Ванесса Диффенбах - Язык цветов
Проталкиваясь сквозь плотную толпу, я пробиралась к выходу.
Руки ныли под тяжестью полного ведра, но я донесла его до парковки, не остановившись, чтобы передохнуть. У машины я поставила ведро на землю и устало опустилась на твердый бетон.
7Элизабет следила за мной из темных окон. Я знала, что она смотрит, хоть контуров ее фигуры за стеклом не было видно. До темноты оставалось десять минут, не больше; потом придется искать на ощупь.
Меня не впервые выгоняли за запертую дверь. В первый раз, когда это случилось, мне было пять лет, и, со вздутым и голодным животом, я очутилась в доме, где было слишком много детей и слишком много пива. Сидя на кухонном полу, я пожирала глазами маленькую белую собачку чихуа-хуа, которая ела свой ужин из керамической миски. Умирая от зависти, я подползала к ней все ближе. Я вовсе не намеревалась есть собачью еду, но когда приемный отец увидел мое лицо всего в паре сантиметров от миски, он схватил меня за шиворот и вышвырнул на улицу. Хочешь вести себя, как собака, сказал он, так получай в ответ соответствующий прием. Прижавшись к раздвижной стеклянной двери, я пыталась согреться теплом, шедшим из дома, глядя, как семья готовится ко сну; я и не думала, что меня оставят на улице на всю ночь. Но они оставили. Я дрожала от холода и страха, и все вспоминала, как собачка тряслась, когда ее пугали, как вибрировали ее треугольные уши. Посреди ночи приемная мать прокралась вниз и сбросила мне из окна одеяло, но дверь до утра так и не открыла.
Сидя на крыльце дома Элизабет, я заглатывала макароны с помидорами из кармана и думала о том, стоит ли вообще искать эту ложку. Если я найду ее и отдам Элизабет, та все равно может заставить меня спать на улице. Выполнение приказов еще никогда не гарантировало, что я получу обещанное. Но по пути из ванной я успела заглянуть в предназначенную мне комнату, и та выглядела куда приветливей, чем ободранное деревянное крыльцо. Так что я решила попытаться.
Я медленно побрела в сад к тому месту, куда зашвырнула ложку. Встав на колени под миндалем, ощупала землю руками, потянулась в густые кусты и уколола пальцы шипами. Я раздвигала высокие стебли и обрывала лепестки в зарослях, срывала листья и злилась все больше. А ложка так и не находилась.
– Элизабет! – в отчаянии закричала я.
В доме было тихо.
Тьма опустилась плотной тяжелой завесой. Казалось, виноградники были повсюду, как море без берегов, и мне вдруг стало страшно. Обеими руками я нащупала ствол большого куста и ухватилась за него как можно крепче. Шипы вонзились в нежные ладони, но куст вырвался с корнем. Я двинулась дальше, вырывая все на своем пути, пока земля не стала голой. В раскорчеванной земле блестела в лунном свете одинокая ложка.
Утерев о штаны окровавленные руки, я взяла ее и побежала к дому, спотыкаясь, падая и поднимаясь снова, но ни на минуту не выпуская из рук свою драгоценность. Взбежала на крыльцо и замолотила тяжелой металлической ложкой о дверь, не умолкая ни на секунду. Ключ повернулся в замке, и передо мной выросла Элизабет.
Мгновение мы глядели друг на друга молча – две пары распахнутых, немигающих глаз, – после чего я зашвырнула ложку в комнату со всей силой, на которую только была способна. Я целилась в окно над раковиной. Просвистев в дюйме от уха Элизабет, ложка описала дугу под потолком, отскочила от подоконника и с лязгом приземлилась в фарфоровую раковину. Одна из маленьких бутылочек голубого стекла закачалась на краю, упала и разбилась.
– Вот тебе твоя ложка! – выпалила я.
Элизабет, задохнувшись, бросилась на меня. Пальцы впились мне в ребра и, резко дернув, потащили к раковине, чуть не швырнули меня туда. Холодный край впился мне в бедра, а лицо оказалось так близко от разбитого стекла, что весь мир на минуту стал синим.
– Они принадлежали моей матери, – прошипела Элизабет, тыча меня в осколки. Она держала меня спокойно, но я чувствовала ее гнев в кончиках пальцев, которые грозились впечатать меня в стекло.
Рывком она подняла меня и усадила, отпустив прежде, чем мои ноги коснулись земли. Я упала на спину. Она наклонилась ко мне, и я приготовилась к удару. Достаточно одного. Мередит приедет быстрее, чем след от пощечины побледнеет, и настанет конец последнему эксперименту. Меня объявят негодной к удочерению, и Мередит бросит попытки найти мне семью; я была готова к этому, готова уже давно.
Но Элизабет опустила руку и выпрямилась, а потом отступила назад.
– Моей матери ты бы не понравилась, – сказала она и легонько толкнула меня большим пальцем ноги, чтобы я встала. – Теперь вставай и иди спать.
