Евгений Попов - Самолёт на Кёльн. Рассказы
– Рассказывай, Канашкин, – первым не выдержал Бумажкин, лихой служащий, игрок в баскетбол, знаток шахматных дебютов и эндшпилей.
Канашкин поднял удивленные глаза:
– О чем?
– Где был, что видел, – хохотали служащие.
– И не спрашивайте даже, товарищи! Плохо, когда у тебя нет квартиры, но еще хуже, когда она у тебя есть.
Сделав такое странное заявление, Канашкин опять уткнулся в бумаги.
– Мне бы дожить до таких времен, когда бы и я смог вот также легко… – уныло начал Змиенко, отец семейств.
– А кто тебе виноват? Не надо разводиться. Тогда и квартира будет.
– Тебя не спросил, – буркнул Змиенко, стоявший со своей новой семьей в очереди уже седьмой год.
Тут в разговор вступил сам Канашкин:
– Нет, вы можете себе представить? Я всегда платил за побелку тридцать рублей и за окраску двадцать. А сегодня жду их полдня. Приходят, естественно, пьяные и говорят: «Пятьдесят за побелку, а за окраску еще пятьдесят!» Да слыхано ли это?! За такие деньги я и сам все сделаю. И покрашу и побелю.
И снова в бумаги.
– Черт его знает, – сказал отец семейств. – Мы когда с Марьей жили, так нам тесть всегда помогал. Пришлет рабочих, они и работают. А что он им платил – черт его знает.
– И потом, – вступил в разговор пожилой человек Сорокоумов. – Ты учти, тебе все придется самому доставать: красочку – раз, известочку – два, шпаклевочку – три. Так что подумай!
– Сам все сделаю, – ответствовал Канашкин.
И тут встала громадных размеров женщина Катерина Давыдовна Младенцева. Она подошла к столу Канашкина со своим стулом. Села напротив и сказала, глубоко дыша:
– Виктор Валентинович, ты посмотри на меня. Ты видишь, что правый глаз у меня красненький.
– Ну, вижу, – невежливо признал Канашкин.
– Вот. – Женщина заговорила басом. – За тридцать два рубля он у меня красненький, мой правый глаз! Тоже ко мне пришли, обмерили стены и говорят: «Тридцать два рубля». А я им: «Идите вы к черту!» Вроде тебя. Я сама, говорю, сделаю (вроде тебя). Взяла краскопульт, налила туда по инструкции известки и чуть не лишилась правого глаза.
– Как так?! – ахнули служащие.
– А вот так. Брызнуло, и все тут. Помните, я бюллетенила, вы еще ко мне с яблоками приходили?
– Помним, – вспомнили служащие.
– Так что – думай, – сказала дама и, забрав стул, ушла от Канашкина.
– Руки все посотрешь! – кричали служащие.
– Да и вообще! – уговаривали они.
– А накладные-то расходы, накладные. Нет, ты подумай, – все кипятился Сорокоумов. – Тебе ж выпить захочется с устатку!..
На шумок заглянул и начальник, товарищ Пугель. Славен он был тем, что выкопал в городе четыре подвала. Он часто переезжал с места на место, меняясь и расширяясь. И везде копал подвалы. Он любил свои подвалы. На вечеринках он всегда рассказывал про свои подвалы и показывал трудовые мозоли, полученные вследствие подвалов.
– В чем дело, товарищи? – строго осведомился он. – Что тут у нас? Дискуссионный клуб «Литературной газеты» в рабочее время?
– Тут вот Канашкин задумал самостоятельно квартиру ремонтировать…
– Да? – подобрел начальник. – Ну и как, Канашкин? Чувствуешь свои силы?
– Чувствую, – отвечал Канашкин, смело глядя в лицо начальника.
– Молодец! Я, знаете ли, люблю людей, которые все делают своими руками. Мне кажется, что они и на производстве как-то… дисциплинированнее, чем все эти… любители прачечных, – сказал начальник.
И ушел. А вскоре исчез и Канашкин. По каким-то своим личным, а может быть, даже и производственным делам. И по его уходе среди людей состоялся следующий разговор:
– Вот подлец! Умеет же соврать! Весь рабдень где-то шатался, а ловко так загнул – квартиру, дескать, он ремонтирует…
– А я вот никогда ничего придумать не могу, кроме как что мне надо в больницу…
– А я всегда – что мне нужно кого-то из родственников встретить…
– А мне и вообще в голову ничего не лезет. Даже как-то стыдно…
И служащие погрузились в глубокое молчанье…
И тут я оторвался от рукописи и с надеждой заглянул в строгие глаза Николая Николаевича Фетисова, своего старшего друга и непризнанного гения, проживающего у нас в полуподвальном помещении.
– Все! Конец!
– Конец так конец, – пробурчал он, затягиваясь сигаретой «Памир».
