Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2003
Жил я в запущенном старом доме, в комнатке, похожей на ящик. Главным предметом был письменный стол преклонного возраста, центр вселенной, созданной на нескольких метрах. В окно было видно ленивое море. Утром, когда я просыпался, оранжевый шар золотил, точно кистью, темно-зеленую волну.
То состояние острой радости, в котором я тогда пребывал, вряд ли хоть кто-нибудь смог бы понять. Жизнь моя становилась все горше и не сулила благих перемен. Был я в опале, беден и болен.
Однако в то лето все мои беды будто ослабили свою хватку — попросту было мне не до них. Утром выходил я из дома. В нескольких шагах от него вилась, сбегая под горку, тропинка. Она постоянно была безлюдна — ни разу я никого не встретил.
Трава, подожженная свежим светом, похрустывала под моими ногами. Один раз вниз, один раз наверх — и вот я снова в своей каютке.
Я торопился и в то же время хотел продлить ожидание праздника, который магически начинался, едва я усаживался за стол. Накануне — так бывало всегда — я совершал над собой усилие, чтобы прерваться до нового дня. Кто только внушил мне этот завет: не вычерпывай колодец до дна? Я следовал ему неуклонно, но как нелегко мне это давалось — точно я обрывал любовную судорогу! Ночью не спал — и не мог, и боялся, листок с карандашом наготове — что, если вдруг мелькнет зарница? Коли задремлешь, то ненадолго, да и без толку — сон был мне в тягость. С надеждой открываешь глаза — но нет, что за мука, все еще ночь. Быстрей бы, быстрей бы она истаяла. Словно захватывающего приключения, я ждал скорой встречи с утренним миром, с утренним морем, но прежде всего с полурассохшимся столом, с бумажным листом, на котором дымилась недописанная вчера строка.
Откуда являлось ко мне ощущение такой молодой, сокрушительной мощи? Зрелость давно уже наступила, и все же, стоит лишь мне решиться на добровольное заточение, стоит увидеть в своем окне синий целительный горизонт, а на столе — исчерканный лист, сразу, по-фаустовски, юнеешь, только и мечтаешь извергнуться.
Ну, с богом! Шариковая ручка призывно вздрагивала в моих пальцах, весь день принадлежал только мне, и не грозили ни чье-то вторжение, ни чей-то привет, ни чей-то вызов. Я вновь ощущал, что на белом свете не может быть ничего упоительней и переполненней одиночества.
Только бы то, что неверно мерцало, почти неразличимо скользило на грани бодрствования и сна, сопровождало меня на тропинке — предвестье, предчувствие, дрожь сознания, — все переплавилось бы в мысль, которую я должен отдать возникшему во мне человеку. Я с ним неразлучен не первый год, но только теперь предстоит понять, кого я избрал в свои конфиденты. Посильна ли для него эта мысль или, наоборот, недостаточна — Атланту и бремя должно быть под стать. Если и впрямь я нашел того, кому она придется по мерке, то дай этой мысли кровь и плоть — слово, в котором она состоится. Мысль не существует вне слова. Но если оно не способно к движению, если устанет и остановится, если замрет, подобно дрофе, повисшей над полуденной степью, какой же в нем прок? Упорствуй, ищи.
Все, что себя предлагает вначале, темно и тускло — и звон глуховат, и цвет не слепит, и запах без хмеля. Схоже со мною в часы безделья… Легко представить, как тяготятся те, кто забрел ко мне на огонек. Хозяин мычит нечто невнятное, роняет ненужные междометия, с трудом поддерживает беседу.
Но что-то ведь зрело в моем тайнике, просилось на свет, и все, что мне требовалось, — проснуться однажды вот в этом ящике. Здесь, вырванный из своей среды, в забытом людьми и Богом пристанище, возможно, я буду не так безнадежен.
Как незаметно проходит день, не слышно шагов, не видно тени! Куда уносит мои часы? Жалею я о том, что их отнял у срока, который мне был отпущен, у соблазнительных авантюр, у тех, кто мне дорог, а их немного. Нет, не жалею. В том-то и дело.
Чем ближе к закату, тем несговорчивей и неуступчивей голова. Но я не намерен давать ей потачки. Я знаю: натруженная, гудящая, она живет в нормальном режиме. Надо лишь помнить, что время от времени стоит ее отрывать от стола, чтоб вновь увидеть, как молодо море.
