Чарльз Дэвис - Мания
Затем Инквизитор сменил тактику. Хотя все понимали, что его вопросы риторические, он вдруг спросил, почему Фактор не отвечает.
— Простите, ваше преосвященство, — произнес Фактор тоном наказанного маленького мальчика. — Я не посмел…
— Однако ты посмел говорить этим людям, что и почему я должен делать. С какой целью? Какую роль ты играешь?
— Простите, ваше преосвященство… — С каждым повторением этой фразы Фактор, казалось, немного съеживался, и сельчане, стоявшие у своих хижин, неумолимо наблюдали за его унижением. Они никогда не видели ничего подобного, не надеялись на повторение и собирались насладиться представлением сполна. — Простите, ваше преосвященство, я — Фактор. — Он назвал монастырь, на который работал, и в этот момент барашек отчаянно заблеял. Не думаю, что от упоминания монастыря, в чем не было ничего необычного, а просто встревоженный Фактор слишком сильно его прижал к себе. — Я собираю здесь десятину.
— Ты собираешь зерно, не так ли?
— И другие продукты, ваше преосвященство, — сказал Фактор с явным облегчением, ведь от скользкой темы правосудия они перешли к предмету, в котором он чувствовал себя увереннее. — Оливки, ваше преосвященство, растительное масло, миндаль, каштаны, инжир, сливы, груши, немного шелка-сырца, хотя здесь он довольно плохой и очень трудно обнаружить, куда они его прячут, чтобы продать на стороне, и…
— Ты собираешь зерно. Поклевал тут, поклевал там, как та курица, — повторил Инквизитор, прерывая воодушевившегося Фактора. В тот момент тощая курица, оправившаяся от нападения барашка, ковыляла по утрамбованной грязи, склевывая по пути то шелуху, то зернышко. Селяне захихикали как от удачного сравнения, так и от внезапного прозрения: важная поступь Фактора действительно походила на созерцательное продвижение курицы. Словно почувствовав себя участницей зрелища, курица закудахтала, склонила головку и смерила Фактора тусклым неодобрительным взглядом. — Советую впредь воздерживаться от размышлений на темы, тебя не касающиеся, и ограничиться обязанностями, для которых тебя сочли пригодным: продолжай клевать тут и там, — заключил Инквизитор.
Малой толикой в то утро не обошлось; хозяйства, в которых Фактор не успел еще побывать, сполна расплатились за его публичное унижение. Однако полагаю, что, даже несмотря на нищету, мало кто из его жертв нашел наказание слишком суровым. Жаль только, что позже Фактор сумел отомстить больнее, и его месть коснулась не только нас, но и Инквизитора. Отвернувшись от Инквизитора, Фактор снова нахмурился; его лицо стало еще мрачнее и отвратительнее, чем мне доводилось видеть прежде.
♦
Едва ли необходимо напоминать вам, милорды, что, наряду с более традиционными схоластическими штудиями, я изучал веру мавра. Что бы вы ни думали, я никогда не воспринимал это изучение ни как путь к вероотступничеству, ни как источник еретических идей в моей собственной вере. Однако как два художника могут нарисовать один и тот же предмет с разных точек и каждый извлекает пользу из перспективы другого, так видение Бога одного человека может обогатить и усилить видение Бога другого. Вот во что я верю, и эта вера — среди прочего — похоже, дорого обойдется мне в грядущие дни, но я не готов от нее отречься. По крайней мере, не сейчас. Я знаю, что вы подвергаете людей жестоким испытаниям, а моя странная карьера изнежила мою плоть. Возможно, я сделаю другое признание, гораздо менее искреннее и правдивое, чем те слова, что вы читаете здесь.
Любопытное наблюдение: исторгая признания из ваших жертв, вы действуете в рамках истины, свойственных мусульманам. Их религия происходит от кочевых народов, а для кочевников вся истина заключена в языке, ибо язык есть хранилище их знания, культуры и самобытности. Вспомните, что говорил мавр о языке и важности названий. То было простым выражением его наследия. Точно так же в арабской поэзии есть произведения, в которых форма стиха и тонкое выражение чувства считаются более важными, чем содержание и идея. Я не считаю это подчеркивание внешних аспектов и символическое изображение неизменным благом. Среди мусульман и евреев они привели — с достойными внимания исключениями — к религиям, в коих изучение форм веры важнее самой веры. Внутренняя убежденность считается непоколебимой, пока соблюдаются внешние ритуалы. Подобным, но более жестоким образом вы, милорды, принуждаете людей произносить бессмысленные слова, не заботясь об искренней убежденности. Как пес, забредший в храм, вы слышите звуки, но не понимаете их значения. Тем не менее язык и его воздействие на верования и поведение тоже могут быть полезными.
