Дженнифер Кауфман - Любовница Фрейда
— Что случилось? — спросила Минна тревожно.
— Рука не слушается.
— Как? Когда это началось?
— После рождения Анны. Иногда рука просто отнимается. Я принимаю салицил. Зигмунд считает, что это «писательский синдром» Schreibkrampf.
— А что это такое?
— Нарушение двигательных функций? — уточнила Марта у мужа.
— Вероятно, — безразлично сказал он.
— Мальчики, немедленно сядьте! И зубы болят тоже.
— Родная моя! — воскликнула Минна.
Мальчики поспешили сесть, придвинув стулья к столу, Оливер самодовольно ухмылялся. Зигмунд достал часы из кармашка и откашлялся.
— Боюсь, мне пора. Должен прийти пациент, — провозгласил он.
— А штрудель? — спросила Марта.
— Позднее. — Зигмунд отодвинул стул и слегка коснулся плеча Минны. — Буду рад видеть тебя на лекциях в любое время.
— С удовольствием, — ответила Минна, польщенная приглашением, и почувствовала, как у нее сильно забилось сердце.
Глава 5
Все дети Фрейдов имели свои особенности, и за неделю Минна разобралась с каждым. Оливер — неудержимый сгусток энергии, Мартин — вечно недовольный смутьян, Эрнст сражался со своей шепелявостью, малышка Софи плохо ела и не могла заснуть даже с ночной порцией касторки и настойки опиума (снадобья, которым Марта, похоже, пользовала от любой болезни). Братская ревность перемежевывалась с истериками и редкими проблесками доброты.
Со временем Минна обнаружила, что постоянно мысленно проверяет, кто рядом с ней, а кто скрылся из поля зрения, и где, собственно, могут находиться эти бесенята, а если исчезли, то куда. При этом Марта была на удивление спокойна даже в ситуациях, когда кто-то разбил голову, зажал палец дверью или расквасил нос.
Однажды поздно ночью Софи, дрожащая и босая, на цыпочках пробралась темными коридорами в тесную спальню Минны. Та поспешно спрятала бокал с джином и портсигар под кровать, когда племянница появилась в дверях.
— Огромное зеленое чудовище в моей комнате. А что такое месячные недомогания, танте Минна?
Когда Софи забралась к ней в постель, Минна растерла ей спинку и прочитала из «Алисы в Стране чудес» о гусенице с волшебным кальяном. Ребенок задремал, а завтра Минна взяла сон Софи под свое крыло, заменив опий чтением перед сном.
По контрасту с ребятней, неотвратимой и вездесущей, Фрейд оставался призраком. Его общение с детьми было минимальным, ограничиваясь «Добрым утром» или «Добрым вечером» всем, включая Минну. Они встречались за обедом, а иногда — за чаем в четыре часа дня. Все остальное время он проводил в одиночестве, погруженный в себя, отбывая заточение в университете, консультируя пациентов или просто уединяясь у себя в кабинете.
Когда-то Минна читала, что для одних дети — центр мироздания, для других нет. И для Фрейда большую часть года они не существовали. Во время учебного года дети его не видели почти целый день, а вечера Зигмунд проводил в кабинете, выходя только, когда они уже спали. Минна могла понять это — он придавал огромное значение работе, но летом, на каникулах, Зигмунд становился внимательным отцом, брал их на прогулку, собирал с детьми грибы, катался на лодке. Шутил с ними, рассказывал истории из собственного детства, читал им свои любимые книжки. Однако отношение его к Марте не менялось круглый год, и это тревожило Минну. Его взгляды выдавали раздражение, и Марта, в свою очередь, выработала собственный стиль общения с мужем, изобилующий нюансами. Это была тонкая интерпретация на тему «выживает сильнейший», когти и клюв. Две птицы клевали друг друга, и, как ни прискорбно было Минне признавать, зачинщицей обычно выступала Марта.
Однажды днем Фрейд зашел в гостиную, читая газету. Он снял туфли, и, взяв жестянку с печеньем на кухне, с удовольствием поедал его, рассыпая крошки по ковру. Потом зажег сигару и уселся в любимое кресло, стряхивая пепел в крышку жестянки.
— Сколько пепла, Зигмунд, и крошек полно, — заметила Марта. — Что случилось с твоим больным?
— Не пришел.
— А как с прогулкой?
Фрейд перевернул страницу газеты, игнорируя вопрос. Плечи Марты напряглись, она отвернулась и смотрела в окно.
— Новая экономка опять оставила окно открытым.
— Не закрывай, душно тут, — сказал он.
