Мария Елифёрова - Смерть автора
— А, так вы тот литературный критик, с которым мне предстоит беседа? Что ж, занятно, — улыбнулся он. У него довольно необычное лицо; черты его крупные, но лишённые резкости, мягко обрисованные. В нём есть что-то от Генри Филдинга, если только позволительно вообразить себе Филдинга с усами. Однако выражение этого лица не столь благодушно. Одет он был хорошо, хотя и странновато: на нём был шевиотовый костюм цвета гречишного мёда, с жёлтой розой в петлице, кремовая шёлковая сорочка, но при этом ноги обуты в разношенные порыжелые сапожки, а шею вместо галстука обвивал восточный шёлковый шарф кричащей красно-жёлтой расцветки.
— Вы всё ещё придерживаетесь своего мнения о жителях Восточной Европы? — вдруг спросил он, подмигнув мне. Я растерялся. Я писал эту статью, когда и не предполагал, что встречусь с ним лицом к лицу, и теперь задним числом видел, что в статье можно усмотреть вещи обидные для другой нации.
— Всё, что сказано в статье, касается исключительно героя романа мистера Моппера, — попробовал возразить я. Он снова улыбнулся.
— Но я и есть герой романа.
<Моппер вызвался угостить критика ужином и предоставил ему выбрать блюда по своему вкусу. После того, как все необходимые заказы были сделаны, Мэтью Арчер возобновил беседу с человеком, называвшим себя Мирославом>
Я спросил его, не смущает ли его, сколь чёрными красками обрисован он в романе. Мирослав усмехнулся.
— Что вы, в романе я выведен гораздо более романтической личностью, чем я есть на самом деле.
— Но кто вы на самом деле, если не секрет? — спросил я, отбросив ложную щепетильность.
— Мирослав Эминович, вдовец, родом из Слатины. Известный также под прозвищем «Мирка-цветочник».
— Вы разводите цветы? — не понял я.
— Нет, я шью.
— Сейчас это его основная профессия, — пояснил Моппер. Я не сумел скрыть своего удивления.
— Вы зарабатываете на жизнь шитьём?
— Я выучился шить много лет назад, — сказал Мирослав, облокотясь на стол, — когда был в заложниках в Венгрии. Знаете, там, в тюрьме, не очень-то выказывали желание меня кормить…
— Так всё-таки, — заметил я, — вы имеете отношение к мадьярам?
— Весьма косвенное и весьма неприятное, — бросил он. — Они меня попросту подло надули.
— А что с вами случилось? — снедаемый любопытством, спросил я. Он помрачнел.
— Ничего особенного, довольно банальная история. Мне должны были передать деньги для повстанческого движения; вместо этого мадьяры присвоили деньги, запихнули меня в тюрьму и в своё оправдание выпустили листовки, в которых смешивали меня с грязью.
— Так вы партизан? — не выдержал я. — Что же вы молчали, когда я спросил вас, кто вы на самом деле?
— Помилуйте, так ли вы хотите знать, кто я? — усмехнулся Мирослав, левой рукой поглаживая усы. — Может быть, вы, наоборот, хотите удостовериться, что я не тот, кто описан в романе?
Я не знал, что на это сказать; ведь в какой-то мере это в самом деле было так. В конце концов, в романе Моппера нет ни слова о партизанах. Тем не менее я решился ответить:
— Меня интересует правда; ведь я критик и исследую соотношение литературы с реальностью.
Тем временем нам принесли ужин. Я обратил внимание, что Мирослав заказал себе одно только клубничное мороженое. Я, однако, был голоден и с удовольствием принял угощение Моппера.
<После тоста за успех романа, который Мирослав поддержал в крайне насмешливом тоне и выпив вместо вина стакан воды (вина он не пьёт), Арчер вернулся к теме литературы и реальности>
Мирославу было трудно в это вникнуть.
— Но ведь литератур много, — задумчиво произнёс он, — а реальность всего одна. Та, в которой вы и я сидим за столом…
— Это и составляет самый больной вопрос современности, — кивнул я. — Сейчас делаются разные опыты по созданию литературы, которая говорила бы о жизни средствами самой жизни. Достаточно упомянуть новую женскую прозу.[6]
— Такая литература никогда не будет создана, — прервал меня Мирослав. Он не ел своё мороженое, а только ковырял его, предоставляя ему таять. Я не мог удержаться от мысли, что его худоба вызвана плохим аппетитом; но должен отметить, что вид у него чрезвычайно здоровый — его лицо покрыто медным загаром путешественника, сквозь который светится яркий румянец, а губы алые и пухлые. Отложив ложечку, он докончил:
— И вряд ли такая литература смогла бы доставить кому-то удовольствие. Даже мне.
