Тэцуро Миура - Новеллы японских писателей
— Когда вы встали, у вас все было как обычно?
— Мы просто не разговаривали друг с другом.
— Вам и тогда не пришла в голову мысль просто уйти от нее?
— Вы хотите сказать, что в этом случае осуществились бы мои надежды?
— Положим.
— Думаю, что нет.
Хан молча посмотрел на судью. Тот понимающе кивнул...
— Конечно, эти мысли не совсем то же, что предумышленное убийство. В этот день с самого утра я был очень взволнован, физически изнемог и нервы сдали. Не в силах оставаться на месте, отправился бродить по безлюдным местам. Я все время думал, что необходимо что-то предпринять, но мысль об убийстве, которая вчера пришла мне в голову, больше не возвращалась. Я даже не вспоминал о предстоящем выступлении. Если бы вспомнил, то, наверно, заменил бы этот номер другим. Наступил вечер. Подошла наша очередь выходить на сцену. Как ни в чем не бывало я продемонстрировал зрителям отточенность ножей, рассекая бумагу и вонзая их в пол. Вскоре вышла сильно напудренная жена в ярком китайском наряде. Все как обычно. Приветливо улыбаясь и раскланиваясь, она стала у щита. Захватив ножи, я занял свое место. Впервые со вчерашнего вечера наши глаза встретились. И тогда-то я понял, что зря не заменил номер, что если не удастся взять себя в руки, то все может плохо кончиться. Я пытался успокоиться, но не мог справиться со своими расшатанными нервами и с дикой усталостью, которая, казалось, пронизала меня до самого сердца. Руки мне больше не повиновались. Закрыв на мгновение глаза, я все же попытался сделать над собой усилие, но лишь ощутил дрожь в теле. Пора было начинать. Я метнул первый нож над ее головой. Он вошел в щит на сун выше обычного. Она развела руки в стороны, и я метнул по ножу под каждую из них. У меня было ощущение, что нож прилипает к пальцам, будто что-то его удерживает. Я уже не мог точно определить цель и после каждого броска благодарил судьбу, что не промахнулся. Я пытался взять себя в руки, но ничего не получалось. Скованность, охватившая мой мозг, передалась пальцам. Вонзив нож слева от шеи, я хотел было метнуть с правой стороны. И вдруг заметил ужас в ее глазах. При каждом броске она, видимо, сжималась от страха. Может быть, мое состояние передалось ей, а может быть, она предчувствовала, что какой-то из ножей вонзится ей в шею. Не знаю почему, но ее страх подхлестнул меня. Я почувствовал головокружение. Теряя силы, не прицеливаясь, почти вслепую я метнул нож...
Судья молчал.
— Тогда-то у меня и мелькнула мысль: «Наконец-то я убил ее!»
— Вы хотите сказать, что сделали это намеренно?
— Да, мне показалось, что я сделал это намеренно.
— Но затем вы опустились возле нее на колени и начали молиться. Не так ли?
— Да, я вдруг решил схитрить. Все думают, что я правоверный христианин. А я, делая вид, что молюсь, обдумывал, как вести себя дальше.
— Итак, вы были уверены, что сделали это намеренно?
— Да, но я тут же понял, что смогу выдать убийство за несчастный случай.
— И все же что привело вас к мысли, что вы убили ее умышленно?
— Мое сердце, которое забилось учащенно.
— Вы решили, что вам удалось всех провести?
— Да. Тогда я как можно естественнее изображал ужас и скорбь. Окажись рядом хотя бы один проницательный человек, он заметил бы, что я притворяюсь. Теперь при одном воспоминании об этом меня бросает в холодный пот...
В тот вечер я решил во что бы то ни стало доказать всем свою невиновность. Против меня и не было улик, это можно почувствовать только сердцем. Все знали, что мы не ладили, но из этого не следовало, что я способен убить ее. Мне достаточно было сказать: «Промахнулся» — и никто не доказал бы обратного. Возможно, наши отношения кое-кого навели на подозрения, но это не могло служить доказательством моей вины. В общем, за отсутствием улик меня должны были оправдать. Совершенно спокойно перебирая в памяти подробности случившегося, я представлял себе, как, давая показания, все будут утверждать что произошел несчастный случай. Но потом мною вдруг овладело сомнение: а почему все-таки я решил, что сделал это умышленно? Видимо, потому, что в последний вечер я думал об убийстве и оно действительно произошло. Я окончательно запутался и перестал что-либо понимать. Но потом на меня нашло просветление и на душе стало легко. На радостях мне захотелось кричать во весь голос.
— Вы поняли, наконец, что промахнулись?
— Нет, я так еще не думал. Я просто понял, что сам ничего не знаю и что, если честно расскажу все, как было, меня не осудят. Поэтому я могу не обманывать себя и других, не изображать все это несчастным случаем. Я не могу категорически утверждать, что промахнулся, но и не могу сказать, что совершил предумышленное убийство, не могу ни признать свою вину, ни отрицать ее.
