Борис Шустов - Заполярная сказка
– Как тебе его удалось разбудить? – удивился я.
– А я его не будил, – ответил Вадим. – Сонного притащил в кабину, сунул баранку в руки, он и поехал.
Вадим прыгнул на землю. Я подал ему чемодан. Люся подошла к борту, приостановилась, ступила одной ногой на колесо, посмотрела вниз.
– Прыгай, – сказал Вадим.
– Боюсь.
Вадим протянул к ней руки, и Люся, закрыв глаза, прыгнула.
Около нашей комнаты топтался комендант Семен Михайлович, засовывая какую-то серую бумажку в дверную щель.
– Кузьмин! – весело закричал он. – А тебе повесточка! В армию! Нагулялся, соколик. Амба!
И Семен Михайлович, закинув голову, засмеялся. Я взял повестку, прочел и протянул се Вадиму.
– Все правильно, – мельком взглянув на бумажку, сказал Вадим. – Через три дня, в десять ноль-ноль, с вещами. Такая была и у меня. Все правильно. Чего скис? Проходи в комнату.
По просьбе профкома (Вадим постарался) военком разрешил мне слетать на родину проститься с родными. Еще раньше Юлия решила лететь вместе со мной. «Я обязательно должна лететь, – уговаривала она меня. – Я хочу увидеть твоих родителей, твой лесной городок, твои березы, вообще все то, где и чем ты жил. Я полечу совсем ненадолго. На недельку. Провожу тебя и вернусь обратно». Вначале я был против – для чего мне лишние слезы, расстройства, лучше сразу, одним махом обрубить, – но в конце концов Юлия настояла на своем. И мне стало казаться, что действительно будет лучше, если она полетит со мной, еще несколько дней мы будем вместе. Перед отлетом, в ожидании самолета, мы ушли далеко в тундру, где начинали уже распускаться жарки, большие желтые цветы без запаха. Было ясно, солнечно. Обнявшись, мы долго стояли посреди жарков, смотрели на далекие синие горы, на мелкие заросли, на еле заметный высокий Дим над Полярным.
– Ты ведь приедешь сюда после службы? – спросила Юлия.
– Приеду.
Из аэропорта донесся громкий голос, объявивший посадку на наш самолет. Мы схватились за руки и побежали. Провожали нас Вадим и Люся. Из окна самолета мы долго видели, как они стояли на аэродромном поле и махали нам руками. Самолет начал набирать высоту. Покачнулись и поплыли куда-то белые вершины гор, плавно, медленно проплыл над нами серый город, замельтешили бараки, среди которых я так и не мог разглядеть свой, лишь увидел на мгновение гранитные уступы Зуб-горы, завод, мощно обросший арматурой и бетонными каркасами корпусов, а потом все это пропало, словно бы ничего и не было, и покатилась перед глазами яркая, ясная, зеленая тундра, часто усыпанная маленькими озерцами, вспыхивавшими на солнце, как какие-нибудь драгоценные камни, как алмазы. Я взял Юлию за руку и сказал:
– Я обязательно вернусь. Обязательно. Ты жди.
Юлия в ответ сжала мою ладонь.
Я и подумать тогда не мог, что не приеду сюда через три года службы, не приеду через четыре, через пять, через восемь лет, что Юлия выйдет замуж, что у нее будет ребенок, девочка, Аленка, что я долго еще буду мыкаться по белому свету, от жилья к жилью, пока не приду к своей правде.
Глава третья
СНЕЖНЫЙ ЗАПАХ
1
Меня преследуют запахи. В те редкие дни, когда они прилетают откуда-то, я хожу сам не свой. Тогда мне все не мило и хочется убежать все равно куда, нет, не все равно, а именно в то место, откуда прилетел этот запах, вернее, мне почудилось, что он прилетел. Не может же, в самом деле, прилететь тот самый запах за тысячи-тысячи километров, именно ко мне, именно в ту минуту, когда трудно и не знаешь, что сделать, и вдруг этот запах, и становится еще труднее, но и легче, потому что знаешь, отчего тебя томило и было грустно.
Меня преследуют запахи тех милых мест, где я когда-то жил и где оставил частицу своей души.
Густой, пахнущий усохшим клевером, лежалой соломой и конями запах родных мест. Горький, одна жесткая полынь да погибающая мята, запах калмыцких степей. Прозрачный, холодный, пахнущий давнишними сугробами и ожиданием морозных устойчивых дней воздух Заполярья. Они прилетают внезапно, в любое время, в любом месте. Бывало так: открою форточку, и сквозь городскую гарь вдруг пробьется слабый, еле слышимый запах родины, или моря, или степей, и долго буду стоять я у окна, дышать, думать, вспоминать, и какие-то картины, отчетливые и нежные, понятные лишь мне, понесутся перед глазами, и будет казаться, что там тогда было удивительно, хотя на самом деле там было порой не очень-то и хорошо, но все плохое забывалось и хотелось побыстрей уехать туда, в тот запах, и я ходил сам не свой, пока не улетучивались воспоминания. Иногда я летел домой, в степи или на берег моря, но уже через неделю выбирался обратно, смеясь над своей выдумкой. Ничего особенного нигде не было. Даже того запаха, что меня преследовал, не было. Он не ощущался в тех местах, куда я прилетал, так тревожно и сладко, как вдали. Там все было пронизано тем запахом – люди, деревья, воздух, земля, – его было так много, что он не волновал. Но проходило время, налетал откуда-то слабый запах, и снова казалось, что там, где я когда-то жил, было удивительно. И лишь в одно место, в Полярный, я никогда не летал, хотя запах тех мест часто, чаще других запахов, не давал мне покоя.
