Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)
Выйдя из салона, Катя постояла, чему-то поулыбалась, сощурясь, посмотрела на облака. Вдруг, будто не соглашаясь, помотала головой и, таким образом растрепав уложенную прическу, поглядела в черные стекла дверей. Оттуда смотрело беловолосое существо, мало походившее на знакомую ей Катю. И стало ей так хорошо, как будто она впервые в жизни узнала, что такое жизнь…
— Дамы и господа! — произнес Костя и щелкнул замочком кейса.
— Здесь одни господа, — поправил Шурка.
— А Катерина еще не приходила? — огляделся Костя.
— А она вчера до упора снимала, и камеру я разрядил. В проявке. Она меня предупредила, мол, попозже придет. Ей в какую-то лабораторию, что ли, надо, — объяснил Шурка.
— Ну ладно, пусть так, — вернулся к началу Константин. — Господа, тут кое-кто совершенно справедливо указал мне на мое упущение. Нам уж заканчивать, а я не догадался показать и вам и себе возлюбленную Бисэя. Дело оказалось не простым, и о том в курсе наш великий оператор.
— Это ты хватил, дядя, — ухмыльнулся Шурей. — Я всего лишь гениальный оператор.
— В общем, чего уж тут, глядите сами. — Костя приподнял крышку и достал куклу.
Эффект был прямо-таки сногсшибательный. Позвонили в производственный, и оттуда, яростно цокая каблучками, спустилась директор фильма, полная красивая дама кавказских кровей. Костя звал ее — “директор моего сердца”, а сердце Кости было так устроено, что обмирало при виде женской красоты, и он чувствовал приближение приступа, что-то вроде грудной жабы.
— За такую можно и утопиться! — воскликнула восточная красавица и немедленно телефонировала в сценарный и иные отделы о чуде, сотворенном Константином. В павильоне набралось порядочно киношников, и в воздухе запахло стихийным праздником неизвестно по какому поводу.
— Что разгалделись? — Вошел мрачный директор киностудии. Повертел в руках куклу, пробурчал: — Хороша. Да я в Японии таких не видал. Они там все чернявые, с челками. На кого она похожа, не пойму?
— На кого, на Катьку нашу, — всунулся Шурка.
Директор обернулся на Шуркин голос, постоял, подумал, перевел взгляд на Костю:
— Ну да, замени волосы, и — одно лицо.
— Да это не важно! — заспешил Костя, как будто оправдываясь. — Нам, знаете, необходимо было познакомиться с объектом помешательства Бисэя.
— А ты что, собираешься всунуть этот объект в фильм? — спросил директор. — На твои новые фокусы денег не дам.
— Денег я не прошу и снимать куклу не собираюсь, — успокоил хозяина Костя.
Директорские черты лица потеплели.
В это время “объект помешательства Бисэя” переступал порог киностудии.
— Тебе, девка, чего? — воззрился на нее Мокей.
— Дядя Мокей, это ж я, Катя! Волосы покрасила, — развеселилась Катя, дунув на прядь, все время падающую на глаза.
— Катьк, ты, что ли? — не верил Мокей.
— Да я, я! — смеялась Катя.
— А я думаю, думаю — кто?
— Кто-кто? Это, дядя Мокей, Жан Кокто! — крикнула, удаляясь, девушка.
Когда Катя ступила в павильон, толпа смолкла. Смолкла, чтобы взорваться криками, смехом. Увлеклись настолько, что даже директор возжелал присоединиться к предлагавшим отметить это странное событие. Быстро организовался в режиссерской комнате неурочный стол. Катя завладела куклой, куда-то с нею исчезла на малое время и появилась с перетянутым на макушке синей лентой хвостом. Куклу все подносили к Катиному плечу и, сравнивая, выкрикивали глупости.
“Небесная-то возлюбленная не Дульсинея, а реальность”, — сам себе сказал Костя. Он вдруг испугался чего-то, что вот сейчас завершилось и теперь угрожает привычному существованию. Ему вдруг захотелось сидящей за самоваром большой семьи, общей молитвы перед трапезой, даже кончины среди любящих домочадцев.
“Поздно! Незачем было родиться романтиком”.
Он опустил голову и вместо молитвы принялся твердить про себя заученные строки из истории о Бисэе…
Бисэй с последней искрой надежды снова и снова устремлял взор к небу, на мост.
