Александр Проханов - Губернатор
Плотников завороженно смотрел. Летчик Талалихин с золотым венцом на голове вел на таран истребитель, и впереди, обгоняя блестящий пропеллер, летел Христос. Летчик Гастелло направлял горящий штурмовик на колонну немецких танков. Рядом с ним за штурвалом сидел Христос, и на головах у обоих были золотые венцы. Мученики «Молодой гвардии», истерзанные пытками, шли на казнь, среди них, весь в кровавых ранах, шествовал Христос. И все они, в золотых нимбах, напоминали зажженные свечи.
– Сонм новомучеников, погибших за Христа во время церковных гонений, молился на небесах о Священной Победе, о сбережении Государства Российского. Мученики Священной войны после гибели красной страны молятся на небесах о сбережении Государства Российского. Подхватили падающее государство и перенесли его через пропасть. Они молятся о нас и теперь. Когда на страну навалится тьма, когда оно будет готово упасть, святомученики Священной войны отгонят тьму, озарят Россию своими нимбами.
Плотников зачарованно слушал. Бревенчатая церковь была кораблем, который плыл по цветущим лугам, вдоль дубовых опушек, по бескрайнему морю русского времени. В ковчеге, окруженная священными стражами, сберегалась тайна русской судьбы, вещая доля России. И он, Плотников, был причастен к этой божественной тайне, к загадочной русской судьбе, которая сулила ему невыносимые муки, обещала несказанное блаженство.
– Генерал Карбышев, святомученик, – произнес отец Виктор, указывая на икону. В ледяном серебристом сверкании стоял генерал, голый, с резкими ребрами, сложив на груди руки крестом. На него сверху, черно-синяя и жестокая, изливалась вода. Но, касаясь его головы, проливаясь сквозь нимб, вода превращалась в алмазный поток, в серебряное море, по которому, шагая по волнам, приближался Христос.
– Хотите, я вас исповедую, Иван Митрофанович? – неожиданно произнес священник. – Перед этой иконой.
– Я не готов, отец Виктор. – Плотникова испугало это внезапное предложение. – Я к вам случайно заехал.
– Ничего не бывает случайного. Наклоните голову, я вас исповедую.
Плотников, повинуясь спокойному властному голосу, наклонил голову, почти касаясь креста на груди священника. Тот положил ему на темя сухую костистую руку. Вице-губернатор Притченко деликатно отошел.
– В чем ваши грехи?
Плотникову было неловко стоять, склонив голову. Этот худой, с провалами щек старик вдруг обнаружил свою власть над ним. Он повиновался этой настойчивой воле. У него были грехи, но он не думал о них как о грехах, а только как о мучительных, притаившихся в душе проступках, которые со временем забудутся. Его вина перед женой, которую затмила прелестная, обожаемая возлюбленная. Это раздвоение причиняло страдание, он был вынужден лгать жене. Он смотрел сквозь пальцы на уложения государственной власти, в которых было много несправедливости и неправды. Вспышки раздражения и гнева по отношению к подчиненным, которых он обижал, забыв извиниться, и те не смели ему возразить, молча переживая обиды. Все это копилось в нем, смутно волновало и огорчало, но не было времени и умения погрузиться в свои душевные переживания и освободиться от их тайного гнета.
– Вспомните, Иван Митрофанович, свой грех, пусть самый малый, давнишний, – побуждал его отец Виктор. И Плотников, отстраняясь от нынешних, тревожащих душу проступков, вдруг вспомнил давнишний, почти позабытый случай, который нет-нет да и всплывал в памяти, причинял незабытую муку.
– Есть грех, отец Виктор. Может быть, грех, или просто дурь молодости.
– Говорите.