Все здесь мое, и все мне в радость. И стены, и стол, и шелест догадки. И этот охотничий свист в ушах, когда настигаешь неуловимое и смутное обретает цвет, становится тем, чем должно оно быть. Неведомо почему понимаешь, что варианты исключены.
Теперь уже знаешь, как все начинается. Просто вдруг слышишь тревожный гул. Просто отзывается кожа на неожиданный ожог. Просто душа теряет панцирь.
Все — в ней, все — от нее, и даже — сердцебиение новой мысли, нервно пульсирующая связь между постигнутым и непостижным. Твоя уязвимость — не только плата за эти часы, она — награда. Она и бросает тебя к столу.
Кончается еще один день, который сокращает дорогу до неизбежной последней точки. Срок отторжения настает. И всякий раз открываешь заново, что воплощение — это разлука.
Тогда я себе говорил: утешься. Годы твои еще в зените. Все повторится. Еще не раз тебе предстоит ожидание утра, пустынный сияющий мир за окном, нетерпеливая лихорадка. Вновь будут и стол, и бумажный лист с оборванной накануне строкою, совсем не остывшей за долгую ночь.
Все повторится и все продолжится. И жизнь новорожденного слова, и жизнь тех слов, что еще родятся, и твоя собственная жизнь, которая окажется длинной. Однако и ей положен предел, все горестней выцветают краски, все глуше звуки, и одиночество утрачивает свое колдовство, когда превращается в повседневность. Надо смириться. Твой век отмерен, и всей бумаги не исписать.
А все же если на этом свете есть то, с чем расстаться невыносимо, то это серебряный холодок хранящего твою тайну утра, прекрасная пустыня и стол со стопкой непочатых листов, готовых принять в свое лоно семя.
Ирина Ермакова
Легкая цель
Ермакова Ирина Александровна родилась в 1951 году в Керченском проливе, на катере. Закончила Московский институт инженеров транспорта, 12 лет проработала инженером. Автор четырех книг стихов. Живет в Москве.
* * *И. В.
Проснешься от ледяного звона
В растерянной тишине:
Волшебный алый персик Ли Бо
Расцвел на твоем окне.
Раскрылся, вспыхнул и затаился,
Прижался спиной к стеклу.
Линь-линь, — звенит железная стынь,
Настраивая пилу.
Линь-линь, — захлебывается, тонет
Поток на краю земли,
Бьет хвостом под Тяньцзиньским мостом
За тысячу тысяч ли.
Линь-линь, — заходится желто, жадно —
Зуб нá зуб и лед о лед.
А ночь прозрачна, как черный шелк, —
До Поднебесной растет.
А небо — наше, и радость — наша,
Известны наши дела:
Проснешься утром — новый цветок
Под корень грызет пила.
На границе традиции и авангарда
из затоптанной почвы взошла роза
лепества дыбом винтом рожа
семь шипов веером сквозь ограду
Распустилась красно торчит гордо
тянет корни наглые в обе зоны
в глуховом бурьяне в репьях по горло
а кругом кустятся еще бутоны
Огород ушлый недоумевая
с двух сторон пялится на самозванку
на горящий стебель ее кивая
на смешно классическую осанку
То ли дело нарцисс увитой фасолью
да лопух окладистый с гладкой репой
а под ней земля с пересохшей солью
а над ней небо и только небо
Вот пуля пролетела и — ага.
КИНО.Вишня в окошко — торк!
Тянется к белым губам:
вишенный вышел срок,
кисло, поди, голубкам.
Спелую косточку в ствол,
небо — легкая цель,
весь в лепестках стол,
вся в лепестках постель.
Вольный июль, стрелок,
шерри мой дорогой,
будто бы не присох,
будто и свет другой,
будто не вяжет плод —
мякоть, наливка, душа.
Дух выжигает плоть.
Падает пыж, кружа.
Каплет вишневый сок
в жесткий сырой песок.
Вот и — ага — пора
в стреляном небе жить,
молча глядеться в огонь до утра,
черную вишню варить.
Не надо знатного ума чтоб начитать абзац
есть свет и свет как тьма и тьма птицеголовый чтец
Над лодкой полая луна и от нее круги
гляди — пернатые со дна вскипают огоньки
Идут петляя и темня они тебе — родня?
