Ирина Муравьева - Дневник Натальи
— Не хочу я звонить, — заявила я решительно. — Я не могу потакать твоим идиотствам! Слава Богу, что мы от него избавились! Я ему готова в ноги поклониться за то, что он тебя бросил!
— Я без него не буду, — раздельно и внятно сказала она, раздувая ноздри и бледнея. — Я не буду без него!
— Что? — испугалась я. — Что «не буду»?
— Жить, — ответила она. — Вот что!
— У тебя сексуальное помешательство, — заорала я. — Тебе надо бром давать! Дают же солдатам в армии!
— А мне наплевать, как это называется, — она понизила голос, но произнесла это очень отчетливо. — Сексуальное? Тем лучше! Да, сексуальное! У меня вот здесь — болит!
И показала мне пальцем, где именно… Я набрала номер, написанный на бумажке. Никто не ответил.
— Ну? — спросила я. — Еще что прикажешь?
Она помотала головой и ушла к себе. Наверное, опять легла. А вечером, уже часов в десять, явился сиамец! Я увидела в глазок, что это он, и первым моим побуждением было — не впускать! Но она выскочила в коридор и сказала мне:
— Я сама.
Я подслушала их разговор. Что еще оставалось?
— Сеня, — сказала моя дочь. — Сделай, пожалуйста, чтобы он вернулся! Умоляю тебя!
Сиамец захохотал. Она всхлипнула.
— А может, мы его того? — спросил он. — На запчасти пустим?
Я помертвела. Cтало быть! Cтало быть! Подтвердилось!
«На запчасти» — значит «на органы», вот что! Я-то думала, что Нюру хотят отправить за границу в публичный дом, но я их недооценила! Они вынимают из живых людей почки, сердце, легкие и продают их! Я же читала, что существует такой бизнес! Об этом даже говорили по телевизору!
Господи, помоги нам. Господи, если Ты есть (о, я кощунствую, Ты есть!), Господи, услышь меня и помоги нам!
«Надо молиться, молиться, просить Его!» — думала я, а сердце стучало так, что было слышно на улице.
Сиамец вскоре ушел, Нюра долго плескалась в ванне и, кажется, плакала. Потом погасила свет. Я не спала всю ночь.
9 июня . Страшно было оставлять ее одну в таком состоянии. Но в одиннадцать к ней пришла Марина, ближайшая подруга, они заперлись и начали шушукаться.
— Марина! — крикнула я через дверь. — Ты у нас долго пробудешь?
— Весь день! — бодро ответила она.
Мне нужно было срочно увидеть Платонова и посоветоваться с ним. Больше довериться некому. Ни единому человеку.
Тролля оставила дома. Лето, электрички переполнены, зачем его таскать! Подхожу к платоновской даче. В сторону своей даже не смотрю, не до того. На террасе у Платонова какая-то девочка лет четырнадцати варит в тазу варенье. Я поздоровалась и спросила, где Николай Константинович.
— Я — Нина, — говорит девочка и разглядывает меня выпуклыми глазами. — Дядя в больнице. Маму к нему вызвали.
Тогда я поняла, что это дочка его двоюродной сестры из Архангельска.
— А что случилось? — испугалась я. — Заболел?
— А вы, — удивилась она, — ничего не знали? У дяди же рак, он помирает! Мама там с ним, мы уже неделю как приехали.
Я спросила, в какой больнице. В Первой Градской. Поехала туда.
Пока ждала электричку, вспомнила, как на этой самой станции мы с Платоновым, молоденькие, ели пирожки с капустой.
Неужели это все еще я? И тогда — с пирожком во рту, пятнадцатилетняя, веселая, была я, и сейчас — старая, страшная — тоже я?
Платонов лежал в десятиместной палате на третьем этаже. Его кровать была у самого окна. Рядом, на стуле, сидела женщина — двоюродная сестра из Архангельска.
Изменился он до неузнаваемости. И не в том даже дело, что вместо крупного, полного Платонова передо мной был скелет, обтянутый кожей, а в том, что вместо старого человека (а Платонов всегда казался старше, чем был!) лежал юноша — смуглый, с прекрасным длинным лицом, редкой бородкой и бескровными губами, которыми он что-то шептал. Когда я подошла, глаза его были полузакрыты, и сестра сказала, что он почти без сознания. У него боли, ему дают наркотики.
Я опустилась на корточки перед кроватью.
— Коля! — сказала я. — Узнаешь?
Платонов открыл мутные глаза, которые косили гораздо сильнее прежнего, и поэтому казалось, что смотрит он не на нас, а внутрь собственного лица.
— Солнышко! — сказал он еле слышно. — Где собака?
— Бредит, — вздохнула двоюродная. — Весь в метастазах.
— Да, — прошептал Платонов и сделал недоумевающее движение прозрачными пальцами. — Они вот везде. Они вот уже отсюда идут, метастазы…
Он дотронулся до своего смуглого помолодевшего лба.
