Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2007)
Будто не было ни истории, ни переписки Екатерины с Вольтером, ни Сталина с Троцким, Гайдара с Чубайсом. Ни городов, ни коммуникаций. Варвара, скифа, раба... Усилий и капитуляций, манипуляций, инсинуаций...
Ни-че-го…
Вдоль этого ночного пути только мерянский лес, мерянские реки пересекают его, и звезды боятся выглянуть из-под кошмы темных туч, приползших откуда-то из азиатских глубин. “Мадам, вам мало в Париже пространства”, — жалуется радио “Шансон” убиенный Михаил Круг.
Иногда попадаются белые круги с нанесенными цифрами “70” или “40”. Иногда — перевернутые автомобили. Однажды прямо навстречу вылетела сова.
Если вдруг перед нами на дорогу спустится ангел или возникнут золотушные отроки в белых рубахах — я не удивлюсь.
Летняя проседь
Изварина Евгения Викторовна родилась в городе Озерске Челябинской области. Окончила Челябинский государственный институт культуры. Публиковалась в московских и уральских журналах. Автор четырех книг стихов. Живет в Екатеринбурге, работает в газете “Наука Урала”.
* *
*
Тайком от тайны бабочки живут:
ленивицы — не сеют и не жнут,
паломницы — слетаются к огню,
смущаются, что я их не гоню,
сгущаются, как в молнию — гроза,
над колыбелью, где дитя глаза
трет кулачком…
…И падают волчком
в ночник — ничком.
* *
*
— Где ты? На выход весенний
кто тебе туфельки шьет?
…Год уже рядом со всеми
умалишенный живет,
рюмку на край подвигая,
о невозможном моля…
— С кем ты теперь, дорогая,
злая пропажа моя?..
* *
*
Пожмите плечами,
кто смог — без вины…
Расставшись в печали
под солнцем зимы,
встречаются летом
под лунной свечой
трико с маркизетом,
жоржет с чесучой.
Над этой ли бездной
в ромашковый зной,
о каре небесной,
о славе земной
заботясь едва ли
(фасон-то один), —
отрезами брали
поплин-габардин,
в шифоне форсили,
скупали шевьот…
— Так долго в России
никто не живет.
* *
*
…просто мелодия, несколько нот —
издалека или, наоборот,
та, что идет за тобой по пятам
(можно не спрашивать — здесь или там ):
вот она щелкнула ржавым курком,
вот она ухнула в грудь кулаком,
плевое дело! — прошла по струне
и зазвучала на той стороне…
* *
*
Говори, говори, окрути с повинной
травой, с полынной землей заодно,
в оправданье целого — стань половиной,
левой или правой — знать не дано.
Говори, говори, утешай дорогой,
расцветут фонари — наклони лицо,
и вернется эхо беседы строгой
на круги своя, на твое крыльцо…
* *
*
Пусть на семи ветрах знобит
во дни иные —
да придут в руки без обид
плоды земные;
да будет полон кузовок
с лихвой и с краем;
да будет райский островок
необитаем;
да обнесут снега его
слепящим пухом,
и мы узнаем, каково —
единым духом…
* *
*
Где ложок не прокосят —
выгорают цветы.
Эту летнюю проседь
замечаешь и ты.
Хороша ли примета —
покачать на руках
это облако света
на сухих стебельках?..
* *
*
В молчанье — горы сдвину,
а речь на интерес
жива наполовину,
как будто бы словес
еще хватает пышных,
но звук уже не тот
за вычетом неслышных
заоблачных частот.
Тургенев в Баден-Бадене
Сердце надменное солнце туманное
обыкновенное и неустанное
шибко желанное да невезучее
даром участья и волею случая
самое давнее самое ровное
нет не дыхание слишком подробное
грубое тайное крепкое длинное
хмеле-ячменное солодо-тминное
гиблое горькое светлое пенное
сердце туманное солнце надменное.
* *
*
Уверена —
ты плачешь обо мне,
мой ангел в поднебесной глубине.
Но кто услышит? —
Далее,
на дне —
сверхзвуковые молнии одне…
* *
*
Ни жена, как водится, ни вдова —
ниже всех склонилась к летейским водам,
прядью не касается лишь едва…
Пядью ли последней — когда под сводом
задыхаются, — мерой ли дорожат,
меркнущее озеро озирая?
…Не жена — и обод кольца разжат.
Даже не вдова...
— Отойди от края.
Матисс
Глава тринадцатая
В ПУТЬ
LXVII
В эту зиму был еще февраль впереди, и морозы февральские — стало быть, не раз еще он увидит этих бомжей. Он не знал, как их зовут, но сейчас, глядя на них из машины, почему-то решил, что теперь ему непременно нужно узнать их имена, во что бы то ни стало. Это будет его первым шагом… — куда, было неизвестно, но вот уже полгода он постепенно погружался в этот сладкий омут неизвестности, очень знакомой всем холодным самоубийцам, беглецам и когда-то, когда они еще были, — путешественникам-первооткрывателям.
Рост — вот главное, в чем он сомневался, — в своем росте. Непонятно было, сможет ли он выжить среди бомжей с таким ростом. Ведь лучше всего выживают невысокие и сухие типы, отлично переносящие голод и физическую нагрузку. Подобно танковым войскам и воздушным силам, улица отсеивает своих рослых призывников.
Он специально ездил на Комсомольскую площадь, платил втридорога за парковку — и пытливо обходил все привокзальные закоулки в поисках рослых типажей. Куда он только там не забирался. Казанский вокзал оказался полон катакомб, нескончаемых тускло освещенных тоннелей, провонявших мочой, ведущих то к завокзальным товарным платформам, то к залежам списанных турникетов, разменных автоматов, то к задичавшим, разворованным складам, затхлая пустошь которых терзала, пугала, вызывала тот торопкий бег сердца, который норовил — и вдруг выплескивался в ноги, сообщал им спорость , — и страх унимался только полной выкладкой, во всю дыхалку, прочь, прочь. Когда двигаешься — не страшно, движение — облегчение бытия, вот так побегаешь — и вроде бы все хорошо. Крысы метались вдоль этих гранитных плоскостей, бежали, шаркая, с задранными хвостами, пуская писк по ниточке. Куда торопились, на что столько трачено гранита? В одном месте Королев наткнулся на трех бомжей, игравших в детскую “рулетку”. Вместо фишек, которые ставили пизанскими столбиками у беготни легкого пластмассового шарика, они использовали стародавние метрошные жетоны — из желтого сцинтилляционного пластика, фантастично мерцавшего в сумраке…
Во всех своих походах он не встретил ни одного бомжа своей комплекции и роста. Все они оказывались невысокими, округло-коренастыми или сухими, но все равно крепкими. Обнаружил только одну рослую бабу с мгновенно состарившимся лицом. Он научился различать такие лица — преображенные не текучей метаморфозой гримасы, а словно бы скоротечно потрескавшиеся, подобно живописным подделкам, состаренным морозом и ультрафиолетовой лампой. Женщина была высока и красива, смугла от грязи, в шерстяном платке, стянутом под подбородком. Она пританцовывала у свалки турникетов с одеялом, перекинутым через руку, пожимая долгими ногами баулы, вся пронизана нелепо сложным тиком, обуревавшим ее от колен — к руке, прыгавшей с дымящимся окурком. Правильные черты лица соединялись с гримом безумия. Она что-то бормотала, по лицу пробегала то усмешка, то испуг, то жестокость…
