Николь Краусс - Хроники любви
Может, в этом и было все дело, а может, виной была его привычка прикрывать лицо рукой и ковырять в носу, будто никто не знал, что он там делает, или то, что он иногда издавал странные звуки, как в видеоигре. В общем, в тот год те несколько друзей, которых он успел завести, перестали приходить играть с ним.
Каждое утро он просыпается очень рано и молится во дворике, обратясь лицом к Иерусалиму. Глядя на него из окна, я жалею, что научила его произносить те ивритские буквы, когда ему было всего пять. Я знаю, что так не может продолжаться, и от этого мне грустно.
4. Мой отец умер, когда мне было семь летЕсли я что и помню, то только обрывки. Его уши. Морщинистую кожу у него на локтях. Истории, которые он рассказывал мне о своем детстве в Израиле. То, как он обычно сидел в своем любимом кресле, слушая музыку, и как любил петь. Он говорил со мной на иврите, и я называла его Аба.[14] Я почти все забыла, но иногда слова возвращаются ко мне: кумкум, шемеш, холь, ям, эц, нешика, мотек.[15] Их значения стерты, как ободки старых монет. Моя мать, англичанка, встретила отца в кибуце[16] недалеко от Ашдода, где работала летом, перед началом учебы в Оксфорде. Он был старше ее на десять лет. Отслужил в армии, а потом путешествовал по Южной Америке. Позже он вернулся к учебе и стал инженером. Он любил походы и жизнь в палатке и всегда держал в багажнике спальный мешок и два галлона с водой, а если надо, мог разжечь костер с помощью кремня. Он заезжал за мамой в пятницу вечером, пока остальные кибуцники лежали на одеялах на траве под огромным киноэкраном, возились с собаками и отдыхали. Он вез ее на Мертвое море, и там они плавали весьма странным образом.
5. Мертвое море — самое низкое место на Земле6. На свете не было менее похожих людей, чем мои родители
Когда кожа у мамы становилась коричневой от загара, папа смеялся и говорил, что с каждым днем она становится все больше и больше похожа на него. Это была шутка, потому что он был ростом шесть футов и три дюйма, черноволосый, с ярко-зелеными глазами, а мама моя — бледная и такая маленькая, что даже сейчас, когда ей сорок один, смотря издалека, ее можно принять за девочку. Птица маленький и светлый, как она, а я высокая, как отец. У меня тоже черные волосы, щель между передними зубами, я очень тощая, и мне пятнадцать лет.
7. Существует фотография моей матери, которую никто никогда не виделОсенью, к началу занятий в университете, мама вернулась в Англию. У нее были полные карманы песка с самого низкого места на Земле. Она весила сто четыре фунта. Она иногда рассказывает историю о том, как ехала в поезде с Паддингтонского вокзала в Оксфорд и встретила фотографа, который был почти слепым. Он носил темные очки и сказал, что повредил себе сетчатку во время путешествия в Антарктику десять лет назад. Костюм у него был идеально выглажен, а на коленях лежал фотоаппарат. Он сказал, что теперь иначе видит мир, и совсем не факт, что это плохо. Он спросил, можно ли сфотографировать ее. Когда он поднял объектив и посмотрел в него, мама спросила, что он видит. «То же, что всегда», — ответил он. «И что же?»
— «Пятно». — «Тогда зачем вы это делаете?» — спросила она. «На случай, если когда-нибудь вылечусь, — ответил он. — Тогда я буду знать, на что смотрел». На коленях у матери лежал коричневый бумажный пакет, а в нем сэндвич с печеночным паштетом, который сделала для нее моя бабушка. Мама предложила сэндвич фотографу. «А вы сами не хотите есть?» — спросил он. Она сказала, что хочет, но ненавидит печеночный паштет, — так и не решилась сказать об этом матери, а теперь уже слишком поздно, раз столько лет молчала. Поезд прибыл на Оксфордский вокзал, и моя мать вышла, оставляя за собой песочный след. Я знаю, что у этой истории есть мораль, но не знаю какая.