я здесь — на линии огня не проворонь меня
Здесь в этом клюве световом сойдется наконец
весь сущий свет в тебе одном со всею тьмой мудрец
Египетский световорот вдоль лодки за корму
и лунный луч как огнемет распарывает тьму
Меня в луче почти что нет но сорок тысяч лет
я вчитываюсь в этот свет не видный никому
В самый купол вздернул солнечный перст
золотую пыльную нить
все слова сказаны — только жест
может что-нибудь изменить
И ворвись во храм опрокинь столы
покати горящим шарбом
распахни все настежь — забей пером
слухом духом огнем углы
Никаких голубей скопцов писцов
сколько можно — кончили век
пусть хоронят сами своих мертвецов
ты еще живой человек
Подними голову — как гремуч
расщепленный одним кивком
семихвостый острый радужный луч
в амбразуре под потолком
Как теснится в нем ошалелый пух
как перо в лучевой пыли
вскинув клюв спокойно обводит круг
вышибая купол земли
По стеклу частит, мельчит, косит обложной дождь
и берет за душу, ревниво смывая тело.
Я прошу: «Забери меня скорей. Заберешь?»
Разлетаются капли — ишь чего захотела.
А душа в руке его длинной скользкой дрожит,
а в размытом воздухе вязкий гул ниоткуда.
Сколько можно тянуть эту муть, эту ночь, этот стыд,
я ведь тоже вода, забери ты меня отсюда.
И вода заревет, взовьется, ахнет стекло,
отряхнется и медленно — разогнет выю,
и душа, вся в осколках, рванет, сверкнув зело,
в самый полный Свет, где ждут меня все живые.
Погадай мне цыганка погадай
на победу на имя на время
да на красную жизнь в нашем Риме
на метельный отеческий рай
Век по крыше крадется как враг
в новогоднюю вьюгу обутый
погадай мне по свисту минуты
на весну в москворецких дворах
На врага загадай на врага
было-было наври будет-будет
бес рассудит — сойдемся на чуде
рассыпается пухом пурга
пробивается солнца фольга
вся ты речь-руда и вся недолга
сколько ярости ушло в провода
сколько крови утекло навсегда
Говори заговаривай кровь
там краснеют еще под снегами
отметеленными сторожами
семь гусей семь великих холмов
Ай цыганка затяни разговор
растрави заболтай все на свете
вот закатится солнце во двор
и закончится тысячелетье
Летяга молится без слов
срываясь в темноту
и легионы огоньков
теряют высоту
Но занимается трава
пережигая страх
и все забытые слова
пылают на полях
И только тьму перемахни
как жалость ярость стыд
и за тобой — огни огни
вся жизнь твоя летит
Дрожит и светится ладонь
сшибая наугад
слепой от радости огонь
в горящий Божий сад
Лука лукав, литературен,
Матфей мастит, суров и рьян,
Марк изначален в квадратуре,
но всех тревожней Иоанн.
Дух осязаем, тают швы,
сминая времени пространство —
четырехмерность христианства,
путь к сердцу мимо головы.
Мне сегодня 33 года.
Я вошла в Ершалаим.
Был скандал небольшой у входа,
И краснела верба над ним.
И растерянных провожатых
разомкнулся притихший круг,
золотой, липучий, кудлатый
трепыхался на солнце пух.
Мне в лицо уставились храмы,
и росли в толпе до угла
жаркий гул, перезвон охраны: —
Что за дура ведет осла?
И когда в одной из излучин
улиц я начала говорить,
стало ясно — хоть путь изучен,
все равно меня будут бить.
Распушилась верба холмы белеют
Слух повязан солнцем дымком и пухом
Ветер утреннее разносит ржанье
Треплет наречья
Вниз пылят по тропам ручьи овечьи
Колокольцы медные всласть фальшивят
Катит запах пота волненья шерсти
К Южным воротам
Голубь меченый взвинчивает небо
Блещут бляхи стражников шпили башен
Полон меда яда блаженной глины
Улей Господень
Никаких долгов никаких иллюзий
За плечами жар — позвоночник тает
И душа как есть налегке вступает
В праздничный Город
Максим Гуреев
