Владимир Рыбаков - Тавро
— Вы устроились в гостинице сравнительно недавно. Скажите, пожалуйста, где вы жили раньше? Где?
Установившаяся в кабинете тишина хлестнула Мальцева по нервам. Он в глубине души не верил, — несмотря на светлый кабинет, добродушие следователей и знания о французской демократии, — что его остановили на улице только для беседы. Он не мог себе представить, что его, сбежавшего из Советского Союза — из страны потенциально враждебной государству, которому служили эти люди, — не подозревают, не считают возможным агентом. Мальцев подготовился к политическому обвинению… он боялся его, но заранее гордился им. Погибать, так с музыкой, сидеть, так уж по политической. В Союзе он бы сидел как антикоммунист, здесь — как коммунистический шпион.
В повторном вопросе «где?» горячечная фантазия прочла то, что до Мальцева в течение долгих десятилетий читали вереницы допрашиваемых соотечественников: «Говори, мы все знаем».
Власть всегда все знает, и она любит слушать то, что она знает… и по привычке, особенно не задумываясь, он понял, что стоявшим перед ним следователям известно, при каких обстоятельствах он познакомился с французом болгарского происхождения, что представляет собой Синев, его деятельность, что для них не тайна предложение Синева поехать в Турцию… наркотики. Мысль, что его посадят как уголовника, потрясла Мальцева. Медленно поднялась волна отрицания нелепости существования. Рискуя жизнью, сбежать, чтобы сесть во французскую тюрьму! Нет, к черту Синева, к дьяволу благодарность… своя рубашка ближе к телу…
И он заговорил срывающимся фальцетом:
— Я жил у одного… его фамилия Синев. Случайно познакомился с ним. Он болгарского происхождения. Вскоре я стал подозревать, что он занимается контрабандой наркотиков… Когда Синев предложил мне поехать в Турцию что-то кому-то передать и что-то от кого-то получить — я ушел… терпеть не могу уголовников, тем более людей, связанных с наркотиками… вот и все. Если хотите — дам адрес. Но это — мои предположения. Доказательств у меня нет.
Следователи переглянулись, вероятно, не понимая, для чего этот человек все это рассказывает? Почему он боится? И чего? Но в любом случае, решили они, очевидно, надо воспользоваться создавшейся ситуацией: если парень так быстро раскалывается и так боится, — надо продолжать.
— Это очень хорошо, что вы, месье Мальцев, так откровенны с нами, мы это ценим. Дело нас не касается, но мы передадим эти ценные сведения компетентным органам. Скажите, судя по вашему возрасту, можно заключить, что вы только недавно отслужили в Советской армии?
Мальцев сказал рассеянно:
— Да, три с половиной года отслужил. А что?
— Да так. И где?
— На Дальнем Востоке.
— Какой номер части?
Мальцев ответил, не задумываясь:
— Этого я вам сказать не могу. Французы остолбенели:
— Что?
Мальцев повторил:
— Этого я вам сказать не могу.
— Но… но почему?
— Я давал присягу.
Тишина длилась несколько секунд, но она звенела. Затем следователь помоложе буквально взорвался:
— Какая присяга?! Вы нелегально перешли железный занавес! Для советских властей вы — преступник! и вы — антикоммунист! и вы — француз! Вы не имеете права не отвечать на вопросы! Где была расположена ваша часть?
Все в Мальцеве, от пальцев до сердца, стало медленно двигаться. Он услышал свой спокойный голос:
— Ничем не могу вам помочь. Присяга есть присяга. Это все, что могу сказать.
Оравший следователь рухнул в кресло. Его коллега, неказистый человек с расплывчатыми чертами лица — смотри хоть час, все равно не запомнишь — начал успокаивающе танцевать руками по воздуху:
— Спокойно, спокойно. Давайте разберемся. Вы чего-нибудь боитесь? Мести со стороны КГБ? Во-первых, ничего из этой комнаты не просочится, во-вторых, КГБ давно перестал применять за границей насильственные меры воздействия, а в-третьих, то, что вы нам скажете, не представляет же собой государственную тайну, не правда ли? Или у вас остались в СССР родственники, то есть заложники?
Мальцев устало посмотрел на лоб говорящего:
— Дело не в этом. Дело в принципе. Тут ничего не поделаешь. Присяга есть присяга — и все тут!
Следователи бились с Мальцевым еще два часа. Тщетно. В конце концов, утомившись, французы сдались. Они были раздражены, но одновременно у них было ощущение, что день этот был иным, чем другие — приятное ощущение борьбы веселило аппетит и красило в яркие тона наступающий вечер. Прощаясь, следователи дали Мальцеву адрес «Толстовского Фонда» и, улыбаясь, сказали:
— Мы вас еще пригласим, непременно…
Проводили до ворот и отпустили на волю мальцевской судьбы.
