Айрис Мердок - Время ангелов
Предметом гордости для Мюриель было не позволять Пэтти прислуживать ей. Пэтти, радовавшаяся смерти Клары, вызвала в Мюриель ненависть, которую время слегка притупило, превратив в привычку. Когда она была моложе, она предприняла одну-две попытки простить Пэтти, но в них не было милосердного таинства прощения. Иногда она жалела несчастное темнокожее животное, и все. Иногда пыталась заставить себя осознать вину отца. Но само устройство ее вселенной делало вину Карела невидимой. Хотя она с неприязнью замечала, что ее отец, казалось, извлекал какое-то сардоническое удовольствие из непримиримой вражды между его служанкой и дочерью.
— Ты потеряла место, черт тебя побери. — Мюриель машинально закрыла том «Илиады», лежавшей рядом с ней на полу. Знание греческого добавляло Элизабет еще больше привлекательности. Мюриель жалела теперь, что не учила греческий. Она раскаивалась и в том, что не поступила в университет. Она чувствовала себя старой и о многом сожалела.
— Извини. Я немного нервничаю. У меня такое ощущение, будто мы находимся в осаде. Туман по-прежнему густой.
— Знаю. Довольно волнующе. Я даже не побеспокоилась отдернуть занавески. Все равно как ночью.
Новая комната Элизабет, ярко освещенная несколькими лампами, уже стала похожа на прежнюю. Она, как и та, напоминала по форме букву L, кровать стояла в нише, наполовину скрытая китайской ширмой. Немного повернув голову, Мюриель могла увидеть в зеркале самый конец кровати. Простыни в беспорядке свешивались с нее, она производила впечатление гнезда из перьев и шелка и напоминала восточную кушетку. Длинный книжный шкаф, уже заполненный и приведенный в порядок, занимал ближайшую стену. Между гардеробом и дверью стоял рабочий стол Элизабет с ее маленьким радиоприемником и пишущей машинкой, которую она называла «собакой». В камине горел неяркий огонь. К нему был обращен обтянутый розовым бархатом шезлонг, к которому сейчас прислонилась спиной Элизабет, отдыхая от головоломки; Элизабет настояла, чтобы его приобрели, как только заболела, и Карел, проявив заботу, купил его, невзирая на цену. «Если мне суждено быть интересной больной, я должна иметь шезлонг», — заявила тогда Элизабет. Мюриель восхитилась, и продолжала восхищаться ее мужеством и жизнерадостностью, с которой она переносила свою трудную судьбу.
— Что хотел Карел? Кажется, я слышала, как он звал тебя.
Мюриель все еще поражало, когда она слышала, как кузина называла его «Карел». Хотя та обращалась к нему так непринужденно с самого раннего детства. Девушки никогда не обсуждали Карела, разве что размышляли иногда — не унесет ли его однажды сам дьявол в преисподнюю.
— Он спросил меня, ищу ли я работу.
— Ты не сказала ему о своих поэтических увлечениях?
— Нет.
Элизабет никогда не просила Мюриель показать ей свои стихи, а когда Мюриель время от времени с чем-то ее знакомила, почти не комментировала. Мюриель расстроила бы враждебная критика, и в то же время немного одобрения ей бы не помешало.
В эти дни Мюриель почти физически ощутила, как меняются ее взаимоотношения с Элизабет. Пять лет, которые разделяли их, в разное время имели неодинаковое значение. Элизабет всегда была нежным и чистым созданием, сердцевиной невинности в семье. Никакая тень, казалось, никогда не падала на веселость дитя-сироты, веселость удивительно непобедимую и чистую. Даже Пэтти любила ее. Мюриель чувствовала себя одновременно неловкой и готовой нежно защитить Элизабет, когда та нетерпеливо тянула ее за руку вперед сквозь годы детства. Мюриель, обладавшая твердой и непреклонной уверенностью в себе, естественно, считала себя учительницей Элизабет, способной, любящей и преданной. В последнее время Мюриель почувствовала, как равновесие смещается и пятилетний разрыв в возрасте как бы сокращается. По уровню своего развития и образования кузина почти сравнялась с ней, и Мюриель интуитивно ощущала в повзрослевшей Элизабет силу характера не меньше, чем ее собственная. Правда, эту силу та никогда не применяла против нее, даже едва показывала в ее присутствии. Элизабет по-прежнему играла роль веселого зависимого ребенка, чтобы доставить удовольствие Мюриель и, конечно, Карелу, но сейчас в этом непроизвольно ощущалось притворство. Как и раньше, в ней все казалось таким восхитительно мягким и шелковым, но теперь время от времени проявлялся и проблеск стали.
