Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 1
– Почему же? – горячо опроверг Сергей Павлович. – Я понимаю.
– Дай то Бог! – привстав с пенька, старичок перекрестился. – И тем более, раз понимаешь… Отчаяние – небытие. Мрак непроглядный. Ты мир душевный хочешь приобрести? В ладу со своей совестью желаешь жить? Пострадай. Поплачь. Помучайся. Но не отчаивайся никогда. И помни, радость моя: ты рыдаешь вне – а есть дверь, куда войдешь и где все тебе облегчится.
– Какая дверь?! Где она?! – хотел было немедля узнать Сергей Павлович, но ответа не получил.
Он по-прежнему лежал, привалившись к стволу ивы. Его трясло от холода. В лесу была ночь, и Сергей Павлович напрасно пытался разглядеть пенек, на котором только что сидел мудрый старик.
Сон это был? Ах, Боже мой, какая разница, думал Сергей Павлович, поднимаясь на ноги и чувствуя, как при всяком резком движении отзывается болью его ставшее непослушным, затекшее, тяжелое тело.
Во сне ли, наяву – но это несомненно со мной было, и все происшедшее подтверждается хотя бы тем, что я думаю о двери, о которой он сказал и которую мне надо найти.
Глава вторая
У папы
1
На следующий день Сергей Павлович собрал вещи, оставил Зиновию Германовичу на добрую память непочатую бутылку «Столичной» и досрочно покинул «Ключи». Цимбаларь пытался его удержать, указывая на прекрасную, мягкую осень и под страшной клятвой обещая, что впредь ни одна юбка не заставит его посягнуть на законный отдых милого соседа.
– Неужели из-за меня? – виновато бормотал старик. – В жизни себе не прощу!
И смотрел на Сергея Павловича преданными глазами провинившегося пса.
– Зина, – отвечал ему Сергей Павлович, – вы здесь ни сном ни духом. Мой телефон у вас есть, ваш – у меня. Наша встреча впереди. Тогда, может быть, я вам скажу…
Расписание сулило ближайший автобус через сорок минут. Час до железнодорожной станции, откуда на электричке три с половиной часа до Москвы. Здравствуй, папа, я приехал. Сергей Павлович закурил и не спеша двинулся в сторону шоссе. Я ему отвратителен – как его собственное отражение в зеркале по утрам после принятого накануне килограмма отравы…. Сто раз он проклял семя, миг зачатья и рожденье – за то, что обречен терпеть свое уподобленье. Макарцев, сочинение семь, опус три: «Отношения отца и сына Боголюбовых в свете учения Зигмунда Фрейда».
Он шел, склонив голову и нарочно загребая ногами палые листья, чтобы громким их шорохом утешить смущенное сердце.
Мудрый дедушка, о чем ты толковал мне вчера? Если любви в тебе нет, то все твои таланты никому не нужны, так он говорил… Еще о главной книге. Это Библия, тут всякий поймет. В руках держал, а читать не читал, он прав. Еще о двери. Но какая? Куда? В другую жизнь, что ли?!
Сергей Павлович с досадой бросил папиросу. В конце концов, белый мой старичок вполне мог оказаться всего лишь бредом моего подавленного угрозой отвратительной гибели сознания.
Он вышел на шоссе и встал на обочине возле будки, чье мрачное бетонное нутро напоминало пещеру первобытного человека.
Умение ждать без ропота и гнева, пропуская время сквозь себя, как воду через сито. О, я в высшей степени. В самой высшей. В наивысшей. Ждал счастья, чтобы взлететь, но вместо этого едва не захлебнулся в вонючем болоте. И в минуты, чуть было не ставшие для него последними, он вспомнил всю свою жизнь, родину малую с помойкой на заднем дворе и Родину Большую, каждое утро пробуждающую похмельный народ гимном, под звуки которого после Указа об упразднении слов теперь можно только мычать, картинку в своем букваре и Людмилу Донатовну, с пьяной мутью в глазах открывающую ему свои объятия. Сергей Павлович сплюнул. Какой ширины нужна ему дверь, чтобы протиснуться в другую жизнь с мешком мусора, накопленного за многие годы? С клочками искренности? Ошметками вранья? Обмылками похоти?
Повернувшись, он принялся высматривать автобус, которому пора было уже съезжать с ближайшего пригорка и между двух темно-зеленых стен леса сквозь серый день по черному асфальту катить сюда, чтобы забрать оставшееся в живых тело с трепещущей в нем душой.
– Уезжаете? – раздался рядом с ним женский голос.
Он взглянул через плечо – и мгновенно понял, как чувствует себя пойманный за руку начинающий воришка. В брюках, свитере, распахнутой курточке и ярком сине-красном платке на голове стояла позади него Аня.
– Я? Да… Вот… – пряча глаза, забормотал Сергей Павлович. – Пришлось. А вы? Вы тоже?
