Поль Констан - Несчастье на поводке
Ей казалось, что ее плоть стала деформироваться. Удлиняться, заостряться, сокращаться. Бедра сжались, живот впал, плечи стянулись, спина застыла. Тело стало твердым, тонким, длинным, плоским, как лезвие из стали. Она превратилась в нож с прямым и негнущимся лезвием.
— Это ты? — спросил он, повернувшись.
Она открыла рот и оголила зубы. Улыбнулась.
Он тяжело встал, опираясь на колени. На его широкой гуди, по середине, между сосками, прямо на сердце была выбита татуировка. Она прочла три имени, написанных в столбик: Дженнифер, Саманта, Кевин. Он поймал ее взгляд.
— Это мои дети, — сказал он…
Она не знала, что у него есть дети, она ничего о нем не знала.
— … погибли в автокатастрофе.
Сердце защемило от жалости. Он — толстый, большой, полуголый и ни в чем не виноват. Как она могла. Все вокруг перевернулось с ног наголову, ей захотелось взять его на руки, успокоить, прижаться к нему, чтобы защитить, и положить голову на грудь, туда, где написаны имена детей.
Вдруг заплакал ребенок, она услышала, надеялась, что это он во сне, и что сейчас сам замолчит и уснет, и Джефф его не услышит. Ей было ужасно стыдно за эту маленькую жизнь перед мужчиной в трауре. Но ребенок кричал все громче и громче, рев нарастал с удвоенным ритмом. Если бы она сейчас была возле кроватки, то закрыла бы его рот рукой и сильно надавила, чтобы засунуть крик обратно. Она бы зажала ему нос, чтобы он хоть на мгновение заткнулся, когда не станет хватать воздуха. Джефф стоял напротив, и руки опускались, видя зло, которое он ей показал.
— Ребенок плачет, — сказал он, указав на лестницу, — он хочет есть.
Она очнулась. Побежала по лестнице, распахнула дверь, как будто боялась обнаружить своего ребенка мертвым. Достала его из кроватки, побагровевшего от крика, с глазами, полными слез, в таком же порыве вынесла его из комнаты и сбежала по лестнице. Джефф ждал ее внизу, и имена детей стройным рядком зияли на его голой груди. Она дала ему ребенка. Он бережно взял его на руки. Она сказала, что нужно подогреть бутылочку, он пошел за ней на кухню. Она налила воды, посчитала ложки молока, прикрутила соску, и поставила бутылочку греться на водяную баню в старой помятой кастрюле, которую она так любила. Он успокоил ребенка, погладив его по спинке. Он держал его, прижав к груди, головкой — на левом плече, и ребенок перестал плакать. Видя, как он распластался на голом теле Джеффа, как ящерица, она решила, что просто обязана давать ему его на руки в качестве репарации за умерших детей.
12
Судья была в возмущении. Она не могла понять, почему Кэти доверилась этому мужчине, которого совсем не знала. Погибших детей она также ей ставила в упрек, как и байки о Колвези. Почем Кэти позволила втянуть себя в эту фантасмагорическую историю? Уточнила ли она день, обстоятельства, подробности гибели? А у Лили она хотя бы спросила? Не казалось ли ей странным, что Лили, которая явно знала о татуировке, никогда не рассказывала ей о погибших детях Джеффа?
— Вы так легковерны?
Да, Кэти втянулась в историю. Когда вам мужчина говорит такое, когда ты видишь имена на его теле, разве можно устраивать ему допрос? Можно же разбередить глубокую рану, спросив об обстоятельствах и дне смерти? Почему можно, почему она должна была заподозрить неладное?… Она ни на миг не усомнилась в его словах еще и потому что, его широкая грудь представилась ей надмогильной плитой, а имена на теле — высеченными навечно посмертными подписями.
А еще Лили, которая всегда окружала ее нежной заботой. С чего вдруг ей опасаться того, что исходит от самой верной подруги, самой чистой, самой невинной женщины на свете? Джефф понравился Лили, значит, и ей придется по нраву. Как она могла догадаться, что Лили понравится чудовище? Как она могла предугадать, что чудовище, которое живет с Лили, вовсе не сильный и готовый прийти на помощь спутник, которого она с ней познакомила, добавив, что он — счастье всей ее жизни?
— Где доказательства? — спросила судья.