— О чём вы? — переспросил я, не понимая, что он хочет сказать.
— Реальность, знаете ли, говорит не всегда приятным языком. И что дозволено в литературе, в реальности часто оборачивается проблемами. Я сам с этим столкнулся.
— При каких же обстоятельствах? При тех, что описал мистер Моппер?
— Допейте вначале кофе, — с улыбкой посоветовал Мирослав. — Об этом не стоит говорить, пока вы не закончили трапезу.
Прихлёбывая кофе, я увидел, что Моппер роется по карманам своего костюма с озадаченным выражением на лице. Подняв голову, он сказал:
— Боже, я забыл лекарство в кармане пальто. Придётся спуститься в гардеробную…
— Не вставай, Алистер, — отозвался Мирослав, поднимаясь из-за столика. — Дай сюда номерок, я схожу.
Пользуясь его отсутствием, я сказал Мопперу:
— У вас более чем оригинальный приятель. Он в самом деле был повстанцем?
— В самом деле, — ответил писатель, — хотя и очень давно. В историях, которые о нём рассказывают, совершенно невозможно отделить реальность от вымысла. Поверьте, ему приписывают и более фантастические вещи, чем события моего романа.
— А сам он?
— Сам он не подтверждает и не опровергает ничего. Тем временем вернулся Мирослав, и разговор возобновился. Он извинился передо мной, что прервал беседу, не ответив на мой вопрос.
— Ели бы вы лучше мороженое, — сказал я, — оно ведь совсем растаяло.
— Не стоит, — возразил он, — я не люблю мороженое.
— Зачем же вы его тогда заказали? — изумился я. Мирослав дёрнул бровью.
— Из щепетильности.
— Наконец-то я вижу в вас что-то общее с героем романа, — засмеялся я, — правда, его щепетильность не столь мила, как ваша.
— Да, Алистер изобразил меня несколько односторонне, — отозвался Мирослав. Моппер дружески положил руку на его локоть.
— Мирослав, ты же знаешь, что есть такое понятие, как литературный типаж.
— Литературный типаж! — со смехом повторил Мирослав. — Как по-вашему, мистер Арчер, похож я на литературный типаж?
— Не очень, — честно признался я. Мирослав посмотрел на меня странным долгим взглядом — неприятным, но не холодным, а пронзительно тёплым; неестественная теплота этого взгляда была испытующей, недоброй.
— Об этом вы тоже напишете в своём очерке. Ужин был окончен, и Моппер расплатился по счёту. Откинувшись на спинку стула, его друг спросил меня:
— Надеюсь, вы не станете курить? Должен сказать, я очень плохо переношу табачный дым.
Моппер перебил его:
— Мирослав, ты делаешься иногда несносным. Я предупредил об этом мистера Арчера; и я уже говорил тебе…
— Да, да, — вмешался я, — вам не о чем беспокоиться, я не курю, я употребляю только нюхательный табак.
— Я же говорил тебе! — с укором сказал Моппер.
— Против нюхательного табака я ничего не имею, — улыбнулся Мирослав. — Сам я им не пользуюсь, но готов вас угостить. Не угодно ли?
— А что у вас за табак? — полюбопытствовал я.
— Наш, балканский табак — с лепестками роз, — Мирослав вынул из-за пазухи большую плоскую золотую табакерку. Изящным щелчком ногтя он откинул крышку и протянул её мне.
Я взял табакерку и уже было опустил в неё пальцы, как вдруг взгляд мой упал на картинку, вставленную с внутренней стороны крышки. Это была эмалевая миниатюра размером не более трёх дюймов в длину и двух в ширину, выполненная тонко и тщательно; но боже мой, каково было её содержание! Не рискну его здесь описывать; само воспоминание о нём бросает меня в дрожь. Скажу только, что вид этой миниатюры вызвал у меня приступ тошноты; моим первым побуждением было вскочить и броситься в упорную, где я наверняка бы расстался с великолепным ужином, так некстати проявившим себя у меня внутри. Так бы оно, вероятно, и случилось, будь я более слабонервным; отчаянно борясь с дурнотой, я перевёл взгляд на виновника моего состояния и увидел его испытующий взгляд, полный скрытого лукавства.
Решив, что мне подобает быть джентльменом, я напрягся и, превозмогая отвращение, улыбнулся; затем взял щепотку табака, вдохнул его и причмокнул, изображая блаженство.
— У вас в самом деле отличный табак, Мирослав, — сказал я, возвращая ему табакерку. Табак и впрямь был хорош — он избавил меня от неприятных ощущений и придал мне сил. Мирослав с улыбкой спрятал злосчастную табакерку.