— Конечно, не закрою, — произнесла Марта, подойдя к окну и прикрыв его. Затем она взяла рабочую корзинку со скамеечки у камина, подвинула кресло к мужу и села вышивать льняную подушечку.
— Что ты читаешь?
— Газету.
Зигмунд явно был не в настроении, давая ей понять, что ее присутствие нежелательно.
— Ты слышал, что Мейеры сняли виллу во Флоренции на август? — спросила Марта.
В раздражении он на секунду отложил газету и прикурил потухшую сигару.
— А потом они собираются в… Как называется это место на Балканах? Очень экзотическое. Марракеш? Нет. Напомни мне, дорогой, как оно называется? — Марта встала и принялась вытряхивать пепел в корзинку для мусора.
— В Константинополь?
— Нет, не туда, — ответила она, демонстративно сметая крошки у его ног носовым платком.
— В любом случае они всегда хоть куда-то едут. В прошлом году ездили в Кале. Или это был Биарриц? Ты идешь вечером на собрание в Бнай-Брит [9]?
— Нет.
— Гертруда рассказала мне, что ты устроил переполох на последнем собрании. А той сообщил ее муж. Что-то насчет твоих исследований? И поэтому ты не идешь туда сегодня?
— Но сейчас я очень занят здесь, если ты не заметила.
— Конечно, заметила, я здесь живу, если ты не заметил. Я предположила, что ты оскорбил их своими работами. Правда, я не понимаю, почему ты вообще обсуждаешь с ними свою работу? О, милый, что это за пятно на стене над диваном?
Зигмунд отложил газету, скептически поглядывая на жену.
— Пятно над диваном, — повторила Марта.
— Ну, так что?
— Его невозможно вывести, наверное, насекомое залетело с улицы.
Он глубоко вздохнул и медленно выдохнул, пока Марта изучала шитье.
— И в комнате пахнет конским навозом.
Зигмунд встал и опустил раму, будто это была гильотина.
— Так лучше? — спросил он.
— Что? Да, милый, спасибо, — с улыбкой стоика ответила она.
Минна не могла предсказать, когда возникнет диалог такого рода… но она могла предположить множество способов закончить его. Зигмунд мог сбросить жену в реку, пырнуть ножом, отрезать ей язык. Или сделать то, что всегда делал, — выйти, чтобы уединиться в кабинете.
Однажды в субботу Минна проснулась, чтобы встретить замечательный, почти весенний день, который после ледяных дождей показался ей неотразимым. Вся округа ожила. Растворились окна, в них залетали звуки проезжающих карет, приглушенные сплетни служанок, стоящих на тротуаре, и свистки поездов вдалеке. А в доме слышались бесконечные переклички горничных — они шуровали в печках, чистили решетки, драили туалеты, раздвигали шторы и прочищали каминные трубы. Каждому углу и щели в доме уделялось внимание перед завтраком.
Минна, как обычно, решила поглядеть на самую младшую. Анна спала в колыбели, в молочно-белой рубашонке, отороченной кружевами и лентами. Но перед рассветом ее редкие крики стали гневными, плач то усиливался, то затухал. Когда Минна поднялась, чтобы заняться ребенком, она услышала шаги няньки в коридоре, потом открылась и закрылась дверь. Удивительно, что голос младенца может тревожить и успокаивать одновременно.
Стены в детской были чисто выбелены, как и положено (стерильность — лучшая защита от инфекций), обстановки кот наплакал, потертый китайский коврик посреди комнаты казался избитым до полусмерти. В книге «Домоводство» рекомендовалось выбивать детский коврик по крайней мере раз в неделю.
Затем Минна заглянула к Мартину — единственному ребенку Фрейдов, у которого была отдельная комната. Мальчик, сражавшийся с ангиной, сидел за столом, задушенный двумя свитерами и шерстяным шарфом. Как только Минна вошла, он ссыпал пригоршню игрушечных солдатиков в ящик. По полу была разбросана вывернутая наизнанку грязная одежда, книги с переломанными хребтинами валялись кучей в углу, обертки от печенья и грязная посуда захламляли прикроватную тумбочку. «Какой свинарник!» — подумала Минна.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.
— Я пытаюсь заниматься, — ответил племянник, демонстративно выжидая, когда тетка выйдет.
— Да уж, я вижу, — улыбнулась Минна, открыла ящик и извлекла оттуда игрушечных солдат. — Французская пехота? Это хорошо. Знать историю необходимо.
— Согласен, — кивнул Мартин. Глаза у него были чуть воспаленные, но огромные и дружелюбные.
— Но так же необходима и арифметика, а ты, говорят, в ней плаваешь.
— Кто говорит?
— Какая разница?
— Кто? Скажи мне, — настаивал ребенок, — ничего я не плаваю.
