Алан Маршалл - Австралийские рассказы
— Кто? Кейси? Это, наверное, Чернявый, парень из котельной. Нет, он не может выйти. Разве можно отойти от котла? Нет, вы не можете войти. Приказ компании. Ничего не могу поделать. Приказ компании. Ладно, тогда позвоню мастеру, поглядим, что он скажет...
Окошко задвигается и запирается. По другой стороне улицы величественно проплывают двое полицейских. Крадется собака. Видно, знает, куда ей надо, — движется быстро и уверенно. Ночь покалывает холодными иглами, окружает ореолом уличные фонари. Вот уже снова появился Грозный Страж Закона. Какой же пароль, мой Благородный Брат? Я допущен, засов на воротах отодвигается.
— Сверните за угол, мимо кучи золы, не наткнитесь на тачку, я бы проводил, да от ворот нельзя отойти.
Голос замирает где-то позади, его глушит бархатная тьма, лязганье, гудение и уханье приближающихся машин. Ты сворачиваешь за угол, и вдруг сверкающий пучок белого и вишнево-красного света вырывается из распахнутой двери и освещает тебе дорогу. За дверью толстяк поднимает кочергу и бьет в адское пекло — облачко золы, и заслонка снова с треском захлопывается. Кочерга стоит у стены, конец раскален добела, искры танцуют вокруг металла, как огненные мухи. Ты неуверенно входишь в освещенную комнату.
В комнате двое; фуфайки, подтяжки, застиранные рабочие брюки с нагрудниками, пояса распущены, грубые башмаки. Шесть футов, два дюйма, тощ, как пальма, — это не тот, кто мне нужен. Пять футов, восемь дюймов, в дверь не пролезет, лысый (почему у лысых грудь обычно бывает волосатая?) — это Кейси.
— Мистер Кейси?
Долговязый смеется. Уверен, что это шутка.
— Вы хотите сказать Чернявый? Парняга, про которого сложили песню: «На макушке у Чернявого ни единого волосика»...
Кейси нетрудно рассмешить. Это хорошо.
— Так-то. А что вам нужно?
Я начинаю сначала. Кейси озадачен. В дальнем углу мягко посвистывает какой-то насос. В помещении пахнет, как на вокзале. Долговязый (конечно, так его все и зовут) берет лопату и небрежным движением снова открывает заслонку. Жар, который вырывается наружу, едва не ослепляет тебя, но тому хоть бы хны. Во всяком случае он в состоянии занести лопату. Как будто и не смотрит, а уголь — тютелька-в-тютельку — пролетает через открытую заслонку и устилает ровным слоем полыхающий ад. Ты покрываешься потом. Он захлопывает заслонку, берет метлу и тщательно заметает в угол несколько крупинок угля.
— Пол должен быть чистым! — Долговязый ухмыляется. — Поскользнешься на угольке — и полетишь вон туда.
От его слов тебя кидает в дрожь.
— Мистер Кейси, не могли бы вы рассказать поподробнее, что, собственно, произошло, почему вы продолжали вести огонь, когда корабль уже тонул?
Занятно. Раньше этот вопрос вовсе не казался таким бессмысленным, но сейчас, глядя на этого толстяка, понимаешь, что ему незачем на него отвечать. Он из тех, кто, взявшись за дело, доводит его до конца, вот и все. Он немало повидал на своем веку, этот Кейси — бык с беззлобным взглядом.
— Я не очень об этом раздумываю, — сказал он с расстановкой. — Успел забыть. Было это давным-давно и сейчас вроде никому не нужно.
— А что тогда случилось? Что вы чувствовали, почему вы решили, что надо остаться, когда все остальные погибли или сбежали? Вам ведь никто не приказывал оставаться!
Ты стоишь перед ним, вопросы роятся у тебя в голове, и вся эта история вдруг задевает тебя за живое.
Кейси собирается с мыслями. Сейчас он заговорит:
— ...когда разорвалась вторая бомба, Джонни, мой друг, погиб. Он был на корме «Эрликона». Конечно, я взбесился. Но не только в том дело. Просто я подумал тогда, что самое правильное — стрелять. Человек должен делать то, что считает правильным.
Насос в углу постепенно сбивается с ритма. Ты замечаешь перемену, только когда Кейси отходит от тебя, чтобы наладить ход. Снова вспышка света и волна жара — это Долговязый открывает заслонки, чтобы пошуровать в топке. Он наваливается всем телом на ручку тяжеленной кочерги и поддевает громадный пласт раскаленного шлака. Глядя, как он это проделывает, ты понимаешь, что одна кочерга весит, наверное, килограммов двадцать, а эта пара управляется с нею без особого напряжения. Ты испытываешь смутное недовольство своими мускулами и принимаешь неопределенные решения заняться спортом, ходить на стадион и тому подобное. Хотя знаешь, что ничего не сделаешь. Эти двое совсем не похожи на твоих собратьев, они на зависть хорошо знают свое дело, есть в них... непоказная спокойная уверенность в себе.
— Вы ходите на демонстрацию в День анзаков?
А правда, ходит он? Прикалывает он эту маленькую ленточку к кармашку выходного костюма? Ведь она означает, что он может снова стать героем дня, хотя бы раз в году на несколько часов. Люди будут снимать шляпы, взглянув на эту ленточку и на него, человека который ее носит.
— Мы по большей части работаем в этот день. У нас непрерывка. Да я, наверное, и так не пошел бы. Детишки, времени никогда нет...
Потом они оба торопливо отходят по каким-то своим делам.