Насколько я сумел выяснить, арабские слова происходят от глагола, корень которого выражает какое-либо простое действие. Там, где мы сказали бы «быть», арабы, например, для описания красоты используют отвлеченный глагол. В результате их языку иногда недостает тонких переходов наших собственных, более гибких языков, но в нем всегда звучит убежденность. Убежденность всегда присутствует в мире и, по сути своей, является истинным, божественным предписанием, кое мы должны исполнять.
Я говорю об этом, поскольку понимаю теперь, что именно это своим простым, не выраженным словами способом показывал нам мавр. Когда он брал нас на горные прогулки, мы входили в мир, а рассказывая свои истории, идя и рассказывая, он давал нам урок бытия и творения, взаимодействия с окружающим нас миром. Несомненно, что вы, милорды, обремененные мрачными, навязчивыми идеями о смерти, сочтете это самой причудливой чепухой. Тем не менее я хотел бы объяснить кое-что из того, что олицетворял для меня мавр, его взаимодействие с миром, живость его бытия и деятельности, ибо от них он не отказался вместе со свободой. Даже в темнице он жил с миром и в мире, хотя может показаться, что, рассказывая о его заключении, я говорю о каком-то отрешенном от мира состоянии.
Мавра заперли в его собственной каменной хижине, но я называю ее темницей, ибо на самом деле она была немногим лучше темницы, а с навешенным снаружи на дверь засовом потеряла и свои скромнейшие удобства. Следует добавить, что содержание мавра в его собственном жилище не было актом милосердия. В aldea не было тюрьмы, а мавр жил в самой убогой лачуге. Хуже ее были разве что хлева, но все они, открытые с одной стороны, не подходили для содержания узника.
Когда я отправился навестить мавра, луна была еще большой, но всходила поздно, а потому полночное небо казалось огромным черным куполом, усеянным звездами. Я отчетливо это помню, ибо, отказавшись от принесенной мною еды и отмахнувшись от моих тревожных расспросов о здоровье (беседа велась через отверстие дымохода, поскольку засов на двери был слишком тугим для моих детских пальцев), мавр попросил меня обрисовать небо.
Я растерялся. Обрисовать небо! Я не мог сосчитать звезды, не обладал словами для того, чтобы отличить один оттенок тьмы от другого, и не знал никаких созвездий. Однако описание неба нужно было мавру не для себя. Он все это знал и видел небеса своим мысленным взором. Просто это был еще один урок взаимодействия с миром. Возможно, направляя мой взгляд, он видел небеса заново или вспоминал, как они выглядели, когда он впервые их увидел. Возможно, он находил в этом утешение. Надеюсь, что он находил в этом некоторое утешение.
— Посмотри на часовню, — сказал он.
— Но ее не видно. Стена Пипа слишком высока.
— Однако ты знаешь, где она. Ты можешь мысленно определить ее место и посмотреть в ту сторону, не так ли? Теперь посмотри вверх, прямо над часовней. Что ты видишь?
— Ночное небо.
— А на небе?
— Звезды.
— А в звездах?
В звездах я ничего не видел.
— Нет ли там одной чуть больше, чем другие? А слева от нее другая, окутанная желтой дымкой?
Вглядываясь в небо, я нашел звезды, о которых говорил мавр, и он начал очерчивать для меня первое из небесных созвездий. Мы провели так всю ночь напролет. Он, ослепленный каменными стенами и плетеной крышей, но видевший все и направлявший мои глаза, до тех пор свободные, но невидящие, показывал мне очертания неба, пока я не научился видеть их сам и вскоре уже описывал их ему, как он вначале потребовал, описывал окружающий мир, разбирая небесные узоры.
Естественно, я неточно определял созвездия, но он узнавал их и называл мне их истинные названия, не переставая уверять, будто все, что я вижу на небе, не менее реально, чем определили ученые и моряки. Гораздо позже я понял, что он учил меня видеть. Мы все смотрим на мир, даже вы, милорды, вы, чьи взгляды сосредоточены на других небесах, но как редко встречаются те, кто действительно видит. Я видел картины, вызывавшие во мне желание разрыдаться, ибо, глядя на них, понимаешь, что художник обладал даром видеть так, как не научит никакое образование. Однако, даже не обладая тем особым даром, мы можем найти время посмотреть и научиться видеть какую-то часть мира, в котором живем. Умение видеть, как существование и действие, — часть моего свидетельства.
