Леонид Гартунг - Зори не гаснут
— Батюшки мои! Что ты?
Выхожу от нее и слышу за собой злой шепот:
— Узы… Узы его!
Авдотья стоит на крыльцо и натравливает на меня щенка. Мне становится смешно, и озорная мысль приходит мне.
— Слушай, Трезор, — зову я щенка. — Поди сюда.
Чмокаю губами. Щенок подбегает.
— И не стыдно тебе?.. Айда ко мне!
Глажу его, и он, виляя хвостиком, бежит за мной. Дома я кормлю щенка молоком, щекочу ему брюшко. Он блаженно растягивается и засыпает подле моей кровати.
— И зачем эту нечисть привели? — ворчит Ариша. — Что толку в ней?
— Пусть дом караулит.
— От кого? Воры-то давным-давно перевелись.
Вечерний прием ведет Погрызова. Захожу к ней. Спрашиваю прямо:
— Ольга Никандровна, вы продавали Окоемовой медикаменты?
Погрызова вздрагивает.
— Я… А почему я не могу продавать?
— Она ведь знахарка и покупала, конечно, не для себя.
Погрызова уже успела оправиться от неожиданности.
— Вот новости! — фыркает она. — Кто это успел вам насплетничать? — Кидает подозрительный взгляд на Леночку.
— Никто не сплетничал. Я сам сейчас от Окоемовой.
— Так я не понимаю, в чем дело, — оправдывается Погрызова. — Окоемова болела. Ее преклонный возраст…
— А карточка на нее заведена?
— Странно, откуда такое недоверие. Я пятый год работаю. Мне всегда доверяли. Были врачи и постарше вас…
Ей хочется, чтобы мне стало неловко и стыдно: как же — обидел человека, который старше меня. Мне и правда стыдно, но не за себя, за нее: просмотрел всю картотеку два раза, карточки Окоемовой в ней нет.
Погрызова накидывается на Леночку:
— Ты брала карточку Окоемовой? Никогда на место не кладешь.
— Нет, кажется. Не помню…
Леночка смотрит затравленными глазами. Должно быть, до меня Погрызова ей и пикнуть не давала.
Зачем же Погрызова давала лекарства Окоемовой? Чтоб работы меньше было? Вспоминаю подленькую усмешку человека в подтяжках: «Дикость и серость»… Но не все же! Не все!
ОЛЕГ
Он в красной майке и спортивных брюках. У него худощавое, скульптурно-красивое тело, широкая мускулистая грудь. Это электромонтер Титов — секретарь комсомольской организации. Любуюсь его скуластым обветренным лицом, красивыми густыми бровями.
Мы сидим в сарайчике, за огородом. С потолка свешивается электрическая лампа под железным абажуром. Олег вертит в руках логарифмическую линейку. Голос его звучит убежденно:
— Вам тут хорошо будет. У нас библиотека большая. Бор сосновый. В логу малины полно — скоро поспеет. Озера кругом, рыбачить можно. Прежде и медведи водились, а сейчас беспокойно стало, дальше в тайгу подались. Охотитесь?
— Нет.
— Напрасно. — И улыбнулся. — Впрочем, и я не охочусь. Времени нет. Я ведь заочник. Встаю в шесть, ложусь в двенадцать. Сутки слишком короткие… Всего не могу охватить. Иногда так прямо теряюсь. С работы сейчас поздно возвращаемся. Пока ужин — смотришь, десятый час. Газеты прочесть надо — без этого нельзя. Да на сон шесть часов — меньше не получается.
— Да, тратить время на сон обидно, — вставляю я.
— Уверен, при коммунизме люди придумают что-нибудь такое, чтобы спать два-три часа в сутки. Может, излучатель какой-нибудь будут подвешивать над кроватью.
Издалека слышатся звуки вальса «Амурские волны». Олег прислушивается, подмигивает мне.
— Слышите? Зовет, заливается.
— Кто?
— Баян мой. Это братишка играет. Алешка. — Поморщился, с досадой тряхнул чубом. — Не то… Врет парень. Шпарит, как на гармошке…
Посидел молча. Подавил печальный вздох.
— Танцуют.
— Трудно?
— Да, — признается Олег. — Знаете, придешь с работы, умоешься, переоденешься, так и заманит на улицу. Иногда, кажется, кинул бы все. Пропади оно пропадом! Потом раздумаешься — нет, правильно. Решил стать инженером — значит, надо.
От него веет чем-то родным, студенческим, саратовским. Напомнились бессонные ночи перед экзаменами, зубрежка всяких «фарам». На душе стало светло, будто земляка встретил.
Я зашел к нему на минутку — встать на комсомольский учет, а вот сижу уже третий час. Мы говорим о Толстом, Горьком. Он читает мне наизусть отрывки из Теркина. Читает с озорным блеском в глазах и восклицает:
— А ведь здорово? Правда?
Потом он расспрашивает меня про гипотермию, про операции на сердце.
