Вильям Козлов - Время любить
— Но если жизнь такова!
— Значит, ее нужно переделывать, Паша! — резко вырвалось у Казакова. — Не бывает так, чтобы все время черное называли белым, и наоборот! Нельзя же всех обмануть! Да и оглупить теперь уже трудно. И уж кто-кто, а ты в Москве больше других видишь и слышишь…
— Вижу, слышу и… молчу, — понурил голову Павел Дмитриевич. — И если бы кто-либо услышал сейчас мои слова, я бы отрекся от них, Вадим.
— А знаешь почему? — усмехнулся Казаков. — Вырождаются Абросимовы. Вспомни нашего деда Андрея, твоего отца — Дмитрия Андреевича, наконец, моего родного батю — Ивана Васильевича Кузнецова. Какие люди были, а? И времена ведь были тогда жестокие. Они же выстояли, не согнулись в войну, да и после… Почему же ты держишься за свое кресло и снизу вверх смотришь на начальство? Где же твоя абросимовская гордость, прямота, честность?
— Ты перехватил, Вадим, — осадил его Павел Дмитриевич. — Давай прекратим этот разговор. То, что происходит сейчас, дорогой, от нас с тобой не зависит…
— От кого же тогда? От лизоблюдов, подхалимов, славословов?
— Почему же ты не напишешь в газету или журнал? — подковырнул Павел Дмитриевич. — Выскажись…
— Пытался, — сказал Вадим Федорович. — И в газету писал, и в ЦК партии, и на собраниях выступал…
— И чего добился? Ладно, читатели тебя любят, а официально ты не признан. Выходит, не ко двору ты пришелся, Вадим!
— Выходит, — устало согласился тот.
— По-прежнему критикам книг не даришь?
— И не буду! Критики, Паша, славят начальство, а кто я для них? Что они с меня будут иметь? Издание своей монографии? Поездку за рубеж? Должность в издательстве или журнале?
— Что же тебя волнует?
— Признание читателей, для которых я пишу. Вот его-то я ощущаю все время. Этим, Паша, и счастлив… Давай о чем-нибудь другом лучше поговорим, все это давно уже мне осточертело!
— И все-таки поверь, Вадим, нельзя замыкаться только в себе. Ты в Москве-то бываешь в два года раз! А ведь в столице все решается. Ты хоть в Союзе писателей-то бываешь?
— Был несколько раз в ЦДЛ, в ресторане… Там великолепно можно пообедать.
— А твой творческий вечер…
Казаков положил руку на плечо друга:
— Хватит, Паша!.. Если не замолчишь, ей-богу, спрячусь от тебя в землянку!
Снова по лесу разнесся протяжный скрип. И будто это был сигнал — на болоте дружно заквакали лягушки. Если поначалу их нестройный концерт раздражал, то скоро в нем появилась какая-то своя неповторимая стройность, мелодия, что ли. Приторный запах какого-то пахучего растения щекотал ноздри. В кваканье вплелось комариное зудение. Скоро целые полчища комаров окружили их. Сначала они терпели, то и дело награждая себя по лицу звонкими шлепками, потом побежали спасаться в машину, но и туда ухитрились пробраться несколько штук.
— Чертовщина! — рассмеялся Павел Дмитриевич. — Когда здесь жили в землянках, не замечали комаров, а сейчас страшно даже представить, что можно здесь один на один с ними ночь провести! Изнежились мы, что ли? Или комары стали злее?
— А может, Паша, жирком обросли? Аппетитными стали для комариков? Тогда мы с тобой были кожа да кости. — Казаков кивнул на раздвоенную сосну: — Вот здесь я большущую змею увидел — красивая, с бронзовым блеском, этак спокойненько себе ползла к болоту.
— И ты, конечно, палкой убил ее?
— Зачем палкой? Прикладом карабина… — Вадим Федорович грустно улыбнулся. — И до сих пор стыдно: зачем я это сделал?
— А я залез в грачиное гнездо, собрал яички и испек в золе, — вспомнил Абросимов. — И даже тебя не угостил.
— У нас, оказывается, и тогда уже были свои маленькие тайны, — усмехнулся Вадим Федорович.
Павел Дмитриевич задумчиво посмотрел на друга:
— Ты вот сказал, что вставил бы меня в очередной роман, но, дескать, не вытягиваю я на положительного героя… Зря ты, Вадим, так на всех ополчился. Разве мало работает на ответственных должностях честных, порядочных людей? И что могут, они делают, но, как говорится, плетью обуха не перешибешь. Надеюсь, ты веришь, что я честно выполняю свою работу?
— В этом я не сомневаюсь… Работу ты свою выполняешь честно и хорошо, но вот свой долг коммуниста…
— Да пойми ты, правдолюб! — взорвался Павел Дмитриевич. — Кому охота сейчас быть Дон Кихотом? Пытались некоторые, повыше меня, возмущаться, протестовать… Где они сейчас? На пенсии? Не видно их и не слышно. Чего же деревянным копьем-то махать перед громадной мельницей? Заденет крылом — и нет тебя!
