Жильбер Синуэ - Дни и ночи
— Пси-хо-а-на-ли-ти-чес-кую? — еле выговорила Флора. — Что это?
— Совершенно ясно, что знать это слово вы не можете. Родившийся в Старом Свете психоанализ еще не получил широкой известности в нашей стране. Но верьте мне, ему принадлежит большое будущее; и в частности в этом городе, где каждый изгнанник ищет свою душу. Разгуливая по Буэнос-Айресу, невольно вспоминаешь свой квартал в Неаполе или Мадриде, а обосновавшись в Париже или Лондоне, тоскуешь по Буэнос-Айресу. Да что там! Сами увидите, припомнятся вам мои слова.
— Вы говорили о Лафорге, — напомнила Флора.
— Да. Именно он, частично правда, раскрыл мне все преимущества и пользу этой дисциплины. Речь идет о новом терапевтическом методе клинической психологии.
— Терапевтический метод клинической психологии? — задумчиво повторила молодая женщина.
— А не остановиться ли нам на этом? — порывисто предложил Рикардо. Он посмотрел на карманные часы: — Я опаздываю.
— Минуточку, дорогой. Всего одну минуточку. И она попросила доктора продолжать.
— Вы, конечно, знаете, что наш разум состоит из двух основных частей: сознательной и бессознательной. Я думаю, ни к чему напоминать вам, что такое сознательное. Это просто-напросто вы, ваша сущность, неотделимая от вас, та, которая пьет, ест, самовыражается. Сознательное — составная часть всего окружающего мира. Бессознательное — совсем другое. Вообразите грот, в котором очень темно. Там так темно, что, не видя в нем ничего, вы уверены: он пуст. Вот в этом-то и заблуждение. Все с точностью до наоборот. Благодаря работам венского медика, а также другим сегодня мы знаем, что этот грот переполнен предшествующим опытом, впечатлениями, чувствами, которые мы испытывали, неосуществленными желаниями. Он похож на пещеру Али-Бабы, только вместо сокровищ там хранятся наши глубоко запрятанные воспоминания. Вам понятно?
— Вполне. Однако признаюсь, я не вижу связи между этой пещерой и снами Рикардо.
— Вы сейчас увидите. Обычно почти все эти сокровища исключены из нашей сознательной жизни. Некоторые, выполнив свое предназначение в нашем существовании, нам больше не нужны. Другие, несовместимые с жизнью общества, сохраняются индивидуумом и иногда дают о себе знать.
— Как если бы я, к примеру, уступила своему инстинкту, — бросила Флора, — и пошла гулять нагишом по авениде Майо.
Рикардо широко раскрыл глаза от изумления. Доктор Толедано откашлялся:
— Гм, да. Примерно так.
— Во что они превратились? Я имею в виду все эти воспоминания?
— Они отодвинуты в самую темную часть пещеры. Там они и остаются, забившись в угол и прозябая в безвестности.
— И это все?
— Отнюдь! Случается, они начинают пробуждаться, их лихорадит. Они показываются и говорят с нами.
— Они с нами говорят?
— Самым натуральным образом. На закодированном языке.
Рикардо поднялся:
— Просим прощения, доктор. Но нам и в самом деле пора уходить.
Флора раскрыла было рот, собираясь протестовать, но он все точно рассчитал:
— Если хочешь, можешь остаться.
— Нет, что вы, — воскликнул Толедано, — мне тоже надо идти! — Он вынул из своего бумажника визитную карточку и вручил Рикардо: — Так у нас меньше риска потерять друг друга.
— Благодарю. Я вам позвоню. Не откажите поужинать с нами.
— Еще один, последний вопрос, — не отставала Флора. — Вы сказали, что прошлое говорит с нами из глубины пещеры на кодированном языке? Что это за язык?
Толедано уже подал руку Рикардо.
— Это — сон. Просто сон… обычный сон.
Выйдя из ресторана, они уселись в машину, и тут Вакарессу прорвало:
— Как ты осмелилась! По какому праву ты выставляешь напоказ мою интимную жизнь, да еще с таким бесстыдством!
Флора с изумлением смотрела на него:
— Выставляю твою интимную жизнь? Я?
— А как же! Пожалуйте! Не разыгрывай из себя дурочку. Кто рассказывал Ансельмо о моих кошмарах? Кто?
Она ударила себя в грудь:
— Я! Ну и что? Ведь это человек, к которому ты отнесся с редкой теплотой, который был близок с твоим отцом! Он что, сразу стал для тебя чужим? Толедано врач. Ты, наверное, забыл? Врач!
— Какое мне дело! Я не болен и волен распоряжаться своей жизнью сам!