– В школе, в классе, учился у нас один паренек, еврейский мальчик по фамилии Зильберштейн. Зиля – мы так его звали. Очень талантливый, как многие еврейские дети, но такой щуплый, болезненный, не выговаривал «р», не умел бегать, прыгать. И всякий из нас над ним издевался. Старался его ущипнуть, толкнуть, сыграть какую-нибудь шутку. Зиля страдал, подлизывался к нам, давал списывать диктанты и сочинения, решал за нас математические задачки. Но его продолжали мучить, без злобы, а просто для забавы. Однажды на физкультуре нам предложили одолеть полосу препятствий. Преодолеть ров, пробежаться по бревну, перепрыгнуть барьер. Все, кто как, выполнили упражнение. А Зиля испугался. «Не могу! Боюсь!» Учитель физкультуры и так, и сяк. Ни в какую. «Тебе, Зильберштейн, надо брать уроки храбрости. Если будет война, ты побежишь сдаваться». И вот мы решили преподать Зиле урок храбрости. «Зиля, – сказал я ему, – пойдем в класс, я у тебя спишу сочинение». Школа у нас была четырехэтажная, и класс наш был на четвертом этаже. Пришли в класс, он достает и протягивает мне тетрадку. В это время прибежали наши парни, набросились на Зилю, повалили. Он отбивался, кричал: «Пустите! Пожалуйста, пустите!» Ему связали ноги веревкой, открыли окно и вытолкали головой вниз. Он повис на веревке, крича от ужаса. Мы подтягивали вверх веревку, а потом отпускали, он падал, и перед самой землей веревка натягивалась, и он дергался на ней и кричал. И вдруг умолк. Молча висел, как висельник. Мы испугались, вытащили обратно, развязали веревку. Он был без сознания, весь синий. Мы отпаивали его водой, делали массаж груди. Он очнулся. Мы хотели его развеселить. Он молча ушел, понурив голову. И пропал. Говорили, мать увезла его из нашего города, и больше я его не видел. И все эти годы, когда вспоминаю, мне становится стыдно. Зиля хотел мне сделать добро, дал списать сочинение, а я, вместо благодарности, скрутил его веревкой и вывесил из окна вниз головой. Слушал, как он ужасно кричит. Это и есть мой грех.
Плотников умолк, испытав жжение в горле, словно сделал едкий глоток.
Все это время рука священника лежала на голове Плотникова. Он почувствовал, как твердые пальцы отца Виктора трижды ударили его в темя.
– Вы исповедовались, Иван Митрофанович, перед иконой генерала Карбышева. Теперь духовно связаны с этой иконой.
Плотников смотрел на икону. В серебряном сиянии стоял голый, с резкими ребрами человек, скрестив на груди руки. На него проливался черно-синий смертельный поток, превращаясь в алмазные струи. И эта икона, как окно в иное, волшебное пространство, влекла Плотникова.
Подхваченный вихрем, он вошел в икону. Встал рядом с Карбышевым. На него хлынул страшный ледяной поток, от которого остановилось сердце. Он превратился в ледяную прозрачную глыбу, сквозь которую видел отца Виктора, Притченко, туманно озаренную церковь. Лед хрустнул, раскололся, и он выпал из ледяной глыбы на руки Притченко.
– Вам плохо, Иван Митрофанович? – испуганно спрашивал Притченко.
– Нет, нет, ничего, – слабо ответил Плотников, чувствуя, как болят обмороженные ребра.
Они покидали церковь. Солнце слепило глаза. Бревенчатый короб был похож на старый амбар. Отец Виктор провожал их к машине.
– Когда вам будет невыносимо, Иван Митрофанович, помолитесь генералу Карбышеву, и он вас спасет. Ангела Хранителя!
Машина мчалась по вечереющему шоссе. Плотников взглянул на часы и увидел, что они покрыты корочкой льда. Лед таял, холодная струйка сбегала в рукав.
Глава 4
Они доехали до кольцевой дороги, окружавшей губернскую столицу. Не въезжая в город, направились к заповедному озеру, на берегу которого Плотников выстроил дачу. Огражденная высоким забором, с воротами, охранником и камерами наблюдения, дача была давнишней мечтой, исполнение которой Плотников позволил себе только теперь, после нескольких лет пребывания в губернаторах.
Выходя из машины, Плотников приказал шоферу:
– Отвезешь Владимира Спартаковича, заберешь Валерию Петровну и вернешься сюда. А вы, Владимир Спартакович, готовьте заседание правительства. Выносим вопрос о деревообрабатывающем заводе в районе Копалкино. Реконструкция поселка и инфраструктуры.
– Будет сделано, Иван Митрофанович. Ох уж эти мне копалкинские! К ним без бронежилета лучше не соваться.
Машина с вице-губернатором скользнула и исчезла в аллее.
Валерия Петровна Зазнобина, Лера, была отрадой Плотникова. Преподавала в педагогическом университете русскую литературу. Была обожаема Плотниковым. Молодая, чудная женщина одарила его своей свежей и светлой женственностью. Своим преданным служением. Своей чуткой проницательностью, с которой угадывала его тайные тревоги, честолюбивые стремления, невысказанные мечтания. Он звал ее Зазнобушка. Она заслонила от него жену, постаревшую, потускневшую, хворую. Жена пребывала в вечном недовольстве и унынии, которые были для него бременем среди утомительных трудов и забот. Жалость к жене, чувство вины перед ней лишь усиливали его отчуждение, теснее сближали с Лерой.
Теперь, после утомительной дороги, он оказался на своей великолепной даче, которую строил с привередливой тщательностью. Вознаграждал себя за многолетние телесные и духовные траты. Поджидал свою милую, расхаживая по даче, вдыхая чистые и свежие запахи еще необжитого поместья.