— Есть у меня желание написать роман про все это, — сказал Вадим Федорович. — Даже начал…
— Не напечатают, — вставил Павел Дмитриевич.
— Пока я об этом не думаю, — продолжал тот. — Великая у нас страна, великий народ. Верю я, что придет время, когда все, что сейчас происходит, покажется абсурдом, дурным сном… Не знаю, закончу я этот роман или нет, но все мои мысли сейчас об этом. — Вадим Федорович взглянул на друга: — Положительный герой должен бороться за справедливость, обличать зло, ложь, а ты, Паша, что делаешь? Угождаешь и из кожи лезешь, чтобы начальству понравиться?
— Вот ты помянул деда Андрея, наших отцов, — помолчав, угрюмо проговорил Павел Дмитриевич. — Тогда все было ясно. А сейчас? Кто враг, а кто друг? Поди разберись… С трибун и в печати звучат красивые слова, вроде бы радеют за лучшую жизнь, за народ, прогресс, а на самом деле? Воровство, жульничество, приписки, обман, нетерпимость к правде.
— Все ты понимаешь! — усмехнулся Вадим Федорович.
— Многие понимают, но молчат, — ответил Павел Дмитриевич. — Еще раз тебе повторю: плетью обуха не перешибешь!
— Где же я, Паша, возьму в свой роман о нашем времени положительного героя, если даже ты, Абросимов, приспосабливаешься к жизни, а не борешься за правду?
— А роман ты пиши, — сказал Павел Дмитриевич. — Не сейчас, так потом напечатают. Вот и прослывешь правдолюбом, принципиальным, современным…
— Ты знаешь, почему я люблю Андреевку? — вдруг спросил Вадим Федорович. — Здесь все проще и откровеннее: если кто украл, так его видно, всегда можно за руку схватить, кто негодяй, подлец — тоже от людей не скроешься… Тут нет замаскированной лжи, очковтирательства, никто не прикрывается громкими фразами… Мне здесь легче дышится, Павел!
— А это не бегство ли от суровой действительности?
— Разве от нее убежишь! — усмехнулся Вадим Федорович. — У меня ведь все всегда с собой… Вот ты, Павел, приспособился, живешь, работаешь, растешь даже по службе. А я вот так не могу. Или у меня какое-то обостренное чувство справедливости, или я белая ворона?
— И ты плюнул на все и укатил в Андреевку?
— А что мне оставалось делать? Зато на всю жизнь усвоил известную пословицу: не плюй против ветра! Правда, мне дали понять, что есть один выход…
— Какой же? — заинтересованно спросил Павел Дмитриевич.
— Смирным стать, покладистым, как другие. Не задираться, не критиковать литературное начальство… Короче, не высовываться из строя, а идти со всеми в ногу…
— Ты, конечно, отказался…
— Ну, этого ты мог бы и не говорить. Я еще никогда не отказывался от своих убеждений. И уравниловку в литературе не признаю. И не хочу идти в одном строю со случайными в литературе людьми.
— Пожалуй, Вадим, сиди ты пока в Андреевке и… пиши свой серьезный роман! — покачал головой Павел Дмитриевич. — А говоришь, Абросимовы выродились! Что бы сейчас ни происходило, Вадим, наша партия всегда найдет разумный выход и, поверь мне, очистится от всего наносного, случайного, я бы даже сказал, парадоксального… В это-то хоть ты веришь?
— В это верю, — твердо сказал Вадим Федорович. — Иначе и жить не было бы смысла…
У сельпо им перегородил дорогу пьяный. Павел Дмитриевич объехал его, остановил «Волгу» возле ворот. Пошатываясь, человек с копной вьющихся золотистых волос подошел к ним. На нем серый, в полоску пиджак, мятые, в пятнах брюки, рубашка расстегнута до пупа. Глаза воспаленные, на загорелой скуле — царапина.
— На машинах-лимузинах разъезжаете, землячки, вошь тя укуси! А простому человеку выпить не на что, — сказал он, с ухмылкой глядя на них.
— Привет, Борис Васильевич, — поздоровался Вадим Федорович. — Я думаю, тебе уже вполне достаточно. Нагрузился по самую завязку.
— А этого никто не знает, вошь тя укуси, — словоохотливо заговорил Борис Александров. — Горе вином не зальешь, а радость пропьешь… Ба-а, какие люди-то к нам, грешным, пожаловали в Андреевку! Писатель и большой начальник из столицы нашей Родины Москвы! Небось, Паша, и не помнишь меня?
— Жалко мне тебя, Борис, — сказал, закуривая, Павел Дмитриевич. — Всякий раз ты мне одно и то же говоришь: не помнишь, не признаешь… Я удивляюсь, как ты-то еще людей узнаешь. Сколько раз здесь был и ни разу тебя трезвым не видел… А ведь лучший в поселке был токарь!