Он ударил кулаком по рулевому колесу с такой силой, что Флора отклонилась. Она больше не осмеливалась что-либо говорить, только молча наблюдала за ним. Ее лицо стало бледным, тело напряглось. Она изо всех сил боролась с желанием убежать: рука судорожно сжимала ручку дверцы, словно собираясь толкнуть ее.
После молчания, показавшегося бесконечным, он произнес:
— Я провожу тебя.
6
Она мертва.
Почему? Почему так рано?
Могильный камень холоден, как лед. На нем нет даже ее имени. Свет. Он вспыхнул сам в тумане. Из тумана возникает призрачный силуэт, просвечивающий, недолговечный, эфемерный. Силуэт почти обнаженной женщины. Лицо ее закрыто вуалью. Черты трудноразличимы. Она приближается.
Нет. Невозможно. Это не она.
— Любовь моя?
— Да, заря моей жизни. Это я. Видение, мираж?
— Я не видение и не мираж. Выслушай меня. Это очень важно. Никогда не садись лицом к западу. Повернись к востоку.
— К востоку?
— Да, потому что я всегда на той земле. Я приду в деревню кашина на исходе четвертого дня.
— Я хочу проводить тебя.
— Это опасно.
— Я хочу этого! Прошу тебя.
— Тогда возвращайся к нам. Надень свои самые красивые одежды, как для похорон. Возьми с собой свои мокасины, четыре пары, и мягкое перо орла, чтобы вплести его в мои волосы. Возвращайся сюда на заре четвертого дня.
Все еще ночь. Но рассветная заря уже угадывается.
Четвертый ли сегодня день?
Она здесь. Верна своему обещанию.
Угадывается знакомый шрам под туникой, как раз над лобком.
Ее высокая грудь вздымается.
Соски четко обозначены под легкой материей.
Чудные близнецы, вдвойне дорогой подарок.
Я смертельно желаю ее, хочу раствориться в ней, сгореть, превратиться в пепел, как в тот, первый раз, как тогда, когда пальцы наши переплелись и, видя глубину ее уст, я узнал, что только она могла бы утолить мою тысячелетнюю жажду.
Как она и просила, я тщательно вплетаю в ее волосы орлиное перо.
Она тихо произносит:
— Так ты не потеряешь мой след. Следуй за мной.
— Куда мы идем?
— К западу.
Идем долго и мучительно. Песок обжигает ноги; он весь перемешан с мелкими камнями. Стволы кактусов отбрасывают пугающие тени, скрывая наши собственные.
Она посоветовала мне взять четыре пары мокасин. Теперь я знаю почему. Подошвы первых уже протерлись. Она же идет будто не касаясь земли, а мои ступни начинают кровоточить. Я стараюсь не терять из виду пушистое орлиное перо на ее голове.
Горизонт белеет, занимается заря. Сумерки не дают прорваться свету. Итак — четыре раза. Мы подошли к краю пропасти.
Она без колебаний скользит в нее. Она будто парит по стене. Я наклоняюсь. Дна не видно.
— Где ты? Я не могу следовать за тобой! Она не слышит меня. Она исчезает во тьме. Я кричу. Рыдания душат меня.
Белочка… Появилась белочка.
— Что ты тут делаешь?
— Я помогу тебе спуститься. Садись на меня.
— Но ведь ты не сможешь!
— Садись.
Я повинуюсь. Она несет меня, не знаю как. Я погружаюсь в пропасть. Нет ни неба, ни звезд, ни луны. К горлу подступают рыдания.
— Перестань плакать, — ворчит белочка. — Я тебе приказываю. Не надо слез. Смотри!
Перед нами показались равнина и озеро. Равнина — шире пампы. На берегу озера лежит статуэтка с необычайно длинным мраморным лицом, без глаз, без рта.
Да вот же она! Я вижу ее. Быстро. Нужно выхватить ее из этой другой стороны мира.
Жестом она останавливает меня. Она встревожена.
— Нет, моя нежная любовь. Не приближайся! Ты не можешь войти в деревню кашина.
— Почему?
— Потому что ты живой. Ты не мертвый. Подожди. Жди меня на берегу.
— Долго ли ждать?
— Четыре дня. Только четыре дня.
Ноги мои подламываются. Я обхватываю голову руками и еще раз даю волю слезам.
Печаль разрывает сердце.
Я приподнимаю голову как раз тогда, когда она входит в озеро. Вода уже достигает талии. Я уверен, что кто-то тянет ее туда против ее воли. Она утонет.
— Нет! Нет! Отдайте ее мне! Сжальтесь!
Рикардо осмотрел побелевшие фаланги пальцев. Он, должно быть, так сжимал кулаки во сне, что кровь отлила от них. Ему удалось приподняться и упереться в спинку кровати. Обе подушки валялись на полу, напоминая молочные лужи на паркете. Воспоминания о кошмаре.
