Франсуа Нурисье - Украденный роман
В последующие дни это наваждение стало еще острее. Казалось, что утром оно рассеивается. Запах кофе и собачьи игры успокаивали мои навязчивые страхи. Но тревога снова охватывала меня, едва наступало время прогулки или покупок. Уставшая или покорная судьбе, приходящая работница уходила домой все раньше и раньше. Разве мы могли оставлять без присмотра дом, бросая его на волю наводчиков, мелких воров, квартирных взломщиков? Заметив машину с номерами департамента Буш-дю-Рон, я провожал ее подозрительным взглядом, если только в ней не сидели женщины и маленькие дети, которых я не боялся. Воры, конечно, могли бы спереть бронзового крокодила, который служит мне пресс-папье, но не стоит ни гроша, оловянную посуду тети Сары, не говоря о еще не окантованных рисунках В., которые валялись — почему? — под бильярдом, или о нескольких украшениях, какие еще оставались у Сесили по той единственной причине, что в момент кражи они были у нее на запястьях, пальцах и шее. Все предметы, обладающие хотя бы малейшей ценностью, стали, как нам казалось, текучими, скользкими, словно мокрые куски мыла, которые, как ни старайся, все равно не удержишь. Все наши вещи — даже мои шариковые ручки «Bic», мои словари, мои перекидные общие тетради, мои часы «Гермес», которым уже четверть века, мой «строптивый» факс, мой сломанный ксерокс (из-за него все и случилось: рукопись не была скопирована) вполне могли не обнаружиться после нашего возвращения с прогулки, унесенные вихрем вселенского воровства, покорными жертвами которого мы отныне обречены быть.
Покорными ли? Не особенно: я взбунтовался.
За несколько дней я обзавелся дробовым пистолетом, охотничьим ружьем, резиновой дубинкой. Я попросил слесаря установить на наших окнах решетки, на решетках — висячие замки, а на дверях поставить засовы, именуемые безопасными. Безопасность! Хотя это слово до сих пор не произносилось, та боязливая озабоченность, что в нем заключена, пронизывала все. Меня вновь охватил тот неотвязный страх, который в течение нескольких дней отравлял мне жизнь двенадцать лет назад, после того как ограбили наш парижский дом. Сидя днем один в кино (Бог знает, какую тоску я ходил туда лечить), я, вместо того чтобы получать удовольствие от фильма, видел, как воры, крадучись, перелезают через решетчатую ограду сада, разбивают стекло, набивают чемоданы подсвечниками и шерстяными костюмами и убегают, оставив дверь распахнутой настежь. Я был вынужден покидать кинотеатр и поспешно ловить такси, умоляя шофера ехать быстрее, как если бы я знал, что у меня в доме тлеет пожар…
В одну августовскую, особенно ясную и тихую ночь я стал жертвой синдрома полнолуния, что вызывает хорошо известные губительные последствия в дортуарах коллежей, в общих спальнях казарм и в непостижимых сердцах убийц-потрошителей. Меня разбудила тишина, насыщенная еле уловимыми шорохами и приглушенными совиными криками. Моя собака спала на своем диване, хотя самое отдаленное мяуканье повергает ее в истерику. Я подошел к окну спальни и стал вглядываться в расплывчатый и белесый пейзаж; мелкая противомоскитная сетка делала его еще более зыбким. Мне казалось, будто на террасе, за клумбами, в тени под деревьями кто-то прячется. По мере того как я вглядывался пристальнее, я видел, как там возникают какие-то силуэты, нет, едва очерченные тени, я улавливал там какие-то движения, которые тотчас прекращались, чьи-то сдавленные покашливания. Там затаилась целая группа, терпеливая, тихо перешептывающаяся, и, несомненно, чьи-то глаза следили за мной, бесформенным, неподвижным пятном в окне, синеватым от лунного света торсом, в котором испуганно билось трусливое сердце, чей стук, как мне казалось, наполнял собой ночь.
Чем больше привыкали мои глаза к ровному и бледному свету, тем острее я чувствовал, что сад шевелится, дрожит от присутствия посторонних. Я спустился вниз и, почти голый, выскользнул из дома — в такие моменты в фильмах ужасов героиня заходит на кухню и берет нож для разделки мяса, — мимоходом скрипнув ставней и выругав спящую суку. На террасе я сел в плетеное кресло, в то самое, в котором, как мне казалось из спальни, неподвижно съежился человек, и какое-то время сидел в нем, сонный, все еще волнуясь, хотя и слегка успокоившись, и бред отступил потому, что я сам залез в пасть зверю.