Опять прислушивается.
— Тише, слышите?
Подле сарая шуршит картофельная ботва.
— Это Алешка пробирается, думает, не заметят, что он поздно… Хороший парень. Одна беда — заикается. Как вы считаете — излечимо это? Из-за этого девушек дичится. Все кажется, что смеются над ним.
На улице полнозвучно заиграла гармонь. Звуки медленно удаляются.
— А это вот Лаврик домой двинулся. Сегодня, видать, трезвый.
— Кто такой?
— Киномеханик наш. Ишь выводит! Алешку поддразнивает — попробуй, мол, так.
Рассказываю Олегу о событиях сегодняшнего дня. Он озабоченно хмурится.
— Погрызова — черт с ней. Она пройдоха известная. А вот со старухой вы, кажется, путлянули. Слишком как-то… — Он поискал слово. — Как у Лескова пьяный купчик.
Я и сам чувствовал, что «путлянул».
Расстались мы на рассвете. Трава, голубая от обильной росы, мягко поскрипывала под ногами. Шел я домой без усталости, полный ощущения своей молодости и сознания того, что везде есть хорошие люди.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ
Уборщица принесла из сельсовета записочку от Егорова. «Прошу зайти, необходимо поговорить». Почерк у него колючий, каждая буква стоит чуть наискось, острая, как кавалерийская пика.
Через час сижу в его кабинете. Лицо пылает от стыда. Он ходит по кабинету, гремит о пол кирзовыми сапогами и спрашивает с гневом:
— Вы знаете, что значит социалистическая законность? Читали Конституцию?
— Читал.
— Плохо читали! Кто дал вам право самому творить суд и расправу? Где вы научились таким методам?
Он резко выделил слово «таким».
— Вы знаете, как это называется? Нет? Так я скажу. Это мальчишество, нет, хуже — самое настоящее хулиганство.
— Но… Василий Максимович! Вы сами сказали: «Пресечь».
— Сказал, но ведь понимать надо. Взяли бы вы депутата, может быть, даже еще и Зарубина, нашего участкового милиционера, пришли бы к старухе вежливенько, законно изъяли ее аптеку, составили акт. А так знаете, что о ваших «подвигах» на селе толкуют? «Ворвался пьяный, лыка не вяжет. Дверь с петель чуть не сорвал…»
— Ничего я не срывал.
— Расскажите теперь! Окоемова говорит, срывали. Всю посуду ей порасхлестали, во двор повыкидали и ее, старуху, чуть не прибили. Еле ноги унесла. Теперь ей впору на вас в суд подавать… Где же тут законность? Да, кстати, что это за разговоры о собаке? Она утверждает, что вы у нее украли собаку.
Муравьем проползла по спине капля пота.
— Не собаку, щенка.
— Но все-таки украли?
— Не украл, а… сманил.
— В пьяном виде?
— Да просто под горячую руку попала.
— Этак вы и корову под горячую руку сманить можете. — Егоров расхохотался. — Не ожидал! От вас не ожидал.
Я улыбаюсь, должно быть, глупо.
— Да вы знаете, — продолжает он, — сколько времени пройдет, пока народ забудет эти ваши художества? Люди, конечно, понимают, что старуха кое-что привирает, однако, посмеиваются: «Нет дыма без огня».
Сижу с поникшей головой. Егоров приближается к письменному столу, водит пальцем по табелю-календарю под стеклом. Спрашивает:
— Сколько вам нужно времени на составление плана работы?
— День, два.
— Через неделю сессия сельского Совета. Доложите нам, что наметили.
СВЕЖИЙ ВЕТЕР
Это первое мое поражение. Сорвался — глупо, по-мальчишески. Черт меня дернул схватиться с этой бабкой! И Егоров! Я думал, славный, а он сразу: «Хулиганство! Самоуправство!» Я ведь уже у Олега понял, что ошибся. И Егоров понимал, что до меня «дошло», а все-таки отхлестал. Можно бы и вежливо, а то: «корову сманить можете». Совсем неуместная шутка. И эта отвратительная начальственность тона…
И вдруг трезвая мысль: «А ты сам как со старухой? Тоже начальственно».
Шагаю по комнате, не нахожу себе места.
Через два дня план готов. Я аккуратно переписываю его в двух экземплярах и несу Егорову. Откровенно говоря, я ожидаю его похвалы: в плане предусмотрено все, чем должен заниматься врач на селе. Но сегодня мне опять не везет. Егоров берет из моих рук бумагу, не читая сует ее в ящик письменного стола. Затем накрывает чернильницу бронзовым колпачком, похожим на древнеассирийский шлем, берет фуражку.
— Творение ваше посмотрю завтра, а сейчас еду на луга. — Вздохнул, покачал головой. — И так каждый день — ни минуты отдыха… Да, между прочим, если хотите, можете со мной. — Приподнял бровь. — Не мешает расширить кругозор.