Мы сидели на осенней скамейке близ Речного вокзала. Желтые листья плавно кружились. В сопках стлался туман. Белый теплоход, протяжно гудя, выходил на середину реки Е.
– Ну и как вам оно, Николай Николаевич, – дрогнув голосом, спросил я.
– Это сатира, что ли, и называется? – осведомился Николай Николаевич.
– Ну, – обрадовался я. – Это – сатирический рассказ. Я его подправлю и куда-нибудь пошлю.
– И возьмут?
– Может, и возьмут. У меня уже штуки четыре таких опубликовано. Тут же и критика, и намек, да и вообще… интересно.
– К черту ты его пошли, к черту, а не в газету, – вдруг взвился Николай Николаевич.
Я обомлел. А он вдруг снова изменился. Широкая улыбка осветила его испитое лицо. Золотой зуб засиял невыносимо.
– Я вот тебе щас расскажу! Если сумеешь написать – станешь великий писатель планеты. Значит, так. У одного выдалась крайне неудачная неделька. В конторе много мантулил, потом гости приехали, с деревни, и всю дорогу керосинили. На лестнице подрались, а как-то к утру уже застучала в дверь по ошибке какая-то чужая, шибко беременная чмара. Она разыскивала своего неверного возлюбленного. Кричала нахально, громко – все не верила, что ее кобеля тут нету. На скандал опять соседи рылы высунули. Дескать, все это им надоело, будут писать в ЖЭК заявление. Ну, мужик и струсил. А вдобавок ему утром приносят какую-то повестку, чтобы пришел и все свое имел с собой. Мужик повздыхал, повздыхал, а потом взял да и повесился. Все. Конец.
Я обозлился:
– Ну, вот ты скажи, Николай Николаевич! Ведь ты же умный человек. Вот, допустим, написал я такой рассказ – кто напечатает такой бред?
– А это уже не мое дело, – надменно отозвался Николай Николаевич.
– И потом – чего это ему вешаться? Вообще никому не надо вешаться. Есть масса других выходов.
Но Николай Николаевич молчал. Я тоже замолчал Мы погрузились в глубокое молчание. Мы сидели на осенней скамейке близ Речного вокзала и молчали. Желтые листья плавно кружились. В сопках стлался туман. Но белый теплоход уже не гудел, потому что он уже ушел.
– А что, может, выпьем, Николай Николаевич? – сказал я.
– Это – другой разговор, – ответил Фетисов.
МИССИЯ ОБЩЕНИЯ
Дело было ночью. Герберт Иванович Ревебцев ухватился за железобетонный троллейбусный столб.
И внезапно услышал такие странные звуки: «Ди-ли-ди-ли-дон. Трах. Пух. Бах».
А вместо сцен и пейзажа ночной жизни видит – летит повдоль троллейбусных проводов громадное белое яйцо, падает оземь, и из него выходит некто в белых синтетических одеждах.
И простирая руки горе, направляется к Герберту Ивановичу и говорит по-английски, по-немецки.
А Герберт Иванович молчит.
– Здравствуй, брат, – объявил тогда прибывший. – Обними меня. Я явился с других планет и миров.
– Гыум, кхе, – ответил Герберт Иванович, не отпуская столба.
А инопланетный тут радостно вздохнул, видя налаживающиеся контакты. Вздохнул и опустил руки.
– Сведения о вашей чудной планете я уже все имею. Размеры, состав, химические и иные величины, история, культура. Я имею все. Хочу оставшийся по программе отрезок времени провести непосредственно в беседе с хозяином планеты, с человеком… – так пояснил он свои желания и действия. – У нас всего несколько коротких минут. Какое общественно-политическое устройство вам нравится больше всего, например?
И замолчал, ожидая. А Герберт Иванович сначала ничего не говорил, а потом из него вырвалось слово. Слово это было «ты».
– Ты… – внятно сказал Герберт Иванович.
– Ты – я, – обрадовался космонавт, показывая услышанное пальцами. – Я – ты. Контакт. Скажите тогда, кого из писателей вы предпочитаете? Плутарха или Овидия? Руссо или Вольтера? Достоевского или Толстого? А может, вы любите их всех вместе?
– Зьмей! – услышал он в ответ от пошатывающегося Герберта Ивановича.
– О! Я с тревогой замечаю – вы устали после напряженного рабочего дня. Чем вы занимаетесь? Проектируете ли космические корабли? Либо множите интеллектуальную мысль?
– Тело, – сказал Герберт Иванович.
– А-а! Вы отдыхали. Природа. Я правильно понял? Ваша одежда измята. К ней пристали вещества верхнего слоя земной коры: глина, окурки. Вы удили в воде рыб? Вода. Аш два о? Правильно?
– Тело… – повторил Герберт Иванович.
– А как тогда у вас на Земле обстоит с вопросами добра и зла? Решены ли? Или не совсем? Ответьте, умоляю вас, ибо час мой близок и я должен оказаться на своих планетах в указанный срок.