Над водой, заливавшей его по грудь, давно уже сгустилась вечерняя синева, и сквозь призрачный туман доносился печальный шелест листвы ив и густого тростника. И вдруг, задев Бисэя за нос, сверкнула белым брюшком выскочившая из воды рыбка и промелькнула над его головой. Высоко в небе зажглись пока еще редкие звезды. И даже силуэт обвитых плющом перил растаял в быстро надвигавшейся темноте... А она все не шла.
От этого необычайного вечера Костя очень устал. Он ехал домой, держа на коленях кейс с куклой, бутылкой пива, французской булкой и куском “Любительской” колбасы. Нестерпимо хотелось пить. Он покосился на грузную даму рядом с ним: а что, если достать бутылку и прямо из горлышка? “Неудобно как-то”, — деликатничал Костя.
Трамвай постукивал по рельсам, повизгивал колесами на поворотах. Костя стал клевать носом и наконец прижался виском к своему отражению в окне. И тут же увидел сон…
Он в облике льва с коричневой гривой, безумными глазами и возмутительно тонким хвостом. Невозможно представить, чтобы этой веревкой можно было нервно хлестать себя по бокам. Вокруг пустыня. Оранжевая лепешка солнца на синюшных небесах жарит невообразимо. Такие картины с обворожительными уродами писались на клеенке и продавались на рынках. Теперь подобное искусство — большая редкость.
Увидев себя царем зверей, Костя, привыкший гостить в отягченной всевозможной чушью области Морфея, не удивился. Первейшей заботой его было утоление звериной жажды. Поэтому нарисованный охрой Костя все возил и возил лапой по находящемуся у его ног кейсу.
— В чем дело? — спросил кто-то за спиной.
Костя посмотрел через плечо. Интересовался почтенный господин в галстуке и сюртуке: он был схож с членом Государственной думы от какой-нибудь Бессарабской губернии.
— Пи…ить! — застонал Костя сухой пастью, в углах которой скопилась густая слюна. — Отец, ради бога, помоги открыть. У меня там пивко.
— Отчего бы вам самим не отомкнуть этот кофр? — отчеканил незнакомец.
— Я бы не посмел вам досаждать, — хрипел Константин Николаевич, — да этот поганый “Рембрандт” не удосужился нарисовать мне не только когти, но и пальцы. Вот извольте: это разве львиная лапа? Это какая-то ромовая баба.
Вдруг из кейса донеслось:
— Дядя Ваня, это вы?
Господин так и вскинулся; ломая руки, он бросился к кейсу, пал на колени, закричал в крышку:
— Овечка моя, кто посмел тебя заключить в эту темницу?
Из-под крышки ответили:
— Все в порядке, дядя Ваня! Успокойтесь! Здесь бутылка “Жигулевского” и какая-то снедь. Тесновато, только и всего. А разговариваете вы с Константином Николаевичем, моим режиссером.
Глядя подозрительно на льва, господин поднялся с колен, отряхнулся и, чуть поклонившись, представился:
— Штефко, Отто Людвигович. Можно Иван Иванович.
— А Фрол Фролыч можно? — непонятно откуда спросил Шурка.
Штефко и Костя оглядели пылающее пространство, но Шурея не обнаружили.
— Видно, из нынешних, пропащих, — констатировал Отто Людвигович и продолжал: — Я, сударь, должен вас предуведомить: я не позволю ни единой душе, вы слышите — ни единой душе! — тронуть хотя бы мизинцем мою козочку! Вы должны усвоить…
— Так она у вас, дядя, овечка или козочка? — перебил разошедшегося немца-чеха Шуркин нахальный голос.
— Шурк, отстань, — устало сипел Костя. — Вы, ваше степенство, не слушайте его, он пятимесячным родился. А вот лучше окажите милость, достаньте бутылочку.
Отто Людвигович пригладил седые волосы, присел, протянул руки к кейсу и щелкнул замочком. Увидев пиво, Костя стал терять сознание. Последнее, что он видел, — это красного улыбающегося Штефко, протягивающего бутылку с клубящейся и шипящей над ее горлышком горячей пеной. Из-за его плеча выглядывала Катина беленькая головка и пронзительно выкрикивала:
— Я теперь ваша навеки!
Трамвай затормозил, и Костина голова упала, как отрубленная. Он резко выпрямился и услышал доносящееся из чемоданчика:
— Мне без вас теперь не жить! Вот увидите!
Режиссер стукнул костяшками пальцев по крышке кейса, и голосок оборвался. Полная дама с ужасом смотрела на чемодан. Плохо соображая, Костя бросился к закрывающимся створкам дверей и успел-таки выпрыгнуть в ночь.