— Вот, солнышко, — вздохнул он. — Вот они. Видишь? И идут, идут. Не могу остановить. — И добавил с удивленной почтительностью, словно чью-то знаменитую фамилию: — Ме-тас-та-зы…
Ни боли, ни страха не было на его лице. Только это настороженное внимание к тому, что с ним происходит.
— Родной мой! — сказала сестра, и я обратила внимание, что они с Платоновым слегка похожи (она была замечательной красоты женщина, несмотря на возраст). — Родной мой! Хочешь попить? Водички хочешь?
— Водички? — эхом отозвался Платонов. — Хорошо, водички…
Она попоила его через трубочку. Он попытался приподняться на подушках, но не смог, тяжело задышал и опять откинулся. Косящий взгляд его еще больше затуманился, веки опустились.
— Спит? — спросила я.
— Да не поймешь, — ответила двоюродная. — То так, то этак. Через пять минут проснется. Вчера вот тоже: мы думали, он спит, а он вдруг заговорил!
— О чем? — спросила я.
— Да о многом, — ответила она. — Он ведь чудной. Здоровым-то был — о простых вещах не думал. А уж сейчас! О зверях говорил. О птицах. Потом сказал: хочу две формулы вывести. Или не формулы, я не поняла. Другое какое-то слово.
— Две? — спросила я.
— Две, — усмехнулась она и провела ладонью по щеке Платонова. — Одну, говорит, яблока, а другую — судьбы. Не поймешь, бредит или на самом деле…
— Коля! — сказала я. — Cлышишь меня?
Платонов прерывисто дышал. Глаза его совсем закатились, из-под век было видно только узкую полоску белков. Рот открылся. Я вдруг испугалась, что он сейчас, при мне, умрет…
— Родной мой! — попросила сестра. — Cмотри, кто к тебе пришел! Поговори с Наташей!
Он открыл глаза, и я почувствовала, как к нему медленно возвращается сознание. Я взяла его истаявшую руку, пожала и слегка приподняла ее над одеялом. Рука была невесомой, прозрачной. И тут же он слабо и ласково ответил на мое пожатие.
— Коляша, — прошептала я. — Спасибо тебе.
— Хорошо, хорошо, солнышко, — торопливо забормотал он. — Cкоро увидимся, солнышко. Приходи ко мне.
(Где — увидимся?)
— Не бойся, солнышко, — шептал Платонов. — Не бойся, не бойся. Тебе все было некогда… — Он сделал паузу, словно вспоминал что-то. — Тебе было некогда, а теперь у нас с тобой… будет… время…
— Пусть поспит, — прошептала сестра. — Мы его утомляем. Видите, как ему трудно говорить. Пусть отдохнет.
Я встала, взяла со стула свою сумку.
— Пойдемте, — сказала она. — Я вас провожу и заодно покурю там, во дворике.
В дверях я оглянулась. Платонов смотрел мне вслед светлым, спокойным взглядом. Видел ли он меня, не знаю.
10 июня. Ян вернулся. Я присутствовала при этом событии. Она лежала у себя (три дня маковой росинки во рту не было, одни сигареты). Звонок в дверь. Я открыла. Он кивнул мне и прошел прямо к ней в комнату. Она закричала.
Да, я не преувеличиваю: она закричала, словно ее поезд переехал. Он, по-моему, не произнес ни слова. Дверь захлопнулась, и о том, что за нею происходило, я могу только догадываться. Наверное, он сразу же лег, не раздеваясь. Дальше я слышала только свистящее дыхание.
Ни один из них не вышел из комнаты до самого вечера. Что было вечером, не знаю, я заснула.
12 июня . Пытка моя продолжается. Сегодня утром они уехали, как сказала Нюра, «на дачу к друзьям».
— Надолго? — спросила я.
— Дня на три, — неохотно ответила она. — Будем кататься на яхте.
Господи, на какой еще яхте! Где у нас тут кататься на яхтах! Нашли себе Ниццу! Я знаю, что все самые страшные мафиозные разборки происходят на таких вот дачах! Оттуда-то и спускают трупы в речку!
Вчера к нам ввалились сиамские. Долго что-то втолковывали Яну. К чему-то, как я поняла, склоняли, а он не соглашался. Говорили они совсем тихо, но я расслышала несколько раз произнесенное слово «баксы».
У Нюры бессмысленное лицо.
Звонил Феликс, просит подождать с деньгами.
13 июня . Утром поехала на Ваганьково навестить родителей. Давно не была, стыдно. C утра накрапывал дождик, но к полудню прояснилось.
Могила моих рядом с высоким черным обелиском. Посреди обелиска — имя: Евграфов Антон Васильевич (1864–1903). И чуть пониже наклонными буквами: «Врачу-человеку от товарищей».
Девочкой я придумала себе целую легенду об этом Евграфове. Ему было тридцать девять лет, когда он умер. Скорее всего, он умер от какого-то несчастного случая, может быть, как чеховский Дымов. Или работал на холерной эпидемии и заразился. Иначе зачем ему написали эти слова: «врачу-человеку»?