Я стоял у окна, много курил, смотрел на мокрую дорогу, по которой, покачиваясь, ехала грузовая машина, на синий туманный ельник и на тихие облака, неподвижно стоящие в глубоком осеннем небе. Мне ни о чем не хотелось думать, вот так бы всю жизнь стоять у окна и смотреть на улицу.
Мать неслышно, словно мышь, скользила по комнате, пугливо взглядывая на меня, когда ненароком брякала посудой. Сквозь окно наплывал запах опавших березовых листьев. И вдруг мне почудилось, что листья пахнут морозом и снежными сугробами, и я побыстрее откинул сигарету, чтобы не утерять этот тревожный снежный запах…
В тот давний год мы приехали в мой родной городок в конце июня. Был сенокос, и в луговых раздольях, за городком, густо пахло молодой присушенной травой. Юлия пожила недолго, всего пять дней, но и это короткое время потом, в годы службы, я всегда вспоминал с тайной радостью и грустью.
Мы уходили в сосновый Княжеский бор, он назывался так потому, что стоял недалеко от деревни Княгинино, или на песчаные плесы прозрачной, холодной речки Смородинки и подолгу плавали в ее глубоких таинственных омутах, ловили рыбу, все больше хариуса, разводили костер и сидели возле него до позднего вечера, глядя на светлый веселый огонь.
Однажды, возвратившись из лесу и зайдя в прихожую, мы услышали голос матери: «Ой, неладное дело, отец, ой, неладное… Ведь не расписанные, не муж, не жена, неизвестно кто. Послушай-ко, что народ-то говорит. Ушеньки вянут! Сегодня опять вместе спали. Они о чем думают-то? И до беды недолго. Она девка ишь какая! Не ущипнешь. Вот принесет ребеночка, кем он тебе доведется? Ты уж давай, отец, поговори с ним. Чтобы по закону. У нас этого сроду не бывало. Чего ему, байбаку, надо? Хоть завтра в загс. Законно чтобы. А так-то неладно, ох, неладно…»
Юлия вышла на улицу, осторожно прикрыв дверь. Она ушла далеко в: березы, прислонилась к белому стволу дерева и притихла, глядя куда-то поверх кружевных крестов небольшой Георгиевской церкви, стоявшей вблизи нашего огорода. Подойдя к ней, я помолчал немного, потом сказал: «Давай поженимся». «Ну какие мы с тобой муж и жена? – слабо усмехнулась Юлия, – Ни кола, ни двора, ничего впереди». «Что значит «ничего»?» – «То и значит, что ничего». – «У нас впереди целая жизнь». «Боже мой, – вздохнула Юлия, откидываясь от ствола березы. – Я думаю, что завтра мне надо уехать». Мне хотелось сказать какие-то нежные, красивые слова о той удивительной жизни, которая нас ждет впереди, но, посмотрев в глаза Юлии, я ничего не смог выговорить. Мне вдруг припомнился Петр Ильич, и сама Юлия показалась очень похожей на отца – те же крутые брови, прямой тонкий нос, – мне припомнился кабинет Петра Ильича с высоким потолком, и я снова, как в тот предновогодний вечер, показался себе человеком слабым и обиженным. «Хорошо, – сказал я. – Завтра поедешь».
На другой день, ранним утром, я проводил ее до железнодорожной станции, посадил в вагон, стоял на перроне, пока поезд не скрылся из глаз, а потом зашел в пыльный скверик и долго сидел на скамейке. А еще через несколько дней меня провожали в армию, и старшина первой статьи Димка Зотов, недавно демобилизовавшийся из флота, учил меня уму-разуму: «Главное – «есть», – повторял он. – Понял? «Есть, товарищ капитан!» Или там лейтенант… А сам в кусты. Понял?» В теплушке, лежа на верхней полке, я смотрел на тусклый свет фонаря и думал о Юлке. И уже тогда все, что было между нами, казалось мне далеким и прекрасным, как сказка.
Поначалу Юлия писала часто, но на втором году службы, и особенно на третьем, я по целым неделям и даже месяцам не получал от нее никаких вестей. И всякий раз мне казалось, что она нашла другого, ведь она такая красивая, редкий парень не оборачивался, когда шли мы с ней по Ленинскому проспекту. Но вдруг, спустя месяц или два, приходило толстенное письмо, и снова я чувствовал себя большим и сильным, снова мне хотелось жить и снова я верил, что мы обязательно будем вместе.