Он мысленно сплюнул — тьфу, козлы! Он толкнул плечом прохожего… тот извинился. «Эх, не так бы я вас допрашивал, — злорадно пробормотал Мальцев, — вы бы у меня поплясали. Сожрала их свобода, ничего не осталось, одна оболочка».
Он видел, как обрадовались глаза следователей, когда он стал торопливо рассказывать о Синеве… мол, тот, кто предал, — предаст еще. Европейцы! В это слово Мальцев вложил все живущее в нем пренебрежение. Что они знают о предательстве?!
Париж вокруг был чертовски красив, этакое изысканное спокойствие, а Мальцев все не мог успокоить мышцы шеи, спины, да и страх был готов сейчас, сегодня, завтра вцепиться в глаза, расширить их.
Он шел, шаркая подошвами, думал о предательстве.
Правда, измену Ивана Зобина Мальцев как будто понял. Сколько бы ни копошилась в ушедшей жизни Мальцева память, только в самом раннем детстве она не находила Зобина. Его сутулая фигура всегда маячила… Сидели вместе за партой, вместе получали выговоры, вместе падали с заборов, дрались, рубили головы пойманным крысам, вешали кошек, грабили подвалы, увлекались поэзией, раскуривали первую сигарету и становились серьезными, — все вместе, и никто не мог сообразить, кто же из них двоих держит в руках вожжи этой дружбы.
Когда Мальцев демобилизовался, Зобин заканчивал третий курс мединститута. Все стало как раньше, только уступали друг другу уже не лучшее удилище на рыбалке, не больший стакан во время попойки, а девушек и женщин. И злость от того, что дружба оказывалась сильнее тяги к женщине, уходила быстро и незаметно…
Через полтора года Мальцеву позвонил лейтенант милиции Бойчук. Мать, готовясь к отъезду во Францию, сочла нужным подкупить Бойчука и, отбывая, просила, чтобы лейтенант следил за сыном, помогал ему. Мальцев и Бойчук встретились у заколоченной церкви. Лейтенант усмехнулся:
— Деревенский я. До сих пор тянет — даже в форме — креститься, как прохожу тут. Моя мать здорово верующей была. Отец нет, он только в зеленого змия верил, через это и окочурился. Да… Так вот, старик, дела твои становятся никудышними. Сам знаешь, у нас в Ярославле не так уж много неевреев, желающих уехать туда, к капиталистам. Естественно, значит, что мы за тобой присматриваем, так, на всякий случай. Нашему полковнику всегда приятнее сажать, чем отпускать. Тем более, что стал ты по пьянке все чаще болтать это самое антисоветское, а это, ох как действует на нервы начальству. Пока приказа взять тебя за ушко да выставить на солнышко, где будешь загорать в полосочку, — нет, но ты все же остерегайся провокаций — дома, на улице, на работе, — везде. Кстати, есть у тебя приятель — Зобин. Поменьше болтай перед ним, он про тебя всю дорогу телеги катает, уже год этим полезным делом занимается… что мы бы без таких людей делали?! А? Не веришь, на, почитай.
Мальцеву казалось, что его глаза вылезут из орбит, что голова разорвется, что… Страницы были наполнены ученическим слогом Ивана — предложения были короткими, ни запятых, ни точек с запятыми, ни восклицательных знаков. Сплошные точки. Видно было, что человек старался работать добросовестно. Как говорил Иван: «Лаконизм является отцом честной продуктивности».
Он удивился, так как почти ничего не произошло, только что-то быстро сгорело в нем, не оставив ни злобы, ни горечи. Сгорело чувство, а так как место пусто не бывает, — пришло и удобно разместилось знание.
Что произошло с Зобиным, может случиться с каждым. Вечером в Ярославле людям храбрым или просто привыкшим отвечать на простое насилие простым же насилием глупо выходить из дому с пустыми руками. Кто заливает свинцом спичечный коробок, кто заворачивает в газету напильник… кто, поглупее, добывает себе кастет или нож. Иван достал кастет. На него при выходе из Дома культуры напало четверо. Парнями владела скорее всего скука, они не просили крови и не сразу ее потребовали. Злобное опьянение пришло позже, во время драки, когда противник стал врагом. Подоспевшая милиция нашла Зобина с порезанной спиной… из тех двое убежали, двоих отправили в больницу с поломанными костями. Кастет Иван успел швырнуть в черноту сквера, плохо защитившего спину во время драки. Все прошло бы гладко — многие в милиции помнили, что мать Ивана была когда-то любовницей товарища Бремова из вышестоящих органов, — если бы один дотошный капитан не ляпнул, что Зобин — лучший друг того самого Мальцева, который собирается за кордон. Одному майору пришла в голову забавная мысль: он позвонил своему дружку по рыбалке и охоте, кажется, именно товарищу Бремову из КГБ. Тот выслушал, засмеялся и сказал:
