Герберт Уэллс - Отец Кристины-Альберты
— В Блумсбери есть пансионы, где полно студентов.
— Всяких, всяких людей, — сказал мистер Примби и налил себе оставшееся пиво. — Очень меня привлекает одно место, — продолжал он. — Танбридж-Уэллс.
— Его еще иногда называют Танбридж, папочка.
— Прежде называли. А теперь всегда называют Танбридж-Уэллс. И в этом Танбридж-Уэллсе, Кристина-Альберта, есть холмы с названиями, которые прямо указывают на какую-то связь с древними израильтянами. Монт-Ефраим, Монт-Гильбоа, ну и тому подобное; и еще там немало глыб любопытнейших форм — точно огромные жабы, или доисторические чудовища, или мистические фигуры. И никто не знает, творения ли они рук Божьих или рук человеческих. Мне не терпится увидеть все это самому. Возможно, в них заложен смысл, гораздо более глубокий и близкий нам, чем принято считать. В Танбридж-Уэллсе полно пансионов — мне об этом только на днях сказал человек, с которым я разговорился в Британском музее, в Ассирийском зале, — и некоторые из них как будто и очень уютны и очень недороги.
— Почему бы нам не съездить туда на каникулах, — сказала Кристина-Альберта. — Перед тем как начнется лондонским семестр.
Снаружи догорал летний закат, и в комнате царила мирная тишина вечерних сумерек. Отец и дочь думали каждый о своем. Первым молчание нарушил мистер Примби.
— Раз я некоторое время буду носить траур или полутраур, я решил пожертвовать все мои твидовые костюмы с брюками-гольф и гетрами. Может, какой-нибудь бедняк обрадуется им — зимой. Эти штаны мешками мне никогда не нравились, но, конечно, пока была жива твоя бедная дорогая мама, ее вкус был для меня законом. Ну, и эти кепки. Налезают на глаза, когда жарко. И вообще твид… его перехваливают. Если ездить, скажем, на велосипеде, от трения седла нитки лохматятся. И выглядишь смешно… Пожалуй, я скоро куплю мягкую серую фетровую шляпу… с черной лентой.
— Мне всегда хотелось увидеть тебя в такой шляпе, папочка, — сказала Кристина-Альберта.
— Но она будет достаточно траурной?
— Ну конечно, папочка.
Мистер Примби предался приятным размышлениям. Девочке присущ здравый смысл. С ней можно посоветоваться.
— Что до свастики на надгробном камне твоей бедной дорогой мамы, пожалуй, ты права: она ее не выбрала бы для себя. Наверное, лучше все-таки сделать, как предлагаешь ты, и поставить простой крест. В конце-то концов, это ее могила!
Тут Кристина-Альберта встала, обошла стол — почти вприпрыжку, пока не спохватилась, и поцеловала его. По каким-то неясным причинам свастику она ненавидела почти так же горячо, как любила своего папочку. Для нее свастика стала символом глупости, а ей не хотелось считать его глупым. Особенно теперь, когда по каким-то неясным причинам она начала считать его безответным страдальцем.
7Прежде чем отец и дочь Примби могли отправиться в Танбридж-Уэллс, предстояло сделать очень многое. Предстояли долгие переговоры с Сэмом Уиджери в Вудфорд-Уэллсе, а затем в обшарпанной конторе господ Пейна и Пантера в Линкольнс-Инн. Этим деловым людям с первой же минуты стало ясно, что в делах мистер Примби — сущий ребенок, но затем они мало-помалу обнаружили, что ребенок он на редкость жадный и упрямый. И миновало почти полтора месяца, прежде чем мистер и миссис Сэм Уиджери смогли в горькой досаде и раздражении водвориться в стенах «Хрустального пара», а мистер Примби и его дочь отправиться, проведя день-другой в Лондоне, в Танбридж-Уэллс на поиски подходящего пансиона.
Первые дни своего полусиротства Кристина-Альберта провела в борьбе с несвоевременно веселой бодростью и глубочайшим чувством освобождения. Ее отец, как она обнаружила, охотно принимал почти любое объяснение, почему ей необходимо на день съездить в Лондон, и был склонен снисходительно терпеть ее поздние возвращения. В Лондоне у нее был целый мирок разнообразных знакомых: сокурсники, сокурсницы и их друзья, сокурсники и сокурсники по Лондонской экономической школе, сокурсники и сокурсницы в Томлинсоновской школе, а также их знакомые студенты, занимающиеся искусством или медициной, и девушки из провинции, которые сбежали из семьи и стали машинистками. И так далее, вплоть до натурщиц и хористок, и, наконец, неясно чем занимающихся молодых людей постарше из интеллектуальных сфер. Она встречала их в лекционных залах и где-нибудь около, и в столовых, и в других подобных местах, и в клубе «Новая Надежда», где даже бывали лейбористские деятели и люди, называвшие себя большевиками; и она посещала вечеринки и дискуссии в студиях, в уединенных необычнейших квартирах на верхних этажах. Это был вихрь наслаждений, хотя большую часть их приходилось урывать от требований и настояний Вудфорд-Уэллса. И она нравилась людям, им нравилась Кристина-Альберта, они смеялись ее шуткам, да, смеялись, и восхищались ее неукротимой дерзостью, и никогда ничего не говорили о ее носе. Она была в этом мире своей, куда больше, чем в школе Тавернеров. Никого словно бы не трогало, что она явилась туда из прачечной; судя по их отношению к подобным вещам, она могла, казалось, явиться хоть из тюрьмы. И в этой лихорадке студенческой жизни она даже умудрялась читать.
Пока не утихло горе из-за смерти матери, она гнала от себя ощущение новой безграничной свободы познавать и испытывать все это. Ее папочка в горе — благослови его Бог! — курил куда больше, чем когда-либо прежде, и даже пробовал сигары. Так где ему было уловить табачный запах, исходящий от его дочери? Или еще что-либо не слишком уместное. Вопросов он задавал мало, и отвечать на них было просто. Долгие годы упражнения в покладистости сделали ее практически свойством его характера. И Кристина-Альберта понимала, что теперь в очень и очень широких пределах она может делать все, что захочет и когда захочет. И еще она поняла, что нет никакой необходимости торопиться делать что-либо. Все остальные, казалось, кружились в этом вихре парами, как ложки и вилки. Ее же больше устраивало оставаться самой по себе.
А мир изменился. Крушение былого родного дома, смерть матери, исчезновения всякого контроля, не считая надзора ее доверчивого и рассеянного папочки, одним рывком перебросили ее из детства в зрелость. Прежде дом казался вечным и незыблемым местом, откуда можно было отправиться на поиски приключений, и куда, что бы ни случилось, вы возвращались отдохнуть, точно морские бродяги, и где вы ложились и засыпали сном праведника в безопасности и покое. А теперь они двое — папочка и она — оказались на открытой равнине: никакого убежища. С ними могло произойти что угодно — и происходить, происходить, происходить. Да, правда, она теперь могла делать, что ей вздумается. Но, как ей стало ясно, принимать все неограниченные последствия должна была тоже она.
Вот так, вопреки ощущению новой безграничной свободы, Кристина-Альберта обнаружила, что ездит в Лондон не чаще, чем ездила бы, будь ее мать жива. Правда, очень многие из самых ее привлекательных друзей разъехались на каникулы. Да и общество отца стало гораздо более интересным. Он напоминал ей биологические опыты (по разделу ботаники) в школе Тавернеров, когда берешь сухую фасолину, помещаешь в банку с водой и наблюдаешь, как на нее воздействуют влага и тепло. Она прорастает. Вот и он пророс.
Мама держала его засушенным почти двадцать лет, но теперь он дал росток, и никто не мог предсказать, чем он станет.
Глава III
В Лонсдейлском подворье
После месяца глубокого траура Кристина-Альберта убрала длинные юбки и вернулась к тем, к которым привыкла, несколько напоминающие нижнюю часть формы шотландских гвардейцев. Она не бездельничала, пока ее отец улаживал дела с мистером Сэмом Уиджери, и составила план, который сулил счастливую жизнь и ее отцу, и ей самой. Она одобрила идею пансиона и выбор Танбридж-Уэллса для начала. Она прекратила тщетную борьбу с тем, что он продолжал без настояний, но упрямо называть его Танбридж-Уэллсом. По некоторому размышлению она почувствовала, что Танбридж-Уэллс это и правда место, где, во всяком случае, будет жить он.
Это тихое отступление от честности вполне гармонировало с его привычной жизнью несколько по касательной к реальности.
Однако ей удалось внушить ему, что раз теперь им предстоит кочевая жизнь, но у них остаются некоторые количества книг, предметов мебели, которые продать не удалось, а миссис Сэм Уиджери отказалась взять и по номинальной цене, и еще всякие редкости — например, половина скорлупы, как он полагал, от яйца вымершей бескрылой гагарки, регалии розенкрейцеров с мумифицированным ястребом из Египта, обладателем пророческих свойств, — то по всему по этому им следует обзавестись в Лондоне, так сказать, штаб-квартирой, где можно было бы хранить вышеперечисленное и куда он и она могли бы возвращаться из различных пансионов, разбросанных по всему миру. И посему она начала наводить справки, в результате которых разработала великолепный план — разделить кров с двумя своими хорошими друзьями, которые занимались искусством, литературой и живописным сведением концов с концами в перестроенной конюшне в Челси. Собственно, она уже обо всем с ними договорилась. Мистеру Примби она сообщила, что договорилась с ними, следуя его инструкциям, и через какое-то время он уже не сомневался, что дал ей инструкции, а она их строго выполнила.