8. Не знаю человека упрямее моей материЧерез пять минут после приезда она решила, что ненавидит Оксфорд. Всю первую неделю семестра мама просидела в своей комнате в каменном здании, по которому гуляли сквозняки, смотрела, как мокнут под дождем коровы на лугу колледжа Крайст-Черч, и жалела себя. Воду для чая ей приходилось греть на плитке. Чтобы встретиться с руководителем группы, нужно было подняться по каменной лестнице в пятьдесят шесть ступеней и колотить в дверь, пока тот не проснется и не встанет с раскладушки у себя в кабинете, где он спал под кипой бумаг. Почти каждый день мама писала моему отцу в Израиль на дорогой французской почтовой бумаге, а когда та закончилась, стала писать на разлинованных страницах, вырванных из тетради. В одном из этих писем (я нашла его в старой жестянке из-под «Кэдбери», под диваном у нее в кабинете) она написала: «Книга, которую ты дал мне, лежит у меня на столе, и каждый день я понемногу учусь ее читать». Ей приходилось учиться потому, что книга была на испанском. Мама смотрела в зеркало на свое тело, которое теряло загар и вновь становилось бледным. На второй неделе семестра она купила подержанный велосипед и объездила всю округу, развешивая объявления «Требуется учитель иврита», потому что языки давались ей легко, а она хотела понимать моего отца. Откликнулось несколько человек, но только один не отказался, когда мама объяснила, что не сможет платить, — прыщавый парень по имени Нехемия из Хайфы. Он учился на первом курсе и тосковал, как и она. Судя по письму, которое мама написала отцу, студенту хватало общества ученицы и кружки пива, чтобы согласиться два раза в неделю заниматься с ней в «Кингс Армс». Испанский она учила сама по книге под названием «Научись испанскому». Мама постоянно сидела в Бодлианской библиотеке и не заводила друзей. Она заказывала так много книг, что служащий за стойкой выдачи прятался, завидев ее. В конце года она получила высший балл на экзаменах и, несмотря на протесты родителей, бросила университет и уехала к моему отцу в Тель-Авив.
9. Затем последовали лучшие годы их жизниОни жили в Рамат-Гане, в солнечном доме, увитом бугенвиллеей. Мой отец посадил в саду оливу и лимонное дерево и вырыл вокруг них маленькие канавки, чтобы там собиралась вода. По ночам они слушали американскую музыку по его коротковолновому радиоприемнику. Когда окна были открыты и дул ветер, они чувствовали запах моря. В конце концов они поженились, это было на пляже в Тель-Авиве, а весь медовый месяц — на самом деле два месяца — провели в путешествии по Южной Америке. Когда родители вернулись, мама начала переводить книги на английский — сначала с испанского, а потом и с иврита. Так прошло пять лет. Затем отцу предложили работу, от которой он не мог отказаться, — в американской авиастроительной компании.
10. Они переехали в Нью-Йорк, и родилась яПока мама была беременна мной, она прочитала три миллиона книг обо всем на свете. Она не то чтобы любила Америку, но и не испытывала к ней неприязни. Два с половиной года и восемь миллионов книг спустя она родила Птицу. Потом мы переехали в Бруклин.
11. Мне было шесть, когда у отца нашли рак поджелудочной железыВ тот год мы с мамой ехали в машине. Она попросила меня передать ей сумку. «У меня ее нет», — сказала я. «Может быть, она сзади», — сказала мама. Но сзади сумки тоже не было. Она перетряхнула и обыскала всю машину, но сумку нигде не нашла. Мама схватилась руками за голову и попыталась вспомнить, где оставила ее. Она всегда все теряла. «Когда-нибудь, — сказала она, — я и голову потеряю». Я попыталась представить, что будет, если она потеряет голову. Но на самом деле это отец потерял все: вес, волосы, разные внутренние органы.
12. Он любил готовить, смеяться и петь, мог разжечь костер, починить все что угодно, объяснить, как запускают спутники, но через девять месяцев он умер13. Мой отец не был известным русским писателем
Сначала моя мать хранила в доме все в точности так, как он оставил. Если верить Мише Шкловскому, так в России поступают с домами известных писателей. Но мой отец не был известным писателем. Он и русским-то не был. Однажды я как-то пришла домой из школы, а все видимые следы отца исчезли. В шкафах не было его одежды, его ботинки убрали от двери, а на улице, рядом с кучей мусорных мешков, стояло его старое кресло. Я поднялась к себе в спальню и посмотрела на кресло из окна. Ветер гнал листья по тротуару. Проходивший мимо старик уселся в него отдохнуть. Я вышла и вытащила из мусорного бака отцовский свитер.
14. На краю землиПосле смерти отца дядя Джулиан, брат моей матери — он историк искусства и живет в Лондоне, — прислал мне швейцарский армейский нож, который, по его словам, принадлежал моему папе. У ножа имелись три лезвия, штопор, маленькие ножницы, пинцет и зубочистка. В письме, пришедшем вместе с ножом, дядя Джулиан писал, что папа как-то одолжил ему этот нож, когда дядя отправился в поход в Пиренеи, и что он только сейчас о нем вспомнил и решил, что мне он может понравиться. «Осторожнее с ним, — писал он, — потому что лезвия острые. Такой нож предназначен для выживания в условиях дикой природы. Я так и не смог проверить это на практике, потому что мы с тетей Фрэнсис вернулись в отель после того, как всю первую ночь нас поливал дождь, и мы сморщились, как два чернослива. Твой отец гораздо лучше меня умел выживать на природе. Однажды в пустыне Негев я видел, как он собирал воду с помощью воронки и куска брезента. Еще он знал, как называется каждое растение и съедобно ли оно. Я знаю, это слабое утешение, но если ты приедешь в Лондон, я скажу тебе названия всех заведений в северо-западном Лондоне, где прилично готовят карри. С любовью, дядя Джулиан.