Эта тихая твердость, по мнению Мюриель, внесла завершающий штрих в красоту Элизабет. Бледное лицо стало печальнее и казалось еще более удлиненным, словно какая-то сила властвовала над ним. Темные серо-голубые глаза, теперь подернутые дымкой, более осознанно смотрели из обжитого и надежно защищенного храма. Мюриель всегда считала Элизабет хорошенькой, но в ее восхищении красотой кузины не было и тени зависти. Мюриель, не имевшая склонности недооценивать себя, знала, что сама не лишена привлекательности. Ее лицо в значительной мере напоминало Элизабет, но без ее чрезмерной бледности и оригинальности черт. Волосы Мюриель, которые она коротко по-мальчишески подстригала, были золотисто-каштанового цвета, а довольно узкие глаза — темными в голубую крапинку. Мюриель не сомневалась в своей красоте, но она согласна была довольствоваться ролью милой и отдавать превосходство Элизабет.
Что касается ума, здесь все выглядело по-другому. Элизабет была скорее способной, чем склонной к размышлениям, умной, но едва ли творческой натурой. Элизабет быстро овладела греческим, а ее латынь превосходила теперь латынь Мюриель. Но Мюриель одобрила решение Карела, продиктованное частично состоянием здоровья Элизабет, что ей не следует поступать в университет. Элизабет оставалась бесстрастной и уверенной, как и Мюриель в ее возрасте, в своей способности получить образование самостоятельно. И Мюриель радовала возможность сохранить роль наставницы своей кузины, для будущего развития которой она детально разработала план. Она была уверена, что Элизабет и впредь не станет противодействовать ее превосходству. Между ними никогда не возникало ничего, что бы напоминало столкновение характеров. Хотя они часто находили повод накричать друг на друга, все равно их отношения были удивительно совершенными.
Мюриель иногда беспокоило одиночество, которое Элизабет, казалось, воспринимала как нечто естественное. В Мидленде у них был небольшой круг друзей, к которым девушки относились снисходительно и покровительственно в их присутствии и высмеивали в отсутствие. Все молодые люди рано или поздно объявлялись «ужасно тупыми». Они обращались со своими друзьями, как две утонченные молодые принцессы могли обращаться с детьми своих слуг. В Лондоне можно было надеяться на лучшую компанию, но пройдет немало времени, прежде чем удастся найти подходящих друзей для Элизабет. Карел никогда не предпринимал никаких попыток расширить круг ее знакомств, и сама Элизабет, казалось, относилась с поразительным равнодушием к своему одиночеству. Мюриель несколько озабоченно всматривалась в Элизабет, ставшую подростком, и искала признаки интереса к юношам, зарождающегося тяготения к противоположному полу, но Элизабет только смеялась над своими немногими знакомыми мальчиками. Мюриель тщетно прислушивалась к внутреннему отголоску естественных потребностей и не могла обнаружить ни грана отчаяния в восприятии искалеченной девушки своей нынешней жизни. Только позже в таинственном молчании она почувствовала, что в Элизабет развивается страстная натура.
Мюриель, уже давно убежденная в своей исключительности, в последнее время стала предполагать, что она не создана для общепринятой любовной жизни. Она не только все еще была девственницей, но даже не беспокоилась об этом. Ей ни разу не встречался мужчина ее возраста, который не казался бы слишком мелким по сравнению с ней. Время от времени ее привлекали мужчины постарше, о чем впоследствии она вспоминала как о глупом сентиментальном эпизоде. Она была влюблена в своего учителя латыни, а позже в главу фирмы, в которой работала. Ее чувства, не встретившие отклика и в действительности даже не замеченные, умерли тихой смертью. Она считала, что страстная любовь не для нее. Ее удовлетворит одинокая судьба художника и мыслителя. И конечно же, энергия ее сердца была обращена на систему, сформировавшую ее взаимоотношения с Элизабет.
Но для ее кузины все со временем может сложиться совсем по-иному. Мюриель твердо в это верила и, несмотря на боль, вызванную таким убеждением, одновременно испытывала и странное воодушевление. Элизабет не была отмечена, подобно Мюриель, печатью исключительности. Однажды Элизабет обретет счастье обычной жизни как принадлежащее ей по праву рождения. Она была слишком прелестной, чтобы проводить свою жизнь в темной, никем не посещаемой, похожей на пещеру обстановке, которую отец Мюриель все настойчивее создавал вокруг себя и в которой Элизабет была действительно единственным источником света. Конечно, Мюриель подумывала о том, чтобы увезти Элизабет, по крайней мере, эта мысль посещала ее, но она всегда отбрасывала ее как нечто неуместное и преждевременное. Существовала какая-то хрупкость, не в ее отношениях с Элизабет, а во всей ситуации, которая не вынесла бы такого насилия. В конце концов, Элизабет уже заплатила за свое одиночество. Она еще не была готова повернуться лицом к миру, но однажды ее принц, возможно, придет. Или, когда станет ясно, что он необходим, Мюриель скорее сама выберет и воспитает его. Она не воспринимала замужество потерей Элизабет. После стольких лет Элизабет не могла быть потеряна. Они смогут справиться с мужем Элизабет.
