один раз мы даже наткнулись на лежащий поперек течения большегрузный самосвал, который, судя по его состоянию, находился здесь уже не первый год. Поэтому нам, чтобы миновать все эти преграды, постоянно приходилось перетаскивать байдарки посуху, причем зачастую на довольно значительные расстояния, так как структура берега не всегда позволяла вытащить их из воды или спустить обратно на воду там, где нам было удобно. В этой связи необходимо упомянуть, что в нашем плаванье участвовало восемь человек (и, соответственно, четыре байдарки), но дееспособными мужчинами являлись только двое: я и Ольгин отец. А все остальные в той или иной степени относились к категории женщин и детей и, естественно, не могли оказать сколько-нибудь серьезной помощи. Однако это обстоятельство ни в коей мере меня не смущало. Напротив, желая показать очаровательной Оле, что в моем лице она имеет не только остроумного собеседника и подающего надежды поэта, но и могучего мужчину, обладающего незаурядными физическими возможностями, я при переноске байдарок буквально лез вон из кожи, демонстрируя чудеса выносливости и грузоподъемности.
Если память мне не изменяет, наше путешествие длилось три дня, но уже к середине второго начали сказываться последствия моего трудового рвения. Во время очередного волока я внезапно ощутил такую острую боль в области живота, что чуть не выпустил из рук то, что нес. Кажется, Сэлинджер писал об одном из своих юных героев, что тот принадлежал к такому типу молодых людей, которые, получив на людях любое увечье, кроме проломленного черепа, отделываются только коротким смешком. Это в полной мере относилось и ко мне, и потому я, конечно, ничем не выдал своих страданий, каковые между тем увеличивались с каждой минутой. Впрочем, на одном из привалов, уединившись в кустах, я обследовал свой организм и обнаружил, что боль моя исходит непосредственно из пупка, и более того, из него тоненькой, но непрерывной струйкой медленно сочится кровь. Из этого я сделал естественный вывод, что от непомерных физических нагрузок пупок у меня развязался и жить мне осталось уже недолго. Тем не менее я по вышеизложенным причинам ни единым словом не обмолвился о своей ужасной травме и до самого конца похода продолжал неукоснительно, хотя уже с чуть меньшим энтузиазмом, отправлять свои обязанности по переноске байдарок, оставаясь при этом галантным кавалером Оли Черных и душой всего остального общества. И лишь глубокой ночью, проводив их всех до подъезда и трогательно простившись с Олей, которую не предполагал уж более увидеть на этом свете, я со стоицизмом, достойным Сенеки, поехал умирать в Боткинскую больницу, по дороге шлифуя в уме стилистические нюансы своего творческого завещания.
В приемном покое я поведал о своем безнадежном положении дежурному врачу, не скрыв от него и неутешительный диагноз, что я сам себе поставил, и попросил поскорей дать мне ручку и бумагу, чтобы успеть, пока рассудок еще не помутился, признаки чего я уже явственно ощущал, записать упомянутое завещание. Врач предложил мне лечь на спину и обнажить живот. Затем он долго и внимательно со всех сторон разглядывал мой кровоточащий пупок, давил вокруг него руками, а потом, скорбно покачав головой и не сказав мне ни слова, куда-то ушел. Вернулся он уже в гораздо более веселом расположении духа и привел с собой своего коллегу и моего компатриота, у которого в руках был маленький блестящий пинцет. После того как первый врач отрекомендовал меня второму словами: «Вот он лежит, этот придурок», тот забрался своим пинцетом ко мне в пупок и, некоторое время поковырявшись там, внезапно резко дернул — и тут же боль сняло как рукой.
Из последующего, крайне унизительного для моего юношеского самолюбия разговора выяснилось, что я не совсем точно, а главное, излишне пессимистично диагностировал свой недуг. В действительности все оказалось гораздо проще и гораздо менее романтично: причиной моих неимоверных физических и духовных мук был вульгарный клещ, который умудрился каким-то образом залезть ко мне в пупок, о чем с оскорбительной улыбкой мне и сообщил второй врач. Можно себе представить, каково мне было все это выслушивать. К терзаниям уязвленной гордости добавлялось еще и понятное каждому литератору сожаление о строгих и безупречно сдержанных фразах моего завещания, обнародование которого, судя по всему, откладывалось на неопределенный срок.
