Жак Шессе - Желтые глаза
Я уверен, что каждый вечер Луи присоединялся к нашим удовольствиям, будучи за перегородкой. Он подслушивал нас, но когда я рискнул вновь заикнуться об этом Анне, она посмотрела на меня так, словно я был испорченным дураком. Я больше ничего не сказал, однако стал еще внимательнее прислушиваться к малейшему звуку за стеной, малейшим движениям, шорохам, которых Анна старалась не замечать. Может, стоило поменять комнату? Я думал об этом – по крайне мере хотел предложить это Анне, ведь дом был достаточно велик, и сделать это было нетрудно. Однако это означало доказать, что мы встревожены. Придать значение тому, чего, может быть, еще и не было. Луи участвовал в наших забавах, куда уж естественнее? Перейти в другую комнату значило обнаружить свое волнение, дать ему понять, что мы все знаем о том, как он развлекается по ночам, и принять его в соучастники, чего я абсолютно не допускал.
Я продолжал наблюдать за всем этим с чистым сердцем. Начал я с упражнений для слуха, и так узнал несколько интимных секретов моего соседа. Я ничего не сообщал Анне из опасения шокировать ее и выдать свое беспокойство, которое становилось похожим на манию. Однако я не переставал прислушиваться к Луи, который упорно желал Анну, бегая по ночам взад-вперед за стеной.
Все эти меры предосторожности сильно изматывали меня и мешали работать. Однако разве так необходимо писать постоянно? Я славно поработаю, говорил я себе, когда порядок и спокойствие восстановятся в доме.
Луи продолжал вести себя крайне плохо. Необходимо было вскрыть нарыв. Я не мог говорить с ним, боясь, что он обнаружит подвох. Следовало толкнуть его на крайности, создать условия для маленькой катастрофы, которая выявила бы истинное положение вещей и позволила бы каждому – и особенно виноватому – обрести привычное спокойствие.
Некоторое время спустя, когда эта идея укрепилась в моей голове, я решился осуществить ее. Я знал, что порнографические фото считаются в приютах огромной ценностью и что запертые в четырех стенах подростки придают им такое же значение, как… Луи тоже был заперт. Я решил сыграть на этом и поехал в Мёртон, где в привокзальном киоске за хорошие деньги можно было купить датские порножурналы. Снимки из этих журналов популярны среди работников ферм и сумасшедших, и я подумал, что они смогут возбудить и мальчика, толкнув его на поступок, результат которого не замедлит сказаться.
Итак, я купил журнал, который произвел на меня – благо я не часто сталкивался с подобными вещами – мгновенное и сильное впечатление. Я долго боролся с собой, потом кинул журнал на заднее сиденье и на предельной скорости вернулся в Рувр. Я собирался (поскольку приближалась ночь) засунуть журнал в стопку книг и комиксов, лежавших в углу комнаты Луи, где мальчик сразу бы его заметил в тот момент, когда Анна укладывала бы его спать.
Мой поступок был отвратительным, но я ни секунды над этим не задумывался. Уже много позднее, рассказав Анне о том, что я сделал, я наконец понял, насколько гадко поступил. Однако пути неисповедимы, эти дороги несчастных, коими мы являемся. Они никогда не попадают в колеи. Пастор Муари имел несчастье убедиться в этом так же, как и я. По крайней мере счастлив тот, кто, попав в беду, продолжает уповать на Бога!
Итак, я подложил свою мерзкую покупку в комнату Луи. Анна, как обычно, повела мальчика спать, и я стал ждать, что будет дальше. Рискну добавить, что результатов надо было ожидать не в соседней комнате, а в моей собственной, поскольку именно я представлял себе возбужденного Луи; я, сгоравший от желания; я (несчастный дух, несчастная плоть), который, к стыду своему, представлял, как рука мальчика ложится на живот. И все время, пока Анна тяжело дышала (думаю, она бы не смогла заснуть, если бы не сделала то, от чего постоянно кричала), я всеми силами старался услышать, чем занят Луи за тонкой перегородкой, разделявшей комнаты, представить его возбужденную нашим спектаклем наготу.
Это была волнующая и нехорошая ночь. Моя плоть радовалась (хотя и изнемогала, словно в огне), моя душа любопытствовала, удался ли мой план. Затем, успокоенная и удовлетворенная собственным замыслом, моя душа стала двигаться в унисон с моей плотью, а плоть – вместе с горячим телом моей партнерши. Мое исступление подогревалось тем, что должно было происходить в соседней комнате. И мысль о том, как он похотливо ведет себя там – впрочем, чистота молодых людей приятна Вечности, – сильно подогревала мои чувства.
