Эрик-Эмманюэль Шмитт - Два господина из Брюсселя
Поздно вечером они распили три бутылки шампанского; поднимая бокалы, они произносили речи, обращаясь к далекому мальчику, который и не подозревал об этом; остаток ночи они посвятили любви.
Каждый год накануне Дня матери Давид вновь заглядывал в магазин. Возмужав, он не утратил ни живости, ни детской свежести, что придавало ему очарование и трогало сердца.
Каждый раз его встречали торговцы, которых он, как ему казалось, не видел целый год, не подозревая, что они следили за ним. Следили, когда он выходил из коллежа после занятий, когда занимался спортом, принимал участие в спектаклях по окончании учебного года; от Жана и Лорана не ускользало ни одно его публичное появление, они смешивались с толпой, так что ни Давид, ни Женевьева их не замечали.
Они сознательно отказались сокращать дистанцию. Их отношение к Давиду и Женевьеве превратилось в тайный культ, подобно их символическому венчанию в соборе Святой Гудулы. Правда, однажды, когда Давид выказал интерес к драматическому искусству, Лоран предложил ему побывать за кулисами театра; в другой раз Жан предложил мальчику посмотреть кинематографический шедевр, который шел неподалеку. К счастью, всякий раз другой был начеку и вмешивался: ни в коем случае не стоило создавать дружескую или приятельскую связь между ними и Давидом! Хоть они и следили за его жизнью, о сближении не могло быть и речи.
В восемнадцать лет Давид по случаю купил подержанный мотоцикл. У Жана и Лорана покупка вызвала опасения: они боялись, что юноша попадет в аварию. По вечерам они специально проходили по улице Ренар, где жили Гренье, чтобы удостовериться, что мотоцикл стоит на месте целый и невредимый, прицепленный к скамейке; увидев синий мотоцикл, они вздыхали с облегчением.
Они не подозревали, что грядет в ноябрьский вторник.
Открыв газету, они в рубрике «Разное» прочли о стычке возле Южного вокзала, пользовавшегося дурной славой. Итог: двое раненых и один погибший. Им оказался лицеист, проезжавший мимо на мотоцикле и не имевший никакого отношения к сведению счетов.
Жан и Лоран побледнели: а вдруг это Давид?
Так как в заметке не было названо никаких имен, они быстро сели в машину и помчались в Мароль. Конечно же, во время поездки они смеялись над собственным сумасбродством, успокаивали друг друга, твердя, что есть десятки, даже сотни молодых людей, разъезжающих на мотоциклах; они изображали беззаботность, не испытывая ее; страшное, гнетущее предчувствие подсказывало им, что с Давидом случилось несчастье.
Их опасения оправдались. Возле дома Гренье мотоцикла не было, а соседи приносили к зданию цветы.
Давид погиб: его мотоцикл занесло, когда он пытался объехать дерущихся пьяниц.
В церкви на отпевании собралось на редкость много искренне скорбящих. Давид был кумиром самых разных людей независимо от пола и возраста; знавшие очаровательного юношу не могли смириться с его смертью.
Джонни, Минни, Клаудия — его брат и сестры, — с покрасневшими веками, искаженными горем лицами, изо всех сил старались держаться, им хотелось безраздельно отдаться скорби, публичность переживания была им отвратительна. К счастью, их отзывчивые супруги взяли на себя маленьких племянников и племянниц Давида, потрясенных смертью юного дяди. Они же встречали пришедших на заупокойную службу.
Женевьева не плакала. Бледная, застывшая, как мраморная статуя, она стояла, устремив взгляд куда-то поверх голов. Казалось, в ней все умерло. Она не проявляла никаких эмоций, ни на кого не смотрела. Сжав губы, она механически отвечала на соболезнования.
Эдди, сидевший отдельно, возле органа, скорчился в своем кресле. На его лице было трудно что-либо различить. Был ли он безутешен или, напротив, доволен тем, что сына, чьим отцом он не был, больше нет в живых? Немощное тело надежно скрывало эмоции.
Что касается Жана и Лорана, то во время заупокойной службы они сохраняли самообладание, которое дало трещину в тот момент, когда подняли гроб. Только подумать, Давид, их юный прекрасный Давид недвижно покоится в этом деревянном ящике, который его друзья проносят по церкви!.. Оттолкнув стулья, они со всех ног ринулись к выходу, опередив траурный кортеж, чтобы добраться до своего автомобиля, а потом затворились в квартире, закрыв ставни, чтобы дать выход отчаянию.
Два господина переменились.
До сих пор жизнь щадила их, но несчастье — смерть Давида — ослабило их бдительность. Они перестали стесняться своих морщин, седины и печали. Они резко состарились.
Жизнь их лишилась смысла.