Наше безрассудство продолжалось две или три недели. Я набивал карманы банкнотами, жена, чтобы выгулять суку, навешивала на себя все украшения, мы запирали дом так же тщательно, как жертва судебной ошибки приковывает себя наручниками к решеткам Дворца Правосудия. Как только я начинал меньше думать о понесенном ущербе, о моей оплошности, о том, как я смогу снова приступить к работе, раздавался телефонный звонок кого-нибудь из друзей — звонили и те, кого я надолго потерял из вида, — что вынуждало меня трижды на дню подробно рассказывать об ущербе, оплошности, о том, как трудно снова взяться за работу. Очень скоро сложился идеальный рассказ; в нем умело подавались неожиданности, употреблялись точные слова, содержались намеки, от которых мурашки пробегали по коже, в отдельных местах допускался смех. Пока я, жеманясь, словно плохой актеришка в предвоенном театре Одеон, повторял свой рассказ, я догадывался, что в соседней комнате жена невольно слушает меня, до крайности раздраженная моей хорошо отработанной тягомотиной. Что не мешало ей, если она случайно отвечала на звонок, предлагать собеседникам собственный рассказ, копию моего, пользуясь паузами, вздохами и шуточками моего изготовления.
Ибо я тоже относился ко всему этому шутливо. Хотя в душе моя давняя слабость была уязвлена этой неприятностью, зрелище нашего краха тем не менее вызывало у меня смех. По поводу этих бесконечных перезваниваний по телефону я, если мне позволено так выразиться, не отказывал себе в едких шутках. Я, конечно, был расстроен, но моих собеседников все-таки считал излишне серьезными. Разве кто другой, кроме меня самого, в состоянии понять горе, причиненное мне исчезновением моего текста, который писался медленно и трудно? Но если мне нравилось не драматизировать его, это горе, сопровождать его сарказмами, а в будущем даже отрицать? Однако обо всем этом мы уже говорили.
Постепенно мы успокоились. Мы осмеливались ненадолго оставлять дом и машину, не нагружая себя вещами и не набивая карманы всем тем, что хотели уберечь от вожделения воров. По ночам я перестал слышать скрип шагов по гравию, чье-то прерывистое дыхание, приглушенное пересвистывание. Я забыл о спрятанном в глубине встроенного шкафа арсенале, накопленном в первых числах августа. Я отказался восстанавливать пропавший роман и убедился, каждое утро как ни в чем не бывало сидя за письменным столом, что могу без усилий (во всяком случае, без литературных усилий: к этому я еще вернусь) и даже не без странного удовольствия рассказывать о моем опыте или, если я посмею употребить это слово, испытании, посланном мне судьбой, чем и вызваны первые страницы того текста, который вы сейчас читаете. Но я чувствовал себя измочаленным и страдал позывами тошноты, словно в конце диспепсии, когда более быстрый прилив крови к голове возвещает, что мигрень отпускает и что скоро тебе станет лучше.
Мне уже казалось, будто я наконец избавляюсь от дурного сна, когда у меня внезапно наступил рецидив: я договорился о покупке сейфа и за большие деньги велел замуровать его в самую толстую стену дома. Приятные удары молота, мягкая пыль, спасительный бетон! Умный поймет…
Крысы и общество
В самый разгар двухнедельного периода страхов и подозрений мы, невзирая на наше дурное настроение, решили не отменять приглашение друзьям на давно запланированный ужин. Гостей ожидалось двенадцать. Стол был накрыт на террасе, под навесом в форме пагоды, у подножия отвесной горы, к которой прислонился дом и которая в этом месте скорее походила на хаос огромных глыб, ставших шаткими под напором корней, струящихся под землей источников, прочих геологических фантазий.
Тогда как в начале лета мы не спешили садиться за стол — сумерки длились бесконечно, — сейчас стемнело быстро. Светильники, размещенные у самой земли под каменными колоннами или в углублениях скалы, незаметные, пока было светло, создавали неяркое, но театральное освещение, которое непременно сопровождало наши летние ужины, гул болтовни, такой одинаковой в разные вечера, что иногда я забывался, не слишком соображая, по какому поводу ужин и кто такие наши сотрапезники.
Пребывая в подобной рассеянности, я прислушивался к разговорам своих соседок по столу, когда на фоне скалы заметил, как по оголенной, почти горизонтальной ветке волосатого плюща движется походкой сенатора (шажок — остановка, шажок — остановка) приличного размера грызун. Я прищурил глаза, чтобы пристальнее разглядеть это видение. И увидел серый, длинный, кольчатый хвост; я открыл рот, сделав едва заметное движение рукой.