Так значит, разочарованно подумала я, это еще не конец. По телу разлился физический страх, тяжелый и затмевающий остальные чувства. Ведь конец неизбежен. Я не верила, что существует хоть малейшая возможность, что мое пребывание у Элизабет продлится сколько-нибудь долго, и мне хотелось покончить с этим прямо сейчас, без необходимости проводить в этом доме даже одну ночь. Я сделала шаг ей навстречу, упрямо выпятив подбородок и надеясь, что мой капризный вид выведет ее из себя.
Но момент был упущен. Элизабет смотрела поверх меня, ее дыхание было ровным. Я отвернулась и понуро зашагала прочь. Стащив со стола ломоть ветчины, взобралась по лестнице. Дверь в мою спальню была открыта. Я прислонилась к косяку, оглядывая то, что временно станет моим: мебель из темного дерева, круглый лоскутный ковер розового цвета, настольную лампу с перламутровым абажуром. Здесь все было новым: пухлое белое одеяло в пододеяльнике, такие же белые шторы, одежда, аккуратными рядками вывешенная в шкафу и сложенная стопками в ящиках комода. Забравшись в кровать, я стала мусолить ветчину, которая была соленой, с металлическим привкусом в тех местах, где я трогала ее окровавленными пальцами. Я откусывала кусок, замирала и слушала. Я жила в тридцати двух домах, и во всех было одно общее: шум. Шум автобусов, скрип тормозов, грохот проходящих товарняков. И внутри: многочисленные телевизоры, пытающиеся перекричать друг друга, сигналы микроволновок и нагревателей для детских бутылочек, дверные звонки, ругань, звук закрывающегося засова. Звуки, издаваемые другими детьми: плач младенцев, вопящие братья и сестры, которых разводят по разным комнатам, визг от слишком холодного душа, стоны спящего рядом, которому приснился кошмар. Но дом Элизабет был другим. Как в винограднике, засыпающем в сгущающихся сумерках, в доме было тихо. В окно проникал лишь слабый гул. Он напоминал жужжание электричества, но в сельской местности источник, наверное, был природным – например, водопад или пчелиный рой.
Наконец я услышала на лестнице шаги Элизабет. Натянув одеяло на голову, я закрыла уши, чтобы не слышать. Вздрогнула, когда она тихонько присела на край моей кровати. Я на дюйм отодрала одеяло от ушей, но лица не открыла.
– Моей матери и я тоже не нравилась, – прошептала Элизабет. Ее голос был мягким, словно она извинялась.
Мне захотелось выглянуть из-под одеяла, так отличался этот голос от того, что держал меня над раковиной; на мгновение я даже подумала, что это не она.
– Хоть что-то общее у нас есть. – Сказав это, она положила руку мне на спину, и я выгнулась дугой, вжавшись в стену, у которой стояла кровать. Лицо впечаталось в кусок ветчины.
Элизабет все говорила, рассказывала о том, как родилась ее старшая сестра Кэтрин, и о семи годах, когда у ее матери рождались только мертвые дети. Четверо, и все мальчики.
– Когда я родилась, мать сразу попросила унести меня. Сама я не помню, но отец рассказывал – до тех пор, пока я не научилась все делать сама, меня купала, кормила и одевала сестра, которой было тогда семь лет…
Элизабет все говорила и говорила, описывая болезнь своей матери, страдавшей депрессией, и преданную заботу о ней отца. Еще до того, как научиться говорить, рассказывала она, ей пришлось научиться ходить по коридору на цыпочках, чтобы старые половицы не дай бог не скрипнули. Мать не любила шум – любой шум. Элизабет говорила, а я слушала. Надрыв в ее голосе был мне интересен – ко мне редко обращались так, будто я способна понять чужие переживания. Я проглотила кусок ветчины.
– Во всем была виновата я, – продолжала Элизабет. – Болезнь матери – это была моя вина. Никто от меня этого даже не скрывал. Вторая дочь была им не нужна, ведь считалось, что у девочек нет вкусовых рецепторов, способных отличить хорошее вино от плохого. Я доказала, что они ошибались.
Элизабет похлопала меня по спине, и я поняла, что ее рассказ окончен. И прожевала последний кусок.
– Ну как тебе моя сказка на ночь? – В тишине дома ее голос звучал слишком звонко, а оптимизм, которого, я знала, она не испытывает, – фальшиво. Под одеялом я начала ковырять в носу, тяжело дыша.
– Не очень, – ответила я.
Элизабет рассмеялась.
– Мне кажется, и ты можешь всем доказать, что они ошибаются, Виктория. Твое поведение – просто выбор, который ты делаешь в данный момент; оно не имеет отношения к тому, кто ты на самом деле.
![Генрих Бёлль - Избранное [ Ирландский дневник; Бильярд в половине десятого; Глазами клоуна; Потерянная честь Катарины Блюм.Рассказы]](/uploads/posts/books/121756/121756.jpg)