Хан замолчал. Молчал и судья, потом вдруг произнес скороговоркой:
— Все это похоже на правду. Но скажите, неужели вам нисколько не жаль своей жены?
— Нисколько. Я и представить себе не мог, что буду рассказывать о смерти жены с такой радостью.
— Хорошо! Можете идти.
Хан молча поклонился и вышел. Судья, будто кто его подхлестнул, резким росчерком пера написал: «Невиновен».
Перевод Т.ГригорьевойДзюнитиро Танидзаки
Татуировка
Это было во времена, когда люди почитали легкомыслие за добродетель, а жизнь еще не омрачали, как в наши дни, суровые невзгоды. То был век праздности, когда досужие острословы могли жить припеваючи, заботясь лишь о безоблачном настроении богатых и знатных молодых людей да о том, чтобы улыбка не сходила с уст придворных дам и гейш. В романах с гравюрами и на театральных подмостках появились женоподобные герои: Садакуро, Дзирайя, Наруками.
Повсюду красота сопутствовала силе, а уродство — слабости. Люди шли на все ради красоты, некоторые даже соглашались покрыть свою кожу несмываемым раствором. Причудливые сочетания линий и красок испещряли тела.
Посетители «веселых кварталов» Эдо выбирали для своего паланкина носильщиков с искусной татуировкой, женщины из Есивара и Тацуми охотно дарили благосклонность татуированным. Среди любителей подобных украшений встречались не только игроки, пожарники и прочая беднота, но также зажиточные горожане, а иногда и самураи. Время от времени устраивались смотры, участники которых демонстрировали свои обнаженные тела, гордо похлопывая по татуировкам, хвалились новыми приобретениями и обсуждали достоинства рисунков.
В те времена жил необычайно искусный молодой татуировщик по имени Сэйкити. Сравнить его можно было лишь с такими мастерами, как Тярибун из Асакуса или Яцухэй из Мацусима-мати. Кожа десятков людей, словно шелк, ложилась под его иглы. Немало работ из тех, что снискали всеобщее восхищение на смотрах татуировок, принадлежало ему. Дарума Кин славился изяществом ретуши, Каракуса Гонта — яркостью киновари, Сэйкити же был знаменит непревзойденной смелостью рисунка и красотой линий.
Прежде Сэйкити был художником укиё-э[25] школы Тоёкуни и Кунисада. И после того, как он оставил живопись и занялся татуировкой, прежние навыки давали о себе знать в изысканности манеры и особенном чувстве гармонии. Люди, чья кожа или сложение не пришлись ему по вкусу, ни за какие деньги не могли добиться услуг Сэйкити. Те же, к кому он обращал свою благосклонность, должны были полностью довериться ему, положившись на его вкус и не спрашивая о цене, чтобы затем месяц, а то и два подвергаться мучительным пыткам.
Молодой татуировщик лелеял тайную страсть и тайное наслаждение. Наслаждение доставляли ему судороги несчастного, в которого он вонзал свои иглы, терзая кроваво-красную, распухшую плоть. Чем громче стонала жертва, тем большее наслаждение испытывал Сэйкити. Самые болезненные процедуры — нанесение ретуши и пропитка киноварью — доставляли ему наибольшее удовольствие.
После того как люди выдерживали пять или шесть сотен уколов за обычный дневной сеанс, а потом еще парились в ванне, чтобы лучше проявились краски, все они, обессиленные, замертво падали к ногам Сэйкити. Художник хладнокровно созерцал это жалкое зрелище. «Что же, я полагаю, вам и впрямь больно», — замечал он с довольной улыбкой.
Когда малодушный кричал под пыткой или сжимал зубы и строил страшные гримасы, словно в предсмертной агонии, Сэйкити говорил ему: «Послушайте, вы ведь эдокко[26]. К тому же вы пока как следует не почувствовали уколы моих игл». И он продолжал работу все так же невозмутимо, лишь изредка бросая долгий взгляд на залитое слезами лицо жертвы.
Порой человек самолюбивый, собрав все силы, мужественно терпел боль, не позволяя себе даже поморщиться. В таких случаях Сэйкити только посмеивался, показывая белые зубы: «Ах ты упрямец! Не хочешь сдаваться... Ну ладно, посмотрим. Скоро начнешь корчиться от боли. Я знаю — такого тебе не вытерпеть».
Долгие годы Сэйкити жил одной мечтой — создать шедевр своего искусства на коже прекрасной женщины и вложить в него всю душу. Прежде всего для него был важен характер женщины — красивого лица и стройной фигуры было недостаточно. Он изучил всех знаменитых красавиц «веселых кварталов» Эдо, но ни одна не отвечала его взыскательным требованиям. Несколько лет прошло в бесплодных поисках, но запечатленный в сердце образ совершенной женщины продолжал волновать воображение Сэйкити. Надежда не покидала его.