Перешагнув порог шестидесятилетия, Лоран вышел на пенсию, так как охладел к своей профессии.
Как нередко случается, отход от деятельной жизни оказался роковым. Лоран жаловался на неважное самочувствие, потом на колющую боль, наконец медицинское обследование установило рассеянный склероз, болезнь, которая имеет одну досадную особенность: она протекает по-разному, порой непредсказуемо. Лоран, хоть диагноз и был поставлен, не знал, сколько ему осталось жить — год или двадцать лет.
В начале мученического пути он появлялся в магазине Жана, стараясь помогать ему. Потом боль приковала его к постели. Они успели приготовиться и заказали Лорану кресло на колесиках.
Когда этот агрегат доставили на авеню Лепутр, Лоран желчно воскликнул:
— Ну вот, Жан, когда-то ты задавал вопрос, как поведешь себя в момент испытаний, теперь час настал!..
Подойдя к Лорану, Жан приложил палец к его губам.
— Это испытание для тебя. Не для меня, — сказал он. — Мне не нужно заставлять себя заботиться о тебе, я ничем не жертвую, я тебя люблю.
Между тем Лоран, который с трудом переносил собственное одряхление и то, каким он представал постороннему взгляду, становился агрессивным, ища повод для ссоры с друзьями, пришедшими его навестить. Он создавал вокруг себя пустыню, а потом, как обидчивый ребенок, растерянно жаловался на это. Пользуясь единственной возможностью проявить власть, выказать смелость, он придирался к пустякам, стремился ранить, убить словом. Сил у него хватало лишь на ярость.
Тогда Жан решил купить дом в Провансе, что должно было обеспечить им уединение, солнце, близость природы… А может, и покой… Он договорился о покупке особняка, построенного в восемнадцатом веке из золотисто-желтого камня, оставил брюссельский магазин на управляющего, и они поселились во Франции.
Когда Лоран скончался накануне Рождества, Жан решил покончить с собой. Усевшись возле мерцающей елки, под которой лежали уже никому не нужные подарки, он составил список людей, которых следовало предупредить, перечень неотложных дел, наметил, как должны выглядеть их могилы, расписал прочие пункты и распоряжения… Было бы слабостью уйти из жизни, повесив все эти неблагодарные поручения на неизвестных! Из почтения к этим незнакомым людям он отсрочил свое самоубийство.
Он вернулся в Брюссель с телом Лорана, приобрел два участка земли на кладбище в Икселе. Вскоре состоялась краткая траурная церемония.
В нотариальной конторе давний спутник Жана заставил его ознакомиться с документом, который он ни за что не хотел бы читать. Он стал наследником Лорана. Пользуясь случаем, законник посоветовал ему пересмотреть свое завещание, поскольку теперешний вариант утратил силу, ведь теперь скончались и Лоран, и Давид.
Жан поразмыслил. Последние годы, на протяжении которых он скрывал агонию Лорана, отдалили его от друзей, приятелей, бывших клиентов, дальних родственников. Они не выдержали его страданий. Так кто же был добр к нему? Кому отдать предпочтение?
Несколько имен пришло ему в голову, все это было приемлемо, но не вызывало энтузиазма. Устав от колебаний, он уже хотел попросить нотариуса указать различные благотворительные заведения, но вдруг перед ним промелькнул один образ: Женевьева, которая выходит из больницы, подталкивая кресло, где сидит парализованный Эдди. Да, она поняла бы, что ему довелось пережить! Она бы глубоко прочувствовала его ситуацию! Ведь эта женщина посвятила жизнь инвалиду, она теряла близких людей: Джузеппе, уехавшего в Италию, своего Давида. Своего? Их Давида… Лоран так его любил…
Жан рассмеялся.
Нотариус решил, что ему нехорошо:
— Господин Деменс, с вами все в порядке?
— Да…
Раз Лоран воспринимал Давида как сына Жана, стало быть, Жан мог рассматривать Женевьеву как мать своего сына?
— Представьте, в давние времена я был некоторым образом женат, вот этой женщине я и хочу оставить все.
И Жан продиктовал завещание, которое превратило Женевьеву Гренье, урожденную Пиастр, чье венчание состоялось тринадцатого апреля в соборе Святой Гудулы, в законную наследницу всего его состояния.
И после этого он решил, что можно умереть.
Увы, этому препятствовало хорошее здоровье. Что тут поделаешь! Печали, тоски, горьких сожалений было достаточно, чтобы испортить ему жизнь, но не отнять ее. Читая от нечего делать классические романы, он завидовал тем временам, когда умирали от любви… Принцесса Клевская чахла вполне эффективно, героини Бальзака тоже… Но не он. «Да, женщины… — подумал он. — Может, они горевали сильнее? Может, и впрямь смерть от любви — удел женщин?»