Что ж, рассказ готов. Материала теперь достаточно, у тебя хватит воображения заткнуть дыры. Ты можешь сделать вполне приличную статью и тем самым помочь кому-нибудь из твоих скучающих сограждан провести воскресное утро. Ты идешь, спотыкаясь через мрачный двор, садишься в машину и медленно едешь домой; тебе приходится все время помнить о второй передаче, потому что на так износилась, что наверняка сорвется, если ты чересчур увеличишь скорость. Перечитав написанный рассказ, ты находишь, что получилось совсем неплохо, и понимаешь, что приработок от тебя не уйдет и новая машина в конце концов тоже. И все-таки в глубине души ты знаешь, что настоящего рассказа, о котором ты мечтал, не получилось — он снова ускользнул от тебя.
Маски
Чтобы успешно торговать, нужно не так много, главное верить в то, чем торгуешь, и вместе с товаром продавать самого себя — это написано во всех самых лучших учебниках по торговому делу. Но тут есть загвоздка: продавать себя можно по-разному.
Прежде всего, сказал этот малый (пусть его зовут Джо), продавать надо всегда и везде, хоть что-нибудь, да продавать, даже если у вас нет ничего, кроме себя самого. Вот, например, захожу я с приятелями в пивнушку напротив, чтобы промочить горло, и что же из этого получается? Одну ставлю я, другую — еще кто-то, слыхали про двух педиков, xa-xa-ха-xa-xa-xa-xa, а потом появляется дружище Коко, как насчет кокаинчика или, может, лучше пропустить еще по одной, ах, черт, опять мой черед, через два часа один валяется на полу, все кидают по два куска, мелочь оставалась, и нам с лихвой хватает на всех, ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, ух, дьявол меня разрази, жена вышибет из меня душу, давай, Коко, давай, Джо, запихнем-ка Берта в такси, а то его сцапают, ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха. И все это время я продаю приятелям товарец — развеселого пьянчужку Джо, и все это время знаю, что никакой я не пьянчужка, если вы понимаете, что я хочу сказать, хотя я с радостью опрокину кружку-другую пива, просто мне нравится, когда приятели говорят: «Нашему Джо ничего не стоит вылакать стаканчик, вы только посмотрите на него — силен как господь бог»; это моя маска, и вот я заключил еще одну сделку.
Примерно раз в месяц мы с женой ходим в местную церковь, так вот, это не методистская церковь, хотя раньше я всегда ходил в методистскую, это пресвитерианская церковь, но мы все равно ходим в эту, потому что до методистской на милю дальше и сюда нам удобнее. В церкви совсем не то, что в пивной, говорит Джо. Прежде всего в церкви никто никогда не улыбается, там все очень торжественно, и если рай похож на нашу церковь в воскресное утро, я не так уж уверен, что мне очень хочется очутиться в раю, зато я вполне уверен, что все остальные думают, как я, но папаша Петтерсон считается у нас важной птицей, и он наш клиент, и с моей прежней маской ничего не сделается, если он будет знать, что я хожу в его церковь. Потом, когда служба кончается, все бормочут слова гимнов, за исключением тех, которые очень уж ценят свой замечательный голос и поют слишком громко, а органист забирает так высоко, что подпевать ему могут только сопрано, или евнухи, или кто-нибудь из Венского хора мальчиков, поэтому ты стоишь и потеешь, а сам думаешь, хорошо бы снять пиджак и как-нибудь выбраться на пляж. Наконец гимны пропеты и ты направляешься к выходу, но священник поджидает тебя в дверях — он хочет, чтобы ты через месяц произнес речь в Мужском клубе, и ты смеешься счастливым смехом и соглашаешься, хотя тебе легче залезть в одну бочку с колючей ехидной, но ты называешь его «падре», чтобы все знали, что ты был в армии, что ты бывший Солдат — с большой буквы! Это тоже маска, и вот я заключил еще одну сделку.
Конечно, говаривал Джо, эта благочестивая маска не подходит для наших ежегодных собраний, которые устраивают каждый раз в другом штате. Вроде последнего, которое состоялось в Сиднее, вот где действительно можно было погреть руки, а из Квинсленда послали только двоих, и я был одним из них. Ну, приятель, чего-чего там только не было! Я говорю, с такими показателями, какие я там выложил, мне нечего было беспокоиться, так что я мог позволить себе немного поразвлечься, если вы понимаете, что я хочу сказать, и пусть те, кто помоложе, считают, что я даю им отеческий совет. Я думал, я помру со смеху на парадном обеде, который фирма закатила в последний вечер перед отъездом домой. Тут уж, правда, чего-чего только не было! Обед устроили в одном из больших отелей на Кроссе, спиртного можно было пить сколько влезет, а девочки танцевали с голой грудью, и старикан Питерсен, управляющий из Нового Южного Уэльса, запустил монеткой в одну из девочек и попал куда надо. Ох, ребята, ну и посмеялись же мы, а я опрокинул тарелку с яйцами на голову того парня, что приехал со мной, и все так хохотали — это был потрясающий вечер. Я договорился с одной девочкой, она должна была попозже зайти ко мне, но, видно, не поняла, где моя комната, и не нашла меня, хоть я прождал ее целых два часа и даже велел коридорному принести две бутылки шампанского за счет фирмы. Шампанское, правда, я и сам выпил, так что оно не пропало, но меня потом рвало, и я почти не спал. В конце концов Питерсен отвез нас на аэродром, а то бы мы не успели на самолет домой. Он поручил парню, который приехал со мной, одно выгодное дельце и сказал ему:
