Галина Щербакова - Три любви Маши Передреевой
А на другой день это случилось. Маша и ахнуть не успела – родила. Бабка едва успела подхватить. Был такой момент, когда Маша подумала: сейчас бабка ее освободит. Был такой момент, когда бабка, перерезывая пуповину подумала: ишь, какая здоровенькая правнучка, а зря… Но это так, поверхностные мысли, потому что основные были и не мысли вовсе, а поступки – обтереть, завернуть дитя, принять послед у Маши, дать ей попить, переложить в чистое, – короче, дела все мелкие, но все об жизни, об том, чтоб сохранить.
– Ишь, какая! – довольно сказала бабка. – Красавица первый сорт.
На листке все из той же бабкиной тетради Маша вычерчивала график, когда она будто бы родила. Это для этих ублюдков Коршуновых. Хорошо, что девчонка была крупная. Вполне можно было сдвинуть день ее рождения…
Мать спросила:
– Какое число будем писать?
– Пожалуйста, – сказала Маша, протягивая листок.
Мать долго смотрела на малышку, хорошо смотрела, Маша наблюдала. Без этой мути в глазах, которая всегда была, когда мать поворачивала лицо к Маше. «Вот дура! – думала Маша. – Чего теперь злиться?»
Роды ей действительно пошли на пользу. Такая стала сочная, спелая. Это она проверила на бригадире, он как ее увидел, аж зашатался и руки протянул. Но уже была другая ситуация, чтоб за здорово живешь…
Маша строго ему так:
– Руки! А ну, руки!
И пошла гордо.
Цыган тоже цокнул зубом:
– Коня нада, красавица?
– А пошел ты!
Порядок! Полный порядок, даже перебор в красоте. Маша пялилась в зеркальце и так и думала – даже перебор. Пусть бы сегодня было меньше, но сохранилось бы подольше.
Весной она вернулась к матери.
– Сразу говорю – временно, – сказала мать. – Договаривайся с Коршуновыми. У них мезонин уже готов. – И закричала высоким криком: – Нечего! Нечего! Сама натворила – сама устраивайся. У меня здоровья никакого… вас тянуть.
При том – к девочке, внучке, – со всей нежностью: «Ах ты, куколка моя! Ах ты, цыпочка! Ах ты, цветочек мой драгоценный!»
Маша на мать не обижалась, сама понимала – оставаться с матерью нельзя, кончится тем, что отравят друг друга. Поэтому, нарядив куколку, Маша двинула коляску в сторону коршуновского дома. После того остроумного письма, где Маша предложила Витьке присылать анализы почтой, от него ничего не было.
Маша подумала-подумала и послала ему еще одно письмо:
«Витя, привет! Как тебе служится, как тебе дружится, мой дорогой солдат? Напрасно ты ничего не пишешь, это тебя плохо характеризует, а тебе сюда возвращаться, и все в городе знают, что у нас с тобой дочка. Все нас поздравляют, потому что дочка получилась ненаглядная красавица и еще спокойная, спать дает запросто. Я ее записала на тебя, так что имей в виду. Будешь скандалить – будет хуже. В конце концов, мы с тобой комсомольцы, а комсомол никто не отменил. Попробуй через него перешагни, когда будешь устраиваться на работу или учебу. Мне в училище подарили детский конверт, который нам не подошел, потому что дочка у нас крупная, а те распашонки и пеленки рассчитаны на дистрофическую личность. Твои же родители ничего не подарили, за что им большое спасибо. Но хотелось бы мне знать, куда вы денетесь. Так что не прикидывайся шлангом, ты уже отец семейства, и этим все сказано. Посмотри в Афганистане дубленку. Говорят, там их навалом. Размер мой 48, рост третий, но можно и 50, если узкоплечая. Имей в виду и себя. Приедешь, тоже надо будет одеться, обуться, а в магазинах у нас шаром покати. Импортного совсем ничего. Твои родители достроили мезонин, хорошо устроились, нет на вас революции. Но я думаю, вы одумаетесь и сообразите, что ребенку лучше жить в кирпиче, чем в бетоне, и дышать воздухом деревьев, а не бензином. Смотри, Витя, не опозорься своим отношением к женщине и ребенку.
Твоя Маша».
Это письмо тоже доставило Маше удовольствие. Она и сочинения хорошо писала, не стандартно, всегда находила человеческие слова. Если бы не запятые, то она была бы по литературе первой, но с синтаксисом у нее было неважно. Запятые, а особенно тире, просто убивали ее, от этого она даже не любила литературу. Ведь чем лучше скажешь словами, тем опасней не поставить какой-то знак… Слог же у нее был, учительница так и говорила: «Слог у тебя есть».
Маша катила коляску и любовалась собой со стороны. Все идут и ахают. «Ну Маша! Ты даешь! Прямо как Гундарева!» Она знала – так именно и есть, она красивая такой красотой. И куколка ее вся розовенькая, в кружавчиках, ну просто рисуйте с нас картину.
Коршуновы же их даже во двор не пустили. Тыкалась-тыкалась Маша в закрытую калитку, рвался с цепи огромный кобель, аж охрип от усердия. Дом же стоял мертво, даже ни одна занавесочка в нем не шевельнулась. А было воскресенье, куда они могли деться?