Тут он собрался с духом, овладел собой, своей речью и своими глазами и бесстрашно посмотрел Ане прямо в лицо.
Щеки только горели у него по-прежнему, и, как бы взглядом со стороны отметив неослабевающий накал пылающего на них румянца, Сергей Павлович сложил про себя правдоподобное объяснение. Всегда рысью, знаете ли. Привычка. И одежек многовато. Снаряжался под холод, а сегодня вон какая теплынь. Словно и не конец октября.
– Нет, – сказала она, – мне здесь еще десять дней.
Он переступил с ноги на ногу, поднял и снова опустил на землю сумку с вещами. Шейка тоненькая, как у девочки. Она и есть девочка. Лет двадцать. Он замер в двух шагах от трясины, на ровной поверхности которой медленно поднимались и опадали пузыри его подлой натуры. Милая девочка. Чистая девочка с длинным носиком и маленькой родинкой на левой щеке. Непорочна. Еще непорочна. Пока непорочна. Ничего худого, клянусь! Зачать с ней ребенка. Двадцать лет спустя убеленный сединой Сергей Павлович Боголюбов прогуливался по… в сопровождении высокого юноши, трогательно смирявшего ширину и скорость своего шага сообразно с медленной походкой утомленного прожитыми годами старика. Знакомьтесь, мой сын. Или дочь? Очаровательное создание, унаследовавшее от матери длинный носик, мягкие темные глаза и родинку на левой щеке.
И верность, и чистоту. Папочка, по-моему, тебе холодно. Ах, ах, милая дочка, милый сыночек, милая женушка. Открой, папа, это я. Вот так хрен! Незваный сын – хуже татарина.
– Десять дней, – выдавил, наконец, он. – Целая вечность. Тоска.
Она пожала плечами.
– Вовсе нет. «Ключи», конечно, гадость ужасная, но зато вокруг такая красота! Там, – кивком головы указала Аня, – по ту строну шоссе, старый дом в лесу. Ни окон, ни дверей, но печь в изразцах.
– Странно, что не ободрали. – Сочувствие угадал Сергей Павлович в ее глазах и, может быть, того хуже – жалость, и словно бы в отместку добавил: – У нас ведь обычай такой: пока не изгадим, душа не успокоится.
– А вон и автобус ваш едет, – нараспев сказала Аня. – Прощайте.
– Послушайте, – оглянувшись и увидев приближающийся автобус, торопливо проговорил Сергей Павлович. – Аня… Я должен перед вами извиниться.
Она молча смотрела на него.
Подъехал, кренясь набок и с треском распахивая дверцы. Битком набит и молчалив, словно снаряжен на похороны. Кого погребаем? А Россию, мать ее… Сергей Павлович поставил на ступеньку ногу, за чьей-то спиной в ватнике свободной рукой нашарил поручень и, подтянувшись, надавил плечом. «Счас рожу», – женским голосом хихикнул ватник. «Не волнуйся, я доктор», – сказал Сергей Павлович, пытаясь развернуться и увидеть Аню.
Когда, наконец, ему удалось встать лицом к захлопнувшимся дверцам, автобус уже тронулся, и перед разочарованным взором Сергея Павловича сначала проплыла похожая на пещеру бетонная будка, затем потянулись, сменяя друг друга, темно-зеленые шатры елей, почти сквозная березовая роща, озеро с тускло поблескивающей водой и россыпью серых изб вокруг. «Надо было остаться», – подумал он. Но, будучи спрошен собой: «Зачем?», вразумительного ответа представить не смог.
2
В этот день он преимущественно ехал.
Расставшись с автобусом, полчаса спустя кинулся на штурм прибывшей к третьей платформе электрички и, как Зимний, взял ее почти без потерь, если не считать оттоптанной чьим-то богатырским сапогом ноги. Даже местечко на деревянной лавке удалось захватить ему, и теперь он сидел, имею по правую от себя руку дремлющего мужичка в кепке и в куртке с плешивым искусственным мехом на воротнике, по левую – грузную тетку с пустым рюкзаком на спине, а напротив – пожилую семейную пару (двух мышек, затеявших опасное путешествие) и мертвенно-бледного старика с бельмом, почти полностью закрывшим один его глаз.
Стук колес крупной дрожью отдавался в теле Сергея Павловича. На каждой остановке в вагон поначалу протискивались, а затем неким чудодейственным образом просачивались люди, на лицах которых еще бушевали отблески пережитой ими у дверей битвы. Вместе с прибывающим народом различные запахи наполняли воздух: табака, перегара, дешевых духов, пота, женских очищений, влажной одежды (на перегоне между двумя станциями хлестал ливень) и тайно испускаемых газов.
Сладкий запах Отечества.
«Куда ты несешься, Русь? – сквозь охватившую его приятную истому спрашивал Сергей Павлович у бегущей электрички. И слышал ответ грозный и честный: «В Москву, за колбасой».