Знала ли Анна о том, как я мерзко поступил? Она могла быть в неведении: Господь знал, и этого было вполне достаточно. Я не стал бы писать новый катехизис с помощью моей доверчивой супруги. Я, который больше не пишу книг!
На следующее утро сам Дух Святой просветил меня, когда я остался один: жена и сын отправились в деревню. Завтрак прошел очень мило, мы ели мед и яйца всмятку; у меня лоснились губы, и в бороде висел желток, когда вдруг меня осенило. Я должен был незамедлительно подняться в комнату Луи. Где я нашел бы доказательства тому, что мой план успешно состоялся.
Я подчинился немедленно. Я не пытаюсь сопротивляться повелениям свыше. Я вскарабкался по лестнице и толкнул дверь комнаты Луи. Господь любит меня: на кровати не было никаких следов, я мог бы успокоиться. Но прежде я решил взглянуть на журнал. Он лежал на том же месте, куда я его положил. В углу. Луи его не трогал. Коллекция непристойных фотографий не привлекла его внимание; журнал был закрыт, и сверху на нем лежали другие. Может быть, он его не заметил. Однако возможно ли, чтобы такие глаза, как у Луи, не заметили малейших изменений на принадлежащей им территории? Сомневаюсь. Может, он схитрил? Осторожность и желание посмеяться надо мной заставили его положить журнал туда же, где он был вчера.
Я продолжил исследования. Будто инспектор полиции, обнаруживший доказательство после долгих поисков, я подошел к кровати. Я ликовал. Рывком я сорвал одеяло, дабы вывести все на белый свет. И ничего. Ничего. Абсолютно ничего. Ни на одеяле, ни на перине, ни на платке, засунутом под подушку. Я еще раз внимательно просмотрел одеяло, перину, подушку, платок. Ни следа преступления, как говорят люди. Ничего. Ни капли.
Сказать, что я был разочарован, значит, не сказать ничего. Я был раздражен, взбешен. Меня обвели вокруг пальца. Надо мной пошутили. Но я еще выиграю… Вдруг меня поразила мысль. Все очень просто. Журнал! Вот оно, доказательство. Я даже не стал застилать постель. Задыхаясь, я бросился в угол, схватил журнал, открыл его, стал лихорадочно листать. Опять ничего. Поражение!
Обессиленный, я присел на край кровати и продолжал листать страницы в надежде – хотя и перестал верить в это – найти хоть какое-нибудь доказательство. На меня напало оцепенение. Очевидно, за последние дни я очень устал. Закружилась голова. Я переворачивал страницы ослабевшей рукой, мой взгляд перемещался с картинки на картинку, я изучал позы, части тел и вдруг почувствовал, что… Прости меня, Господин бездны, однако я поклялся рассказать всю правду! Да, я испытал возбуждение, я торопливо расстегнул брюки, снял трусы и кинулся на кровать; в этот момент в саду раздался шум машины. В спешке я оделся, застелил кровать, засунул журнал в стопку и с невинным видом спустился по лестнице, чтобы встретить жену и сына. Я был спасен. Благодарю Тебя за вмешательство, Господи Всевидящий! Ах! Что было бы, если бы моя жена застала меня со спущенными брюками и мерзким журналом в руках? Да еще и на кровати нашего приемного сына? Никогда ничего настолько отвратительного не происходило между нами – существовали лишь две вещи, которых я не мог вынести: взгляд Анны и дьявольские желтые глаза Луи.
VII
Приближалась осень.
Луи рос сильным и разумным мальчиком. Я принял решение оставить все свои дурные привычки и вернуться в семью, как корабль стремится в тихую и блаженную гавань. Луи больше не давал нам поводов для беспокойства. И конечно, с того момента, как его выгнали из школы, мы не переставали думать о продолжении его учебы. Мы связались с мадам Муари и попросили ее давать Луи уроки фортепиано.
Часто я прерывал работу (я снова регулярно писал), чтобы спуститься вниз и взглянуть на мальчика. Странно, казалось, он так и не привык к новому положению и вечно держит кулаки в карманах. В ожидании чего? Я не знал. Его взгляд был пронзительным, но, прерывая свое долгое молчание, Луи мог мило улыбнуться, прижаться к нам, ласкаться, обнажая острые зубы. В еде он по-прежнему предпочитал мясо, молоко и мед. (Еще никогда мы не покупали меда столько, сколько с тех пор, как взяли мальчика. Через полтора месяца деревенский лавочник с сожалением известил нас, что мы истощили его запасы. Нам пришлось связаться с крестьянином, в то время занимавшимся разведением пчел, чтобы удовлетворять наше чревоугодие. Однажды, когда крестьянин куда-то уехал, мы даже попытались залезть в ульи этого доброго человека, рискуя быть сильно покусанными, если бы открыли хотя бы один из них.)