Но в молодые годы неприятности забываются быстро, и вскоре я уже совершенно не помнил об этой анекдотической истории, равно как и о том, что при чрезмерных физических нагрузках можно, если повезет, и пупок надорвать. Наоборот, после этого случая я еще больше возомнил о себе и окончательно утвердился в своих грузчицких амбициях.
Впрочем, следует сказать, что мне и прежде уже случалось добиваться на этом поприще впечатляющих достижений. Вот, помнится, году в 71-м довелось мне быть бойцом студенческого строительного отряда Московского авиационного института, хотя я не только никогда не являлся студентом этого престижного вуза, но и вообще не имел к нему никакого отношения, если не считать того, что там учился в то время мой приятель, через посредство которого я и попал в этот отряд.
Когда мы прибыли на место в деревню Козино Дедовского района Московской области, мы с приятелем добровольно изъявили желание работать на растворомешалке, после чего наш прораб, субъект чрезвычайно мрачного вида и брутального телосложения, носивший вдобавок страшную фамилию Малюга, критически оглядев мою крупную, но совершенно лишенную пролетарской кряжистости фигуру (к сожалению, даже многолетняя практика не помогла мне избавиться от этого недостатка), негромко, но внятно, как и подобает настоящему мужчине, произнес: «Ну, парень, придется тебе здесь повъебывать!»
Это замечание, будучи, быть может, несколько резким по форме, оказалось удивительно верным по сути. Дело в том, что наш отряд за два неполных месяца должен был возвести три капитальных сельскохозяйственных объекта из кирпича и бетона, и обеспечение всего строительства раствором ложилось на нас с приятелем и на вверенную нам растворомешалку емкостью 1,5 куба. Причем предполагалось, что если мой товарищ, человек с ярко выраженными техническими навыками, будет на этой растворомешалке оператором, то мне, ввиду уже известного читателю отсутствия таковых, отводилась роль подсобного рабочего. И в то время как в обязанности моего друга входило приведение в действие этого весьма сложного, по моим представлениям, механизма посредством нажимания каких-то кнопок и рычагов, то я должен был обеспечивать его бесперебойную работу непрерывной загрузкой в специальный ковш цемента и песка, который предварительно еще надо было просеивать через металлическую сетку.
Не стану утомлять читателя технологическими подробностями и арифметическими выкладками — скажу только, что, по нашим подсчетам, в среднем за день через мои руки проходило около 50 тонн упомянутого сырья и после первого такого дня я, помнится, не смог своими ногами дойти до койки и заснул прямо под открытым небом на голой земле. В результате подобных интенсивных нагрузок я ко времени окончания работ похудел на 25 килограммов, невзирая на обильное и весьма калорийное трехразовое питание, качество и свежесть которого, однако, были таковы, что с тех пор мой желудок ни единого дня уже не функционировал нормально. Впрочем, по-настоящему тяжелыми оказались только первые несколько дней, а потом я постепенно втянулся и в изнурительных буднях великих строек даже находил в себе силы уделять достойное внимание посещениям моей тогда еще совсем незрелой и робкой музы.
Более того, к тому же времени относится такое важное и, увы, необратимое событие моей приватной жизни, как, я извиняюсь, утрата девственности. Это печальное происшествие случилось в наш единственный выходной, который был приурочен к ведомственному празднику — Дню авиации и военно-морского флота, и, возможно, будь на моем месте кто-нибудь из лидеров нынешнего литературного авангарда, вроде Виктора Ерофеева и Татьяны Щербины, они смогли бы найти в этом совпадении какую-то метареалистическую связь. Но я, к сожалению, совершенно неспособен к подобного рода обобщениям и поэтому буду придерживаться только голых фактов. Так вот, в тот злополучный день или, вернее, вечер коллектив нашего стройотряда был приглашен на дружескую встречу в располагавшийся по соседству спортивный лагерь Московского энергетического института. Чтобы не идти в гости с пустыми руками, мы под руководством нашего комиссара на живую нитку сколотили вокально-инструментальный ансамбль, в каковом я выступал в качестве органиста или, как сейчас говорят, «клавишника», и, прорепетировав все утро, вечером предстали перед, скажем прямо, весьма невзыскательной аудиторией во всем блеске. Особый успех, помню, имела популярная тогда песня «Червона рута», и после очередного ее бисирования из толпы танцующих на мой электроорган упал букетик скромных полевых цветов с запиской классического содержания: «В полночь у дуба».