Маша перешла на другую сторону улицы, исключительно из-за куколки, которая от кобелиного лая заегозилась в своих кружавчиках. Там она расположилась на лавочке, ожидая, что рано или поздно, но выйдет кто-нибудь из Коршуновых в уборную.
Но те оказались молодогвардейцами. Не вышли. Маша даже покормила куколку из бутылочки и подсунула ей сухую пеленку, а дом молчал. В мезонине на одном окне уже висел тюль, а на другом нет. Маша представила, как Нюська, прижимая к себе занавеску, ждет Машиного ухода, а Маша все сидит и сидит, а как Нюська навсегда закаменеет в этой дурацкой позе, и так ей будет и надо, не делай плохо другим людям, то есть Маше и куколке. Прими как человек в свой дом, в конце концов, это и по отношению к воюющему Витьке будет справедливо.
Но в тот день Маша так ничего и не дождалась, хотя общественность на свою сторону поставила. Говорят, все потом Нюське выговаривали. И как у тебя сердца хватило на такую жестокость! И чего ты, Нюся, хочешь, теперь время такое, вся последовательность событий нарушена. Сначала рожают, потом женятся. И чего уж ты так гоношишься, Нюся? Для кого живем, как не для детей и внуков… А тебе уже готовенького принесли…
Короче, стыдили Коршуновых все. А на слова Нюси о том, что кто ей докажет, что это Витькин ребенок, отвечали резонно: что в этом деле вообще доказать можно? Как будто теперь, как раньше, одна с одним? Теперь у всех по два, по три, по семь, по восемь… Жизнь пошла бардачная, но как раз в Маше можно быть уверенной. Девка на глазах росла, и ни-че-го! Кто ее мать не знает, заразу исполкомовскую крикастую? Да она что за Машей увидела бы, проучила бы ее по-старому, кнутовищем… Так что, скорей всего, Нюся, куколка – твоя внучка, а уже какая куколка, Нюся, не в сказке сказать. Вылитая Витька. И глазочки, и носик, и бровочки… Прямо чистая коршуновская порода… Без анализов видно.
– Дозреет, – сказала сама себе Маша, думая о Нюсе.
Сама же ждала письма от Витьки. Была уверена – письмо будет хорошее. Он ведь, вообще, парень ничего, не гуляка, не прохиндей. Для начала жизни, Для разгона такой парень – самое то. Она его правильно вычислила. И куколку будет любить как следует. Маша даже допускала, что, когда она станет совсем богатой, Витьку можно будет оставить при себе. С ним она справится. Будет мужчина по хозяйству. У нее ведь будет большой дом, в котором много чего будет… Маша закидывала голову, и из ее горла в этот момент вырывалось не то пение, не то птичий клекот, не то неизвестно что… Звук шел независимо от ее усилий, это был звук сам по себе. Наверное, в мире почек так со звуком лопается почка, а в мире цветов так кричит, разворачиваясь утренний лепесток…
– Ты чего? – пугалась мать.
– Ничего, – отвечала Маша, прикрывая рот рукой.
– Следи за собой. А то у тебя из горла какой-то хрип идет… У тебя случаем не полипы?
– Еще чего! – Маша брезгливо вела плечом. У нее? Полипы?
Маша после родов ощущала здоровье всего своего тела как радость. Вот нога, например, как же хорошо ей ходить, ступать, бежать, даже пальцами шевелить хорошо. Такая нога вся! Каждая клеточка тоже журчала и пела, и Маша думала: как я правильно сообразила с родами. Значит, и все остальное тоже будет правильно. Жить мне на берегу Рижского залива, жить!
Коршуновы же не давались. Маша как-то прикатилась к обувному магазину, стала за стеклом на улице, прямо напротив работающей Нюськи. Так эта старая дура рванула в другой конец прилавка, только ее и видели. В результате пришлось очереди разворачиваться в другую сторону, и Маша стала видеть только одни спины…
Еще Маша любила сидеть возле фонтана на райкомовской площади. Тут быстрее, чем где-либо, возникало у нее ощущение прекрасного будущего. Елочки темно-синенькие, песочек желтенький, фонтан, выложенный цветной плиткой. Сам райком, вылизанный до блеска из почтения, подхалимства и страха. Маша думала, думала, вспоминала одно слово, наконец вспомнила: оазис. Люди, правда, тут не задерживались, не рассиживались, быстро проходили мимо, но это было понятно: что с этого оазиса простому человеку взять? Люди же не просто так идут и ходят. У людей же цель – пища или одежда. Это у Маши нет на сегодняшний день цели. Маша – кормящая мать, и этим все сказано. Она просто дышит воздухом, ну и, конечно, привлекает к себе внимание «дома», не без того. Но это такая, легкая, поверхностная цель, а может, и не цель вовсе. Цель – это другое. Это когда на все идешь. Она же в данном случае просто сидит на лавочке. Результат образуется сам собой: смотрите, что за интересная молодая мать там сидит? Чьей она семьи? Ну и так далее…