Кэти не слышала ее. Конечно, ей нужно было остерегаться его, запретить приходить в дом, выдать его полиции как потенциально опасного преступника. Тогда нужно было и на Лили донести, которая их познакомила, и уж что там, на мать, которая бросила ее на произвол ее горькой судьбы, и на Тони — собственного мужа, который изменил ей и бросил после восемнадцати лет брака, а в качестве бонуса еще и ребенка сделал ее лучшей подруге. Кстати об этой! Лучше бы она никогда ее не встречала, лучше бы они не ездили вместе в отпуск, и не работали в одном отделе. Да, если бы можно было все исправить, то пришлось бы все начать с начала: не влюбляться в Тони, не выходить за него замуж, не рожать Оливье, и конечно, никогда-никогда даже и не думать о бедном детеныше. Тогда бы Малу она отсекла с первого дня. И если уж на то пошло, то она и с Лили не должна была сходиться, играть с ней в классики, меняться розовыми заколками, делиться конфетами, держать друг друга за пояс, переходя на цыпочках школьный двор, и не оставлять ей своих детей. Она должна была кричать во все горло, когда Лили появилась в родильном отделении, кричать, как будто ведьму увидела, которая не благословить ребенка пришла, как ей тогда показалось, а с намерением покалечить ей жизнь.
Виновата ли она в том, что доверилась? А сама судья, которой, кажется, столько же лет, сколько ей, но ходит она в короткой юбке и на высоких каблуках всегда просматривает личное дело всех мужчин, с которыми имеет дело? Она им устраивает допрос, как сейчас, прежде чем привести домой? Она никому никогда не верит на слово? Нет, похоже, судья никому никогда не верит на слово.
— У вас высшее образование, и вы не знаете, когда были события при Колвези?
Нет, когда не знает. Приблизительное узнавание самого слова не оставило сомнений в правдоподобности действий Джеффа. Раз Колвези существует, значит, и то, что сделал Джефф тоже возможно.
— А в историю про охранника Миттерана вы тоже поверили?
Коварная судья вернулась к пункту, о котором Кэти забыла, погрязнув в погибших детях, и потерявшись в деталях службы в жандармерии, такой же призрачной, как история про Колвези. Ну и что, в это она тоже поверила. Почему бы и нет? В то время. Когда они познакомились с Джеффом, шофер Миттерана опубликовал свои мемуары, и все газеты пестрели его фотографиями, на которых он тоже тучный, с жиденьким хвостиком вместо волос, очень даже похож на Джеффа, если его представить похудевшим и хорошо одетым. Чувство реальности подорвано. Появившись во всех газетах, шофер выступил гарантом того, что охрана существовала, а значит и прошлое Джеффа тоже.
— Вам много не надо, чтобы поверить в существование чего бы то ни было!
Да, ей много не надо было, потому что по жизни ей встречались только настоящие люди, а судье должно было быть хорошо известно, что мошенникам свойственно предъявлять в качестве доказательства лишь какой-нибудь элемент, они всегда что-нибудь не договаривают.
Вероятно, — намекнула судья, Кэти к тому же была абсолютно безразлична к тем, кто ее окружал, эгоистка, она ничего и не хотела знать, отказывалась слышать, что ей говорили на самом деле. Чем объяснить такое пристальное внимание к мелочам и равнодушие к главному в жизни?
Судья снова вернулась к погибшим детям. Допустим, что Кэти из сочувствия либо деликатности, как она сама говорит, не захотела говорить об этом с Джеффом, но почему бы не поговорить с Лили?
Джефф сам ей все рассказал в кухне, пока она кормила ребенка. Он рассказал ей, что был женат, и что однажды утром, когда жена везла детей Дженнифер, Саманту и Кевина в школу, встречная машина пошла на обгон — лобовое столкновение — все четверо погибли на месте. Ему сообщили прямо в жандармерии, и он сам поехал на опознание. Когда он приехал на место катастрофы, узнал машину жены, она лежала перевернутая верх дном, колеса все еще крутились вхолостую. Он потерял сознание. Водила был пьяный, три промилле алкоголя в крови.
Он слетел с катушек. Больше не мог работать, не мог жить в этом регионе, не мог ездить по дороге, на которой погибли его дети. Ему предложили перевод в спецслужбы. Он согласился, настоящий мужик. Сделал татуировку на груди — имена детей. Прямо на сердце. Точно не забудет. «Жена — не тоже самое, я еще долго ее винил, что тем утром повезла всех троих, а я ей говорил, что сам Кевина попозже отвезу. Мы поругались. Зачем Кевину так рано ехать в школу…». Потом события в Колвези. Он отличался особой храбростью, потому что не хотел жить. Он подорвался на мине, голова — всмятку, огромный кусок кости вырвало из черепа. «Мне тогда стальную пластину поставили». Он пощупал затылок. Инвалиды, полгода рядом с калеками и колясочниками с оторванными ногами. А у него только голова — вдребезги. Он мог бы получить инвалидность. Но был еще молод, ему не сиделось на место, он просаживал жалование за один вечер: покупал девушкам цветы и шампанское или все отдавал бомжам. «Пусто в руках, пусто в карманах, только татуировка и железка на логове». Спецслужбы искали мужчину, которому можно доверять, незаметного, решительного для особого задания. Он ответил да, даже не зная, о чем идет речь. И оказался рядом с президентом, вот так запросто, в его кабинете. Об этом распространяться он не стал. Совершенно секретно. Добавил только, что Миттеран любил женщин, что только усложняло его задачу.
